ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 5 страница

В НЕСПЕШНОМ ОБЩЕНИИ

— Да преувеличиваете вы все!—раздраженно говорила Людмила Григорьевна Урывкина, опытная, с солидным стажем работы учительница.—Школьная проза довлеет над школьной поэзией. Легко писать о взглядах и вздохах. А в жизни школа держится на режиме, строгости. Надо держать учеников в руках, как нас держали! Что они понимают, чтобы в глаза им заглядывать? Пусть они в мои заглядывают. Я одна, а их десятки, сотни. С нами не церемонились, поэтому и в люди вышли. Так мы же боялись встретиться с учителем на улице! И если сказал учитель: надо делать так, в мыслях не было, чтобы не подчиниться. А сейчас? Ты ему слово—он тебе десять! Работать невыносимо и без ваших тонкостей. А если начнем в глаза им заглядывать, то уж лучше из школы вон... Мы и так здоровьем негодные...

Людмила Григорьевна помолчала, затем, будто решившись на что-то, заговорила еще более горячо: — Вы, Михаил Петрович, детей выдумываете. Дубенко, по-вашему, личность? Он мне вчера урок сорвал? Так мне с ним как—ласково разговаривать? Гнать таких надо. Может, они там,—кивнула она в неопределенное пространство,—людьми станут. Дети играют с вами во взрослых. Может, и не надо было вам это говорить, но раз начала—скажу.

Лицо и шея собеседницы покрылись красными пятнами. Видно, нелегко ей давалось каждое слово.

— Все возмущаются, что при вас невыносимо работать. В институте не глупые, между прочим, люди советовали держать дистанцию с детьми. А вы с ними за руку здороваетесь!—Урывкина произнесла «за руку», а глаза ее округлились так, будто она сказала: «Ударили по лицу!» — Ну ладно, может, и впрямь мир перевернулся— здоровайтесь, как хотите, зовите на «вы», но нас на это не подбивайте! Теперь о вашем самоуправлении. Я согласна: надо развивать. Развивайте, мы вам и слова не скажем, но не до такой же степени! Дети есть дети. Их помани—они, конечно, потянутся. Ну как же—«командиры», «вы»! Но есть особенности возраста, определенный уровень понимания.—Урывкина махнула рукой, мол, бесполезный разговор, и села.

Наступила тишина. Было слышно, как за перегородкой, капает вода из плохо закрученного крана.

— Ну вот,—я постарался придать голосу спокойный тон,—теперь, наконец, появилась двусторонняя связь. А то беседы наши скорее походили на монологи ведущего. Я говорю,—вы молчите. Нам вместе думать, беседовать, спорить, приходить к общему знаменателю и снова думать, искать... Людмила Григорьевна высказала общее мнение?

Никто не проронил ни «да», ни «нет». Молчали.

«Почему?—думал я.—Ведь вижу, что многие не согласны». А как хотелось, чтобы взорвалась тишина, чтобы сказал кто-нибудь, хотя бы шепотом, головой бы качнул: «Нет».

Я медленно обвел лица собравшихся, и вдруг ярко представилась тишина первых минут «беседы» с восьмиклассниками в день моего приезда. То же выжидание и опущенные вниз глаза. Дети! Мы такие же дети. Почему не сесть рядышком и не заговорить своим голосом о том, что мучит нас, что требует решения, о том, как выстроить жизнь, чтобы дышалось и думалось в ней легко, естественно, свободно?

Мы либо молчим, либо спорим так, будто идем на эшафот. Надо снять эту напряженность. Это хорошо, что она высказала свое мнение. Начался диалог. Это хорошо.

Встретился глазами с Людмилой Григорьевной, ободряюще кивнул ей и сказал для нее, для себя, для всех: — Ничего. Разберемся. Мы продолжим разговор, его нам вести всю жизнь. Важно, что сегодня он начался.

Я улыбнулся, и мне показалось, что в глазах учителей—понимание, доброе участие.

— Ну, вы и артист! Идете, будто с праздника,— сказал мне художник Николай Николаевич Чернов.— Представляю, что у вас на душе!

— Легко у меня на душе! Легко, Николай Николаевич!—улыбнулся я.—Лед тронулся.

Чернов пытался уловить в моих словах иронию. Но мне в самом деле было легко. Легко оттого, что взял, как говорят музыканты, верную ноту. Оттого, что стоявший за моими плечами опыт, ободрял: успех там, где высказывают свою точку зрения, спорят, прежде чем принимают решение, и, приняв его, не отступают.

— Будете играть в демократию?—усмехнулся Чернов.—А вам не кажется, что ваша позиция загубит дело?

— Нет, Николай Николаевич, не кажется. Вот если будем играть в демократию,—загубим все, потому что убьем интерес. В нашем деле без разума, причем, заметьте, творящего разума, не жить.

— А вам не кажется, что «совещание», где вы «вместе со всеми» анализируете, планируете,—спектакль одного актера на глазах у публики? Ведь, в конечном счете, мыслите вы, остальные внимают по мере сил. Давайте начистоту. Разве вам не хочется исполнения ваших идей? Дело бы от этого только выиграло. И мы двигались бы семимильными шагами.

— Кто это «мы»?—чувствуя, как гаснет настроение, спросил я.

— Как кто? Мы—весь коллектив.

— Хотите из меня паровоз сделать? Школу—вагоном, а учителей—пассажирами, которые в любой момент могут сойти на очередной станции? Это, по-вашему, коллектив?

Николай Николаевич поморщился.

— Я за порядок, когда каждый четко знает свое место, свой потолок и не лезет решать мировые проблемы. С кем тут советоваться? Дали указание—и контролируйте неукоснительное исполнение!

— А вы страшный человек...

— Потому, что я за порядок?

— Нет, потому что порядок ваш—синоним насилия. Откуда такая нелюбовь к людям?

— Ну зачем же сразу «нелюбовь». Вы, Михаил Петрович, предпочитаете лирические отступления. Честное слово, не мешало бы обогатиться некоторой долей прагматизма. Будем честны друг перед другом: ваш оптимизм по поводу талантов и гениев—разве не тактика руководителя? «Могущество человеческого разума» «возможности развития способностей до уровня таланта»—приятно щекотать честолюбие. Но сами-то вы разве не видите, что это эдакий «город солнца»? Вот я, к примеру, умен от природы. А «глупец останется глупцом, хоть осыпь его звездами».

Собеседник говорил язвительно, с заметной долей цинизма, которым мастерски владеют люди компьютерного склада ума.

— Не нравится, когда снимают с ваших идей лирические побрякушки?! Вам это не говорят в глаза, а за глаза об этом судят многие.—Николай Николаевич усмехнулся. Губы его в уголках сжались, будто он собирался через секунду освистать меня.—Впрочем, мы отвлеклись...

— Нет, это не отвлечение. Вы не верите человеку, не верите в его талант. В этом истоки вашего стремления к жестокости, дисциплине насилия.

Я не мог говорить спокойно, как ни старался. Не мог, потому что он не первый ратовал за то, чтобы «прижать», действовать по принципу «не хочешь - заставим?». Меня и до него упрекали в том, что либерализмом своим гублю идею. Но можно ли, думая о всестороннем развитии личности, решать эту задачу кнутом: «Ах, ты не хочешь быть всесторонне развитым, умным, творческим?!— Заставим! Приучим!» Развитие и насилие. Можно ли связать одно с другим? Талант—всегда любовь к жизни, к людям, к Родине, острое чувство собственного достоинства.

— Обиделись?—Николай Николаевич изучающе вглядывался в мои глаза.

— Обиделся? Нет! Скорее, огорчился. Страшно стало за вас. Вы утопили себя в прагматизме! Вдруг это у вас навсегда?! С чем же вы к детям идете?

— А что дети!—он отмахнулся.—Я с ними языком красок говорю. На уроках рисуем. Намекаете, что не подхожу вашей школе? Уйду хоть завтра! А вы оставайтесь со своими «мыслителями»,—художник презрительно кивнул в сторону учительской и пошел.

— Михаил Петрович!—позвал кто-то. Обернулся. Навстречу Дубенко. Это о нем Людмила Григорьевна: «...гнать таких».

— Что, Вася?

— Вы... из-за меня?

— Н-нет...

— Вам уже, наверное, сказали, что я... Василий смотрит в глаза. Смотрит напряженно. «Что у него творится сейчас в душе! Ну чего же я молчу — Понимаете...—Вася беспомощно подбирал слова,— понимаете...

— Знаю, Вася. Знаю, отчего вы сорвались. Не хочется быть отстающим, рвете себя, мечетесь, хотите рывком покончить с путами когда-то непонятого, невыученного. А рывком не выйдет! Но надо держаться. И вы выдержите. Это я точно знаю.

Наши глаза встретились. Он хочет знать: верю я ему или «воспитываю»?

— Признание придет,—продолжаю я.—Да не смотрите так,—верю! Сам когда-то запустил учебу в пятом-шестом, а потом ох как не просто было подниматься!

Перешел на воспоминания, дал ему возможность увидеть, что на самом деле верю. Когда душа человека в смятении, упреки принесут только дополнительные страдания. Здесь важно «войти» в его состояние и осторожно выходить с ним вместе из оцепенения духа, из неверия в свои возможности. Только искренность, бережность и вера помогут.

Я видел, как светлело Васино лицо, и видел, что он нарочито сопротивлялся этому усилием воли. Хотелось продлить минуты доброй оценки своих достоинств. Редко приходится парню слышать, в чем его сила, где у него, у Василия Дубенко, хорошо.

Разговариваю с Васей и вижу, невдалеке нетерпеливо поглядывает на меня восьмиклассница Света Шептун. Что у нее? Хочет о чем-то спросить, предупредить или посоветоваться?

Вася мельком бросил взгляд в ее сторону и сказал: «Ну, я пошел?» — Идите, Вася...

С каким чувством он уходит? Вася понимающе произносит: «Нормально». Смотрю ему вслед. Все-таки переживает. Еще бы: какая ноша легла на его плечи! Этому тринадцатилетнему пареньку, делающему робкие шаги себе навстречу, нужны силы, чтобы выстоять. С первых классов неудачи в учебе, срывы, ярлык отстающего сделали его «трудным».

Подходит Света.

— Поговорите с Маловым,—без всяких вступлений произносит она.—Он какой-то раздражительный. Я пыталась сама, но вы же знаете Малова... — Вам известна причина?

Отрицательно качает головой. Потом, словно размышляя вслух, произносит: — Может... с Ирой что?

— А как Ирина?

— Да Ира вроде бы внешне ничего. Но тоже, по-моему, взвинченная.

Смотрю на умное, сосредоточенное лицо девушки и радуюсь: «Хорошо, Света, хорошо, что вы такая».

— А вы мрачный. Неприятности?

— Да, поспорили с Николаем Николаевичем. Но уже легче.

— Я решила поступать в педагогический,—тряхнула упрямо головой.—Или не потяну?

— Вы?' Конечно, потянете. — Без промедления отвечаю и вижу, как засияло радостью ее лицо.

Звонок. Света бросает на ходу: «Так не забудьте про Малова» — и бежит в класс.

Беспорядочный перестук шагов, всплески разноголосицы. По коридору идут ребята. Через минуту школа притихнет, но тишина эта обманчива. Там, за дверями классов, надвигаются мгновения испытаний младших и старших. Кому-то станет радостно, у кого-то опустятся плечи... Смотрю на идущих, и сердце сжимается в необъяснимой тоске. Отчего она? Оттого, что не увидел? Или не успел? От сознания невозможности быть всюду?

Вспомнился неприятный разговор. Как он сказал? «Пусть каждый знает свой „потолок"». Нет, не согласен. Жизнь человека не укладывается в инструкции и приказы. «А вдруг уйдет?—похолодело внутри.—Кто же вести уроки будет?» И тут же еще более тревожная мысль: «А если останется?» Представил лицо, искаженное презрением. Представил, как «приказываю» ему помочь Дубенко понять себя или как, действуя в соответствии с моими «указаниями», он «беседует» с Маловым. «Может быть, это наносное, не его сущность? Иначе жалеть нечего — пусть уходит, — подумал решительно. — Рисованию он, может быть, и научит, духовности — никогда. А нам надо, чтобы у каждого Леонардо был... в сердце».

Мимо прошел Дубенко, кивнул мне, взгляд открытый, доверчивый.

«Вы их выдумываете»,—вспомнил слова Людмилы Григорьевны. А Света Шептун? Ведь не случайно она подошла ко мне. Она же меня настраивала на работу? И фраза ее об институте. Неожиданная веселость в конце разговора. Она переводила меня из круга неприятностей в русло новых забот. Вспомнил, что она не сразу спросила о неприятностях, а только когда увидела, что я говорю с ней в новом настроении. Ах, Шептун-Шептун?

Нет, Людмила Григорьевна, это мы через шоры «взрослости» не видим богатства юной души и своей пренебрежительной снисходительностью программируем, насаждаем в нее жалкое кривляние детскости, растим мелкий умишко. Пусть я ошибаюсь, выдумываю, преувеличиваю, но мои «преувеличения»—зов к высоте, предвосхищение их «я» в завтра. А ваше «правдивое» разоблачение ребят—подчеркивание в них серости, путы духовности. И в этом—трагизм их общения с вами.

Однажды после моего выступления в Доме вожатых Всероссийского пионерского лагеря «Орленок» ко мне обратились с вопросом: «Какое из свойств личности или какая способность, без которой учитель не может успешно работать с ребятами, наиболее трудно достижимы?» В голове мгновенно пронесся целый ряд безусловно необходимого и «трудно достижимого», но выплеснулась наверх способность, которую я назвал «тонкость мировидения». Поясню, как я это понимаю.

Мысленно пройдем по школьному коридору. Перемена... Видите вон того высокого парня у окна? Ему больно... У него плачет... спина. Подойти или оставить одного? Поддержать сию минуту или лучше сделать вид, что не заметили его состояния?

А вот его товарищ, Саша...

— Здравствуйте, Саша! Что с Олегом? Не знаете? А на уроке? Нормально, говорите?! Вы подошли бы к нему, а там видно будет...

Саша качнулся было к Олегу, потом приостановился и, наконец, решительно двинулся к другу...

— Здравствуйте, Таня!

— Здравствуйте!

— У вас неприятность. Нужна помощь?

— Не надо, я сама.

А здесь — смотрите! Несется солнце! Четкое стаккато каблучков словно выбивает искры! Перезвон света в задиристых белых кудряшках сливается с музыкой серых глаз.

— Здравствуйте!—обдала радостью и пронеслась дальше, щедро расплескивая ее по пути всем: хмурым, веселым, грустным. Сколько здоровья, силы, энергии! Молодец, Валентина!

Э, да она не одна! Света, Галя, Федя, Вася, Ира... Ясно! Комитет... Комсомол таким и должен быть: оптимистичным, крепким, мажорным!

А вот тут тоска...

— Катя, здравствуйте!

— Здрасте...—нехотя и высокомерно.

Да, опять, наверное, поссорилась с кем-то. Что с ней делать?! Обидчивая неимоверно! У Олега боль-горечь, а у Кати боль-вызов: «Не нуждаюсь я в вас!» Вот и командир ее бригады.

— Сережа! Вы не скажете, что с Катей? Она скем-то в ссоре?, — Да нет! Опоздала вчера на работу. Вотей идосталось.

А причина опоздания? Не знаете?! Как же этовы, Сережа?

Слышите? Опять чей-то тревожный шаг... Кто это?

Щеки бледные... в глазах укор и боль. Как меняется человек. Смотришь в такие моменты и не узнаешь. Не зря говорят: «Что с вами? На вас лица нет?» Это Витя. Ему двенадцать. В доме ежедневные скандалы, побои, материнский плач. Отец — пропойца и дебошир. Сердце у парня слабенькое...

Но что это? За дверью учительской «рычит» зычный мужской голос: — Бессовестная? Чтобы завтра были родители? Не надо мне рассказывать? Я знать не хочу? Пиши?

Захожу. Пунцовый от гнева преподаватель возвышается над столом в позе обвинителя. Напротив, непривычно сгорбившись, Ира Гончарова.

Гончарова Ирина?? Удивительно чуткая к состоянию другого, честная, волевая и сильная натура. Глаза большущие, смотрят открыто и доверчиво. А в этой открытости отвага: «Все равно я верю,—мир прекрасен? И вы, кто на меня смотрит, красивы?» Быстрая на подъем, Ира отвечает за шефскую работу комитета комсомола школы.

Вчера вместе с пионерами сажала картофель на огородах инвалидов Отечественной войны, одиноких стариков. А сегодня утром я видел, как старушка угощала Иру и ее ребят оладьями...

— Зачем вы, бабушка? Мы же не ради...—смущалась Ира.

— Не обижай, внученька? Дай бог тебе здоровья? Деткам твоим спасибо. Что бы я делала. Одна я...— старушка заплакала и сквозь слезы: «Нечем мне вас отблагодарить. Не обижайте? Поешьте, прямо с пару...» Ира взяла узелок из дрожащих старческих рук, стала сама угощать ребят: «Ешьте, ешьте, пока горяченькие»,— приговаривала и вдруг заплакала.

Из каких тайников души возникло сострадание? Как она почувствовала боль немощного человека, его тоску по молодости?

И вот через час, закусив бледные губы, на тетрадном листке выводит: «Я, Гончарова Ирина, объясняю, что не выучила §43, потому что не смогла правильно организовать...» Я взглянул на преподавателя и сказал Ире: — Оставьте нас, пожалуйста. Идите, прошу вас? Девочка вышла. Едва сдерживаясь, чтобы вот так же, как он, не перейти на крик, не наговорить лишнего, я выдавил из себя: — Зачем же вы так?!—Это же... Гончарова. Как вы могли выговорить ей: бессовестная. Эта хрупкая девочка посадила вчера старикам пять огородов картофеля? Вы, здоровый, крепкий мужчина, видимо, и не подумали помочь им. И она вас не упрекнула... «Параграф 43?..» Минута школьной перемены, а сколько маленьких набросков-сюжетов!.. Не пропусти, учитель, эти мгновения. Держи в своих руках связи-нити, соединяющие тебя с учениками. Подвижные, неугомонные, они чего-то добиваются, что-то ищут, очаровываются и разочаровываются. Попробуй, уследи за постоянно меняющейся гаммой их чувств, настроений, мыслей... Но чем больше мы видим и понимаем, тем богаче наш педагогический арсенал, тем тоньше воздействуем на рост их души. Духовность развивается в «неспешном общении», заметил Виктор Астафьев.

Неспешное, т. е. предельно внимательное, всматривание в мир человека, проникновение в суть сказанногоим, в интонационный строй его речи, в симфонию его движений. А глаза ребенка! Сколько в них можно прочитать чувств, состояний и переживаний, мотивов тех или иных поступков. Не спеши, учитель. Скорочтение твое равносильно легкомыслию и профессиональной некомпетентности.

Неспешность общения исключает равнодушие. Она требует от учителя смотреть активно, слушать активно, думать активно, действовать активно и побуждает к тому же учеников. Учитель — в центре бурлящей страстями жизни юных. Каждое мгновение появляются или рвутся нити-связи между ними, все сложнее и богаче кружево привязанностей и антипатий. И нам дано быть творцами-художниками, создающими красоту их отношений—друг к другу, к людям, жизни.

Именно неспешное общение рождает тонкость мировидения. А для этого нужно, чтобы зрячим было наше сердце, главный педагогический инструмент учителя. Инструмент познания самого себя, жизни, души ребенка.

Жизнь—бесконечное познанье. Возьми свой посох и иди... И я иду... И впереди— Пустыня, ночь и звезд мерцанье...

(М. Волошин)

УРОКИ НЕСПЕШНОГО ОБЩЕНИЯ

Когда я пишу эти строки, за окном идет снег... Белые пушистые звездочки, обняв друг друга, плывут в мглистых волнах пространства, медленно опускаются на землю. И я вспоминаю...

Стою у окна в школьном коридоре. В сгущающихся сумерках зимнего вечера надрывно и тяжко стонет вьюга. Мне кажется, что это во мне стонет что-то одинокое, уставшее, обиженное. Сегодня уехали два очень нужных школе специалиста—художник и балетмейстер. Кто будет вести уроки? Третий год пытаемся начать реализацию программы эксперимента в полном объеме, и третий год не удается. В отличие от Ясных Зорь в Зыбкове экспериментальными стали сразу все классы: с первого по десятый. Кадры—один из важнейших вопросов, от решения которых зависит успех,—для нас постоянный камень преткновения. Уход же учителя в середине года равносилен провалу: заменить его некем. А тут сразу двое. «...Из-за неудовлетворительных жилищно-бытовых условий,—написали в заявлении ушедшие. Была в этом правда, была... Не смогли мы обеспечить их квартирами. Были трудности и в снабжении продуктами питания. Сельского жителя кормит земля, его приусадебное хозяйство. Поэтому местный магазин торговал чаще всего тем, что не производилось самими зыбковчанами. «Отделы» зыбковского «гастронома» для приезжих педагогов не имели стен, их нередко надо было искать на разных улицах, у разных хозяев, в колхозной кладовой или выезжать в районный центр, ехать за пятьдесят километров в Кременчуг.

Выходцы из села приспосабливались быстро, обзаводясь собственным хозяйством. А городские входили в новое свое экономическое положение болезненно, с трудом осваивая азы сельского уклада. Уехавшие— городские...

Но была и другая, может быть, самая главная причина их ухода из школы. Не поверили... Не поверили в перспективность нового дела, не увидели будущего в затратах своего труда.

— Не верю я в это—так и сказал перед отъездом художник Чернов.—Дело гиблое! Не зря мы говорим: «Алло, мы ищем таланты?» Ищем как редкость, как случай! А тем, о ком вы печетесь,—все равно какая школа. Для них—лишь бы она скорее кончилась, да вырваться бы из этого села. Что я, например, здесь увидел? Грязь, лай собак, коровы да мужицкую грубость—вот и все впечатления, если не считать вашу наивность. Окружили себя выдуманным миром.— Художник помолчал, ожидая реакции на сказанное, "а затем вдруг спросил:—Вы хоть сами-то понимаете, что вы неудачник? Может быть, фантазии вокруг «духовных богатств» ребенка—это самозащита?

Я молчал. Ни спорить, ни убеждать его мне не хотелось. О чем говорить, если у ног стоял чемодан. К тому же я понимал, что Николаю Николаевичу не нужны были мои слова. Ему надо было выговориться, оправдать перед самим собой свой поступок... - Снежинки бились о стекло, беспомощно соскальзывали вниз и тут же исчезали в бездонной холодной темени. Сейчас придут директор школы (к этому времени им стал Н. В. Кожухарь) и его заместители. Будем думать, уже в который раз, как выйти из создавшегося положения. Директора ждем из Кировограда. Там должна была состояться встреча с семьей учителей (он художник, она балетмейстер), которые вроде бы согласились приехать к нам на работу. Это не первая поездка по кадровым делам. Предыдущие были безуспешны. С чем он приедет сегодня?

Щелкнул выключатель, коридор мгновенно залило ослепительным светом.

— Добрый вечер, Михаил Петрович!—радостным хором вместе со светом выплеснулось в коридор.

Обернулся. Ребят казалось особенно много от того, что они словно родились светом, заполняя вместе с ним все пространство. Ко мне шагнула Ира Малетина, секретарь комсомольской организации школы, и без всяких объяснений сообщила: «Через три минуты у нас расширенное заседание комитета... Просим вас принять участие».

— Комитет? Почему сейчас, в субботу?

— Повестка дня: «Как быть в сложившейся ситуации»,—словно читая мои мысли, сказала Ира.

— С-ситуации?

— Мы будем говорить о том, о чем вы здесь думали в одиночестве. Или вы не хотите думать с комитетом?

— Почему не хочу?! — Тогда идемте с нами!

Говорят, что жизнь есть непрекращающаяся цепь начал. Видимо, это так. Во всяком случае, в тот вечер это утверждение для меня наполнилось реальностью.

«Золотые люди, настоящие товарищи...—думал я, пока мы раздвигали столы, ставили большим кругом стулья, «чтобы глаза в глаза».—Сколько бы мы уже сделали, если бы не срывалась программа эксперимента, если бы так не затянулся подготовительный период!..» Я оценил желание ребят быть рядом, но не предполагал, насколько обижал их внутренним своим настроем: «А чем вы можете помочь?» Ожидая появления директора, посматривал на дверь, рассеянно слушал выступающих, но вдруг словно проснулся: говорили не дети, а взрослые, рассудительные люди. С изумлением я ловил каждое их слово.

— Мы неправильно ведем себя с новыми учителями. Видим, как трудно им вживаться в сельскую жизнь, проходим мимо, да еще и посмеиваемся: «Смотрите, он пилу не умеет держать?»—это Люлин Сергей, оставшийся после десятого класса рабочим-наставником в цехе сборки микрокалькуляторов.—Помнишь, Володя,—обратился он к Стрельцову,—как мы вместе с тобой в кругу хлопцев слушали «разговорчики» разные о Николае Николаевиче? И ни ты, ни я не вмешались, не остановили. А теперь руками разводим: что делать? Ему нужна была поддержка. Надо было помочь ему разобраться, что мы от него хотим, объяснить самих себя...

— Попробовал бы ты к нему подойти?—возразила Катя Хрущева.—Я один раз подошла, так он мне ответил?

— Учителя нас с сосками видят. Ох, и не любят они, если им замечание сделаешь? Я тоже посоветовал Ивану Степановичу, чтобы он спокойнее, без крика общался с нами. Мешает же этим криком себе?—усмехнулся Стрельцов.—Иван Степанович смерил меня таким взглядом, аж похолодело внутри... А вечером я уже отцу объяснял при Иване Степановиче, что имел в виду. Ох, и долго объяснял? С тех пор, думаю, хватит советовать.

Открылась дверь, на пороге показались Ангелина Иосифовна Матченко и Ольга Андреевна Удод, заместители директора.

Проходите...—пригласила их Малетина.

Круг раздвинулся. Слово взяла Оксана Матченко, председатель совета дружины.

— Мы относимся к учителям с большей требовательностью, чем к самим себе. Они нам наши срывы прощают чаще. Разве это справедливо? Прежде чем делать учителю замечание, надо поставить себя так, чтобы он принял твое слово как само собой разумеющееся.

— Как это «поставить себя»?

— Поведением своим...

— Ты хочешь сказать, что я себя вела плохо с Николаем Николаевичем?—обиделась Катя Хрущева.

— Я не тебя имела в виду.

— А кого? Меня?—с улыбкой спросил Стрельцов.

— Что вы сразу на себя переводите?

— Оксана правильно говорит... А то, что было с Катей и Вовкой,—результат давно сложившейся дистанции между учителями и учениками. И раз мы хотим новых отношений, надо запастись терпением...

— Ну, ты научишь? Терпением только в церкви можно авторитет завоевать?

— Я про другое терпение, про активное... Меня человеком делали, знаешь, с каким терпением?—Вася Кораблев обернулся ко мне за поддержкой. В его глазах вопрос: «Правильно говорю?» — Учиться нам надо разговаривать...—подытожила задумчиво Никиташева Света.—И не только с учителями.

Друг с другом, с родителями. Не всегда мы умеем сказать так, чтобы не обидеть. Я по себе сужу. Когда мне делают замечание равнодушно, как само собой разумеющееся, мне обидно. Хотя вроде бы и понимаешь, что говорят-то правильно. А протестует что-то внутри. Но если чувствуешь, что человек говорит о твоем и с тобой переживает, что ему больно за тебя, не обижаешься, наоборот, хочется исправиться!

— А почему мы говорим о замечаниях? Разве это единственный способ общения с учителем?—заговорила Ира Гаврилова.—По-моему, важнее подсказать, где у него получается. Как у нас «огоньки» в бригадах проходят? Михаил Петрович! Почему вы молчите? Вы же нам на кафедре педагогики что говорите? Искать в человеке положительное. Разве учитель не нуждается в том, чтобы мы помогли ему себя со стороны увидеть? Мы-то его видим чаще вас! А как прошел урок, разве не надо у нас спросить?

— Вот теперь дайте мне слово,—поднял руку командир производственного объединения Федя Кораблев.— Ирина и мое мнение высказала. А то, думаю, куда-то нас не туда несет. Замечания, советы одного человека многое не изменят. Насчет «огоньков» в бригадах Ира говорит правильно. Там мы анализируем прожитый день, отмечаем, кто как работал, как себя вел с товарищами. А почему такие же коллективные анализы, где каждый мог бы высказать свое мнение и о себе, и о других, и о самом уроке, о работе учителя, нам не проводить после урока? Учебная работа идет у нас без коллективного анализа. Мне кажется, это неправильно.

— Федя! А где взять время?—спросил кто-то. «Вот именно,—подумал я,—где? Боремся за каждую секунду. Но Федя и Ира правы — нам нужны коллективные анализы учебы».

— Ольга Андреевна? Михаил Петрович! Ангелина Иосифовна? Ждем? Мы думали, у вас готовое предложение...— разочарованно протянула Малетина, видя, что мы молчим.—Так что же, идея анализа не вписывается в наш режим? Жаль...

Ира смотрела в мою сторону; видимо, чувствовала,чтоменя так и подмывает что-то сказать. Но Ангелина Иосифовна опередила.

— Наше предложение: вопрос о систематическом коллективном анализе учебной деятельности вынести на педсовет. Мы его вместе обсудим. В общем,—продолжала она,—мы «за», но ваша идея вызывает к жизни еще одну. И ее тоже надо тщательно обсудить. — Но мы не закончили. Дело в том,—опять начала Ира,—что это второе заседание. Мы уже собирались...

— Ир, не тяни,—подбодрили ее ребята.

— Мы предлагаем уроки изобразительного искусства дать Шептун, а хореографию—Кучеренко. А то опять кого-нибудь в середине года возьмем впопыхах. Света и Валя справятся? А пока они работают, можно спокойно искать замену.

«Как же мы раньше не подумали об этом?»—мысленно отметил я.

— Светлана была организатором и ведущим исполнителем художественного оформления второго этажа, вся роспись пола, стен—ее с ребятами работа,—секретарь говорила уже спокойнее, четко аргументировала предложение комитета комсомола.—Валя Кучеренко—солистка танцевального ансамбля «Росинка», его директор. Обе они с людьми работать умеют. Ну что еще... скромные, хорошие девчонки. Да вы же их сами знаете? Уроки они уже вели. Кафедры им помогут.

— Ну что?—с едва скрываемым внутренним восторгом спросила у меня Ангелина Иосифовна.

— У меня сомнений нет.

— И я так считаю. Вот только Николай Васильевич...

— Я за?—вырос на пороге Николай Васильевич Кожухарь.

Его появление внесло веселое оживление в наш круг. Напряженность уступила место той уверенной бодрости, которая приходит как награда за трудную, очень важную работу.

— А я не хотел прерывать Иру,—улыбаясь, признался он.—Думаю, будет пауза—зайду. Так что невольно подслушивал. Я—«за»?—повторил опять.—И чего только в Кировоград ездил? А ездил, кстати, без толку. Далеко, говорят, от города, и заработок не устраивает.

Он махнул рукой, словно отталкивая неприятный образ, и уже подчеркнуто серьезно, почти торжественно произнес: — А придумали вы здорово? Это—выход? Но точку здесь я не ставлю. У того зимнего вечера был грустный эпилог. Когда мы шли веселой и шумной гурьбой из школы, я заметил, что Ира была какой-то подавленной. Это никак не гармонировало с тем, что окружало нас. Вверху большим лучащимся шаром висела луна. Облитый ее магическим светом снег лежал под ногами бугристой белой скатертью, сверкал серебристым великолепием, ворчливо поскрипывая в такт шагам. Было свежо, прохладно и празднично.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: