РЕФЛЕКСИЯ КУЛЬТУРНАЯ 2 страница

В первом издании работы “О предмете познания. К проблеме филос. трансценденции” Р., опираясь на учение о суждениях, доказывает “примат практич. разума” над “теоретическим”. Смыслом и целью этого “необходимого вывода” Канта является убеждение, что начинать надо с субъекта, чтобы затем перейти от него к объективному миру и “в конце концов мысленно объять вселенную субъективного и объективного мира вместе взятых”. Во втором (доп. и перераб.) издании с новым подзаголовком “Введение в трансцендентальную философию” (1904) Р. смещает акценты: отмежевываясь от психологии, с одной стороны, и метафизики, с другой, он ставит задачу обосновать теорию познания как единств, “фундамент для научной философии”.

Третье издание “Предмета познания” (1915) радикально отличается от предыдущих. В неметафизич. учении о бытии Р. исходит из онтологич. монизма, в к-ром действительное “имманентно” идентифицируется с содержанием сознания. При этом он постулирует существование “иного мира” — мира не-сущих, но абсолютно значащих трансцендентных ценностей. Они-то и являются предметом познания. Между сущим и значащим миром стоит, связывая их посредством суждений в синтетич. единство, теор. субъект, без к-рого не имеет смысла говорить о сущих, или реальных “предметах” познания. Теор. понятие о мире делает возможным лишь наука о ценностях, к-рые, т.о., не совпадают ни с действительностью объектов, ни с оценками субъектов; их нельзя квалифицировать ни как объективные блага, ни как субъективные суждения.

Р. выделяет шесть “областей ценностей”, соответствующих сферам человеч. жизнедеятельности: научное познание; искусство; пантеизм и всякого рода мистика; этика; эротика и “блага жизни” вообще; теизм как вера в личностного Бога — значащие в них ценности: истина; прекрасное; сверхличностная святость; нравственность; счастье; личностная святость.

Наиболее известный труд Р. — “Границы естественно-научного образования понятий. Логич. введение в истор. науки”, а также его краткая версия, известная в рус. пер. как “Науки о природе и науки о культуре”. Развивая идеи Виндельбанда, сформулированные в его знаменитой речи “История и естествознание”, Р. ставит гл. задачей борьбу с “натурализмом” как универсальной методол. парадигмой. Образцом для последней служит естественно-научная форма познания (отождествляемое с научной вообще) и прежде всего — процесс образования понятий в естествознании.

В работах позднего периода “Система философии” (1921), “Логика предиката и проблема онтологии” (1930), “Основные проблемы философии” (1934) Р. выходит за традиц. рамки баденской школы. Критикуя философию Н. Гартмана и Хайдеггера, он рассматривает возможность построения рационалистич. онтологии (метафизики) как учения о видах мирового целого.

Соч.: System der Philosophic. Bd 1. Tub., 1921; Die Logik des Pradikats und das Problem der Ontologie. Hdlb., 1930; Gmndprobleme der Philosohie. Hdlb., 1934; Границы естественно-научного образования понятий. СПб., 1903; Введение в трансцендентальную философию. Предмет познания. Киев, 1904; Философия истории. СПб., 1908; Науки о природе и науки о культуре. СПб., 1911; О системе ценностей //Логос. СПб.; М., 1914. Т. I. Вып. I; Философия жизни. Пг. 1922.

Лит.: Яковенко Б. Учение Р. о сущности философии // Вопр. философии и психологии. 1913. Кн. 119; Faust A. H.Rickert und seine Stellung innerhalb der deutschen Philosophic der Gegenwart. Tub., 1927; Miller-Rostowska A. Das Individuelle als Gegenstand der Erkenntnis. Eine Studie zur Geschichtsmethodologie H.Rickerts. Winterthur, 1955.

A.H. Малинкин

РИСМЕН (Riesman) Дэвид (p. 1909)

- амер. исследователь, представитель психоаналитич. ориентации в социологии и культурологии. В 1931 получил степень д-ра биохимич. наук. После трехлетнего обучения в Гарвард. школе права становится проф. юриспруденции. В 1937-41 — проф. права в ун-те Буффало. В 1941 ведет иссле-доват. проект в Колумбийском ун-те и издает две работы: “Гражд. права в переходный период” и “Демократия и диффамация”. В 1946 — проф. социальных наук Чикаг. ун-та; возглавляет исследоват. проект по изучению массовых коммуникаций. В рез-те этой работы в 1950 появляется книга “Одинокая толпа”, принесшая ему широкую известность. Эта книга стала одним из наиболее доступных и популярных исследований, посвященных анализу отчуждения человека, потери им личностной автономии и ограничения свободы, характерных для совр. культуры. В книге исследуется влияние процесса модернизации на сознание и поведение совр. человека и решается вопрос о судьбе человеч. индивидуальности в массовом об-ве. С одной стороны, подобно Марксу и Веблену, Р. пытался выявить взаимосвязь

между экон. развитием об-ва и происходящими в нем социально-культурными изменениями, с др., подобно Райху и Фромму, он придает большое значение изучению социального характера, трактуемого им как часть “характера” общего для безликого окружения индивида, его “значимых других”.

Р. исследует природу и специфику социального характера, его типы в различных странах в разные истор. эпохи, причины его проявления, процесс формирования и замены другими типами социального характера; его связь с многообр. сторонами человеч. жизнедеятельности и социально-психол. последствий перехода к индустриальной и постиндустриальной культуре. Он пытается установить взаимосвязь между разл. истор. эпохами и типами характера, выделяя при этом три гл. истор. периода и соответствующие им типы об-ва: 1) тип с “высоким потенциалом прироста населения” (напр., ср. века); 2) тип с “переходным ростом населения” (напр., Ренессанс — Реформация); 3) “начинающийся спад населения” (напр., совр. индустриально развитые об-ва). Каждому их этих трех периодов соответствуют три типа социального характера: “ориентированный-на-традицию”, “ориентированный-на-себя” и “ориентированный-на-другого”. В об-ве “высокого потенциала прироста населения” индивид характеризуется высокой степенью конформности, приверженностью традиции и подчинением властным структурам, занимает четко опр. место в об-ве, играет строго фиксированную социальную роль; социальная мобильность и индивидуальность здесь минимальны.

Когда непосредств. связи с ориентированным-на-традицию об-вом рвутся, когда меняется стабильное соотношение смертности и рождаемости и происходит бурный рост населения, мы говорим об об-ве “переходного роста”. Для него характерны резко возрастающая социальная мобильность, быстрое накопление капитала, экспансия и колонизация. Об-во такого типа не может удовлетвориться само собой разумеющейся ориентацией-на-традицию, ему нужен-совсем иной тип характера: предприимчивый, инициативный, любящий риск и все новое. Для этого необходимы индивидуальность, самостоятельность и творч. начало, а не точное следование предписаниям, традициям и ритуалам. И тогда особое значение приобретает ориентация-на-себя, означающая внутр., а не внешний источник мотивации, большую свободу выбора целей, разнообразие средств их достижения, меньший контроль семьи, клана и пр. Ориентация-на-себя, характерная для периода первонач. накопления капитала, означает, что человек воспринимает себя как индивида и осознает, что его судьба в его руках. Если ориентация-на-себя типична для “старого среднего класса”, то ориентация-на-другого становится типичным характером “нового среднего класса” в “об-ве начинающегося спада населения”. Ориентация-на-другого — тип характера, впервые появляющийся в среде высшего среднего класса совр. индустриальной Америки. В наст. время этот тип характера широко распространяется и в других индустриально развитых странах, где имеются сходные с. Америкой условия его возникновения, к к-рым Р. в первую очередь относит развитый капитализм, индустриализацию, урбанизацию. В этом об-ве “образование, досуг, сфера обслуживания сочетаются с возрастающим потреблением информации и образов, в избытке предоставляемых новыми средствами массовой коммуникации”. Меняются способы и средства достижения целей, воспитания детей, отношений в семье и т.д.

Мотивация поведения людей этих трех типов характера совершенно различна. У ориентированного-на-традицию человека — это страх быть опозоренным в случае несоответствия принятым в об-ве нормам, выполнения к-рых от него ждут. У ориентированного-на-себя человека — мотивация внутренняя, своего рода “внутр. голос”, определяющий его поведение. Поэтому зависимость от окружающих его людей кажется незначительной. И, наконец, ориентированный-на-другого человек зависит в своем поведении исключительно от других людей. Гл. тема “Одинокой толпы” и др. работ Р. — формирование совр. массового об-ва и связанные с ним проблемы: человеч. автономия, отчуждение, массовые коммуникации и культура, семья, воспитание, социальная стратификация.

Соч.: The Lonely Crowd; a Study of the Changing American Character (with R. Denney, N. Glazer). New Haven, 1950; Faces in the Crowd. New Haven, 1952; Individualism Reconsidered. Giencoe, III., 1954; Thorstein Veblen. N.Y., I960; Abundance for what? Garden City; N.Y., 1965; The Academic Revolution. Garden City, 1968 (with Ch. Jencks); Некоторые типы характера и об-во // Социол. исследования. 1993. № 3.

Е.Д. Руткевчч

РИТУАЛ

— исторически сложившаяся форма неинстинктивного предсказуемого, социально санкционированного упорядоченного символич. поведения, в к-рой способ и порядок исполнения действий строго канонизированы и не поддаются рациональному объяснению в терминах средств и целей. С понятием Р. тесно связаны понятия “церемония”, “обряд”, “обычай”, “этикет”. Нередко эти термины используются как синонимы, однако предпринимались многочисл. попытки их разграничить. Одной из важнейших проблем исследования Р. была проблема его определения. Большинство исследователей рассматривали Р. как категорию поведения, религиозного по характеру и преследующего религ. цели. Р. определялся как религ. практика (У. Робертсон-Смит, 1889), “правила поведения, к-рые предписывают, как человек должен себя вести в присутствии священных объектов” (Дюркгейм, 1912), магич. драматизация обычной деятельности, проистекающая из склонности человека воспроизводить те действия, к-рые дают ему чувство собственной силы (Дж. Харрисон, 1913). Эти определения подчеркивали принадлежность Р. к сфере сакрального, нерац., неутилитарного, в про-

тивоположность профанной, утилитарной, рац. повседневной деятельности. Малиновский включал в Р. не только религиозную, но и магич. практику; он связывал Р. с потребностью человека в чудесах, проистекающей из ощущения своей ограниченности, и определял его как “традиционно разыгрываемое чудо”. Дж.Гуди (1961) определял Р. как “стандартизованное поведение, в к-ром отношение между средствами и целью не является подлинным (т.е. либо иррационально, либо нерационально)”. М.Глакмен (1962) разграничил Р. и церемонию, определив церемонию как “сложную организацию человеч. деятельности, к-рая не является по сути технической или рекреационной и к-рая включает способы поведения, выражающие социальные отношения”, а Р. — как более ограниченную категорию церемониальной деятельности, связанной с мистич. и религ. представлениями.

В 19 — пер. пол. 20 в. большое место в изучении Р. занимали споры о взаимоотношении Р. и мифа. Одни антропологи отстаивали первичность Р. и рассматривали миф как его закрепление,объяснение,рационализацию (Робертсон-Смит, Фрэзер, Э. Лич); другие считали первичными мифол. и религ. разыгрывание, или внешнее выражение, этих представлений (Тайлор, Харрисон, Малиновский, Гуди). В наст. время этот вопрос снят: Р. и миф рассматриваются как две формы выражения одной и той же символики, ни одна из к-рых не может быть признана первичной по отношению к другой.

Важный вклад в изучение Р. внесли франц. социол. школа и функциональная школа в англ. антропологии. В функционализме Р. рассматривался как поведение, обращенное к священным объектам, и по существу как символ, выражение социальных отношений. Дюркгейм (1912) разработал подробную классификацию Р., разделив их на негативные, или аскетические, связанные с запретными объектами (табу), и позитивные. В позитивные он включал Р. имитации; “представительные”, или памятные Р. (напр., Р. почитания предков); жертвоприношения; искупительные Р. Социальной функцией Р. он считал укрепление коллективных чувств и поддержание социальной солидарности. А. ван Геннеп (1908) исследовал и описал церемонии, связанные с кризисами индивидуального жизненного цикла (рождением, половым созреванием, заключением брака, смертью и т.д.) и событиями календарного цикла, объединив их в категорию “обрядов перехода”. Он обнаружил, что обряды перехода подчиняются той же модели, что и обряды инициации, и служат перемещению индивида из одного статуса в другой, к-рое происходит в три этапа: отделение индивида от группы, переход и воссоединение с группой. Мосс (1925) рассматривал акты дарения (или обмена) как “принудит, акты ритуального типа, в к-рых обмениваемые предметы являются средством мистич. власти”. Радклифф- Браун (1922) разработал понятие “ритуальной ценности”; он утверждал, что объектами, к-рым придается ритуальная ценность, являются объекты, социально значимые для мирских, практич. целей, и что обычно ритуальная ценность придается предметам роскоши. Он считал, что отправление Р. создает чувства, функционально важные для интеграции об-ва. В фундаментализме недостаточное внимание уделялось символике Р.: эта тема исследований стала одной из важных тем франц. структурализма (Леви-Стросс), где Р. изучается как “язык”, или знаковая система, с применением методов структурной лингвистики. Глакмен (1962) исследовал Р. ролевой инверсии, названные им “Р. восстания”. Он рассматривал “Р. восстания” как драматич. формы реагирования агрессивности (враждебности), к-рая неизбежно накапливается в об-вах, где имеют место неравенство и иерархич. отношения, и к-рая в повседневной, “мирской” жизни не может быть разряжена. Т.о., эти Р. выполняют позитивную функцию (катартическую), дают возможность символич., социально санкционированного высвобождения агрессивной энергии, уменьшая тем самым вероятность реальных конфликтов и способствуя укреплению социального порядка. Э.Лич (1961) рассмотрел Р. как выход в сферу “сакрального”, где действуют иные пространство и время и где нормы “мирской”, повседневной жизни теряют свою значимость. С этим он связал наличие в религиозных Р. аскетич. и экстатич. компонентов: первые интенсифицируют нормативные ограничения “обыденной” жизни, вторые их упраздняют. М.Блок и Ф.Барт (1975) исследовали использование Р. как средства мистификации властных отношений в стратифицированных об-вах. В то время как большинство исследователей относили Р. исключительно к сфере магико-религиозного поведения, ряд исследователей интерпретировали Р. как особый аспект любого поведения. Лич (1954) утверждал, что между ритуальными актами и привычными действиями невозможно провести четкую границу, и что каждое действие имеет тех. (практич., инструментальный) и ритуальный (символич., коммуникативный) аспект. Т.о., каждое действие имеет ритуальное измерение. Э. Гоффман (1967) рассмотрел рутинные действия повседневной жизни как Р. и назвал их “Р. взаимодействия” (Р. приветствий, Р. разговорного взаимодействия и т.д.). Эти Р. он связывал с развитием в совр. об-вах особого, религиозного по своей природе, культа, центр, священным объектом к-рого является человеч. личность (индивидуальное Я). В микросоциологии Р. Коллинза для обозначения этой категории ритуалов используется термин “естеств. ритуалы”. В этологии (К. Лоренц) и этологич. антропологии (И. Эйбл-Эйбесфельдт и др.) анализ Р. и процесса ритуализации — одно из важнейших направлений исследований. Здесь ритуалы рассматриваются как модели поведения, выполняющие гл. обр. коммуникативную функцию, а также функции контроля агрессивности, консолидации групп, формирования системы культурных символов.

Лит.: Myth, Ritual and Kinship. Hooke S.H. (ed.). Oxf., 1958; Harrison J.E. Ancient Art and Ritual. L., 1951; Gennep A. van. The Rites of Passage. L., 1960; Goffman E. Interaction Ritual. L., 1972.

В.Г. Николаев

РОЗАНОВ Василий Васильевич (1856-1919)

- публицист, прозаик, философ рус. серебряного века; основатель теории и практики постмодернизма — задолго до его зап.-европ. аналогов. Уже в процессе гимназич, образования сформировались осн. мировоззренч. установки Р. — внутр. свобода и протест против общепринятых авторитетов и администрации, отстраненность от внешних событий, самоуглубленность, отсутствие видимой волевой целеустремленности. Вслед за старшим братом поступил на историко-филол. ф-т Моск. ун-та, где испытал влияние ученых-филологов — Ф.И. Буслаева, Н.С. Тихонравова, Н.И. Стороженко, Ф.И. Корша, историка В.И. Герье. Закончив ун-т со степенью кандидата, Р. отклонил предложение проф. В.И. Герье остаться на кафедре для написания дис. из-за нежелания выполнять обязат. академич. программу и проработал в течение 11 лет гимназич. учителем истории и географии в небольших городах Моск. учебного округа (Брянск, Елец, Белый Смоленской губ.). Критич. оценка рос. образоват. системы, основанная на непосредст. наблюдениях провинц. учителя, отразилась в книге очерков Р. “Сумерки просвещения” (1899). С нач. 90-х гг. Р. активно печатается в “Рус. вестнике”, “Вопросах философии и психологии”, “Рус. обозрении”, “Моск. ведомостях”, выступая по вопросам религии и культуры, семьи и воспитания, лит-ры и искусства и др. В 1893 оставляет гимназию, переезжает в Петербург, где служит в Гос. контроле чиновником седьмого класса, продолжая печататься в периодике. В 1899 Р. оставляет тяготившую его гос. службу и принимает предложение А.С. Суворина стать постоянным лит. сотрудником “Нового времени”, где он и работал до закрытия газеты. В конце 1917 Р. вместе с семьей переехал в Сергиев Посад. Здесь он и умер от истощения и голода.

С самого начала своей литературно-публицистич. и философско-культурологич. деятельности Р. стремился соединить взаимоисключающие влияния: увлечение со школьной скамьи Белинским, Чернышевским, Добролюбовым, Писаревым, чтение Милля, Бокля, Фохта и Спенсера, тяготение к материализму и позитивизму уже на первых курсах ун-та сменились (а точнее пополнились) интересом к Достоевскому, поздним славянофилам (в частности, Н. Данилевскому), Каткову, Победоносцеву. Р. оказывается под влиянием рус. консервативной мысли — Н.Н. Страхова, С.А. Рачинского, К.Н. Леонтьева, с к-рыми его связывали личные доверит, отношения •— устные или письменные. Характерно, что в дальнейшем и радикальные, и консервативные умонастроения, традиции, оценки сочетаются в собств. творчестве Р. по принципу “дополнительности и взаимоисключаемости” (Р. признается в “Уединенном”, что на первых “сердится”, вторых “не любит”, а в целом пребывает в “каком-то недоумении”). Радикализм и консерватизм соотносятся у Р. как “узкое” и “широкое поле зрения”, как “близорукость” и “дальнозоркость”, “хлябанье” и “крепкий обхват”; они в равной мере неистинны, ограниченны, утопичны. Выступив в 1891 в газете “Моск. ведомости” с циклом статей о “наследстве 60-70-х гг.”, Р. вызвал бурную дискуссию, в к-рой приняли участие Н. Михайловский, А. Волынский, Мережковский и др. — вплоть до Ленина с его “От какого наследства мы отказываемся?” (1897). Отрекаясь от “наследства” шестидесятников ради “вечных идеалов”, любви к истине и уважения к человеку как самоцели (а не средства) истории, Р. сохранил любовь к 60-м годам как “безумно-счастливым”, принесшим интеллигенции особого рода религию и духовную свободу.

Подобным образом Р. вообще стремился совмещать несовместимое: Бога и рус. атеизм (“бунт против христианства”), православие и “юдаизм” (или даже др.-егип. культ Озириса), славянофильство и западничество (в духе Чаадаева), прекрасное и порочное в человеке, этич. озабоченность и демонстративный аморализм, высокую культуру и бытовую повседневность, стилистич. изысканность и нарочитую небрежность. В одних случаях подобные сочетания носят у Р. характер парадоксов, философско-эстетич. провокации, игры, эпатажа читателя (напоминающего “проницат. читателя” у Чернышевского), даже лит. юродства, ерничества. В др. — Р. вполне серьезно подчеркивает онтологич. противоречивость бытия, складывающегося из многих несовместимых миров, его непреодолимую и необъяснимую “плюралистичность”, в своей основе трагическую: “Бог взял концы вещей и связал в узел — неразвязываемый. Распутать невозможно, а развязать — все умрет”. На самом деле Р. неважно, серьезна или комична его мысль, истинны или заведомо ложны его утверждения: он представляет свободу читателю — разобраться в том, что и как следует интерпретировать и оценивать. Плюралистически запутанному миру соответствует и предлагаемый Р. метод его познания и осмысления: “перепутать все полит, идеи”, кадетские, черносотенные, революционные, чтобы нельзя было разобрать “правого” и “левого”, “черного” и “белого”.

Р. сравнивал себя с франц. королем Генрихом IV, к-рый в один день служил лютеранскую и католич. обедню и за обеими крестился; сам же Р. “ежедневно” писал в крайне правые и крайне левые газеты, и даже гордился этим. При этом Р. лишь отчасти играл и дурачился (“мы еще погимназистничаем”), — он был убежден в относит, истинности и “правого”, и “левого”: на этом основано “равновесие вселенной”, криволинейность (“эллиптичность”) развития (Бог “переломил через колено” одну “прямую линию” истории), изменчивость всех вещей. Р. даже возвел свое ренегатство в общефилос. принцип всемирной диалектики: “с великих измен начинаются великие возрождения”. Так же последовательно Р. размывал границу между искусством и жизнью, явлениями высокой культуры и “повседневностью” (нередко демонстративно предпочитаемой искусству и науке), ортодоксальной Рус. Церковью и своим еретическим “богоискательством”, верой и эротикой. При этом нередко именно сама жизнь, социальная действительность, история оказываются для Р. предметом мысленного худож. эксперимента: то Чернышевский становится гос. деятелем масштаба Сперанского или

Аракчеева, Бисмарка или Дизраэли; то проституция предстает как “прототип социальности” (все писатели и актеры, профессора и адвокаты, чиновники и священники являются составными элементами этого института).

Розановский “постмодернизм” особенно ярко был продемонстрирован в программных для него “мозаичных” произведениях — “Уединенное” (1912), “Смертное” (1913), “Опавшие листья (короб I и II)” (1913, 1915), “Апокалипсис нашего времени” (1917-18), а также в не опубликованных при жизни “Мимолетном”, “Сахарне”. Эти произведения отличались новаторством не только по своему замыслу, но и в жанрово-стилевом отношении: в как будто хаотическом порядке (а на самом деле строго продуманно) в них чередовались фрагменты дневниковых записей, поэтич. зарисовки, житейские афоризмы, нравственно-религ. максимы, литературно-критич. рецензии, филос. рассуждения, тематически разнородные и контрастные. Тонкий лиризм и броская публицистичность, откровения обывателя и самобытное жизнетворчество, шокирующая исповедальность и гротескная буффонада — все это соединилось в культурологич. эссеистике Р. Метод мышления Р. принципиально междисциплинарен и метаисторичен: философия культуры и искусство мысли, литературность бытия и пошлость лит-ры, метафизика повседневности и тривиальность вечных истин то и дело меняются местами и переходят друг в друга, что создает картину необъятной многозначности и неисчерпаемости мира, взаимосвязи его культурных значений и смыслов, относительности всех ценностей.

Современники не сумели оценить эпохальное открытие Р.: плюрализм его метода ассоциировался с беспринципностью и безнравственностью (в полит., ре-лиг., этич., эстетич., филос. смысле). Характерна формулировка П.Б. Струве: “Большой писатель с органич. пороком”. Горький признавался (в письме к Р.), что при всех своих личных симпатиях не понимает его, многого не любит, а нек-рые строки и статьи Р. даже “противно” читать. Для Ленина Р. — лишь “Нововременец”, т.е. продажный публицист реакционной проправительств. газеты (“Чего изволите?). Лишь много десятилетий спустя рус. писатели-постмодернисты (А. Синявский, Вен. Ерофеев, Вик. Ерофеев и др.) признали в Р. культурно-истор. истоки своей лит. и мировоззренч. родословной.

Соч.: Собр. соч. Т. 1. М., 1994; Собр. соч.: Около церковных стен. М., 1995; Мысли о лит-ре. М., 1989; Соч., М., 1990; Несовместимые контрасты жития: Литературно-эстетич. работы разных лет. М., 1990; Уединенное. М., 1990; Соч.: В 2 т. М., 1990; О себе и жизни своей. М., 1990; Религия. Философия. Культура. М., 1992; Из припоминаний и мыслей об А.С. Суворине. М., 1992; О понимании. СПб., 1994.

Лит.: Василий Розанов: pro et contra. В 2 т. СПб., 1995; Голлербах Э. В.В. Розанов. Жизнь и творчество. Пб., 1922; Париж, 1976; М., 1991; Николюкин А.Н. Василий Васильевич Розанов. М., 1990; Фатеев В.А. В.В. Розанов: Жизнь. Творчество. Личность. Л., 1991; Носов С.Н. В.В. Розанов: Эстетика свободы. СПб.; 1993; Пишун С. В. Социальная философия В. В. Розанова. Владивосток, 1993; Пишун В.К., Пишун С.В. “Религия жизни” В.Розанова. Владивосток, 1994; Горбунов В.В. Идея соборности в рус. религ. философии. М., 1994;

Сабиров В.Ш. Рус. идея спасения. СПб., 1995; Шапошников Л.Е. Философия соборности: Очерки рус. самопознания. СПб., 1996.

И. В. Кондаков

РОЗЕНЦВЕЙГ (Rosenzweig) Франц (1886-1929)

-немецко-евр. мыслитель, один из инициаторов т.н. “диалогического мышления” в 20 в. Изучал медицину, историю и философию в Берлин, и Фрейбург. ун-тах (1907-12); защитил дис. о духовно-идеалистич. основах нем. полит, истории 19 — нач. 20 в. — “Гегель и гос-во” (1912; опубл. 1920). В 1913 в рез-те духовного кризиса происходит превращение Р. из историка философии в религ. мыслителя, ориентированного на возвращение к истокам иудейской религиозно-мыслит. традиции (в противоположность просветит, курсу на ассимиляцию, провозглашенному в 18 в. М. Мендельсоном). После Первой мировой войны Р., отказавшись от доцентуры в Берлин, ун-те, организует во Франкфурте “Свободный евр. ун-т” (1920). В последние семь лет жизни помимо поэтич. переводов, статей и огромной переписки, Р. совместно с Бубером осуществляет новый (после Лютерова) перевод первых книг Ветхого завета на нем. яз.

Как мыслитель, Р. — автор одной книги, “Звезда спасения” (авг. 1918 — февр. 1919); в качестве систематически-программного опыта преобразования фундамента зап.-европ. филос. разума “от ионийцев до Иены” (т.е. от Фалеса до Гегеля) он стоит в одном ряду с аналогичными по замыслу и одновременными по осуществлению гигантскими фрагментами, как “Архитектоника ответственности” молодого Бахтина (1919-23) и “Бытие и время” Хайдеггера (1926). Стилистически-интонационный строй “Звезды...”, сознательно-полемически ориентированный на отказ от цеховой ограниченности и научно-безличной общезначимости, полагающийся скорее на доверит, разговор в кругу друзей, еще и сегодня оставляет как бы в свернутом виде необычайное смысловое богатство и самую филос. архитектонику книги, делая ее трудной для понимания.

Архитектоника преобразования “старого мышления” — идеалистич. метафизики, осуществленная в “Звезде...”, включает три последоват. этапа. Первый этап — методич. ограничение традиц. логики с Гегелем во главе — “элементов” сущего, претендовавших занять место самого сущего; здесь Р. идет вслед за “Философией откровения” позднего Шеллинга, выдвинувшего еще в 40-е гг. 19 в. программу восполнения “негативной” (гегелевской) философии “позитивной” философией, способной совместить истины христ. откровения с истинами самой действительности. Во-вторых, Р. показы-

вает, каким образом вечные “элементы” всякого опыта и всякого познания — Бог, мир, человек — входят уже не в элементарно-вечный, а в исторически-временной, конкр. опыт сознания и познания, становясь в нем денствит. “фактичностями” языка и веры, разворачивающимися не в теоретико-познават. плане как таковом, а скорее в экзистенциально-предельных “абсолютных фактичностях” иудео-христ. традиции, каковы “творение”, “откровение”, “спасение”. В этом смысле Р. называет “новое мышление” “философией опыта”, “верующей философией”, “абсолютным эмпиризмом” и т.п. Наконец, на третьем этапе приобщения традиц. филос. разума “действительности разума” первоэлементы сущего восполняются, конкретизируясь, в плане “абсолютных фактичностей” мирового времени истории; на этом уровне значимыми единствами явл. иудейство и христианство — “два вечных лика непрерывно обновляющегося времени, два циферблата истории, на каждом из к-рых две стрелки отсчитывают недели и годы, малое и большое время. Трем этапам или стадиям “пути” из отвлеченно-теоретич. познания в религиозно-ориентированную “жизнь” соответствуют три части “Звезды спасения”, каждая из к-рых развивает свой исходный мотив: первая — “О возможности познать всеединство in philosophos!” (“против философов!”) — дает феноменологич. описание “элементов” сознания и познания в свете идеи “творения”; вторая — “О возможности пережить чудо — in theologos!” (“против теологов!”) — эксплицирует членораздельные ориентации мышления внутри феномена и феноменологич. “фактичностей” “откровения”; третья — “О возможности вымолить Царство — in tyrannos! (“против тиранов!”) — выявляет истор. и метаистор. возможности жизни веры и в вере, — таковы взаимоотношения между иудейством и христианством и их обоих — с язычеством.

Исходный пункт “нового мышления” — чисто философский: Р. ставит под вопрос фундаментальную презумпцию “Философии” о единстве бытия и мышления, стремясь разрушить это единство в качестве идеалистич. фикции. По Р., мышление реально переживает свою границу трояким образом, имея дело не с одной, а с тремя разноплановыми “фактичностями” опыта. Бог, мир, человек суть не предметы предстоящего нам в теор. познании, к-рыми мы располагаем; это не логич. понятия, а скорее три “первослова”, составляющие экзистенциально-целостный опыт веры во “всеединство”, соответствующий троякому членению его: перво-слово интуитивного опыта Бога дано сознанию и подсознанию как “творящее Да”, мир в первослове опыта дан нам как “показывающее Нет”; человек — это конкретно соединяющее отвлеченные элементы опыта “формообразующее И”. Методически отличая эти три категориально-жизненных единства опыта от теоретизированных понятий о Боге, мире и человеке, Р. подчеркивает позитивный характер и веры, и знания: вера оспаривает у “Философии” “ничто”, абсолютную беспредпосылочность “начала”, из к-рого логоцентрич., негативная онтология и логика не могут не исходить; однако в действительности и они опираются на веру как “отрицание ничто” (Nichtnichts). Тем самым возникает возможность “старому мышлению” противопоставить такое “новое”, к-рое способно открыть в традиц. метафизике ее продуктивное несовпадение с собою же (ср. с амбивалентным развенчанием — обогащением “теоретизма” и понятия “системы” у раннего Бахтина). Мышление, теряя иллюзию своей автономии, обретает реальное место в бытии и времени, оказываясь частью живой речи. “С т.зр. Нового мышления, я мыслю, следовательно, я говорю”. Различие между старым и новым, логич. и грамматич. мышлением заключается не в том, что первое является молчащим, а второе — звучащим; действит. различие состоит в том, что Новое мышление возникает из нужды в Другом или, что то же самое, в принятии времени всерьез.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: