На человека высокого родом и худого по нравственности

1. Некий человек, крайне худой, но происшедший от добрых родителей, хвалился своими предками перед другим, который не знатен был родом, но внушал удивление делами. Этот, с большой приятностью улыбнувшись, дал следующий замечательный ответ: «Мне укоризна — род, а ты — укоризна роду».

Соблюдай это в памяти, и ничего иного не будешь предпочитать добродетели. Если кто укорит тебя за то, что ты дурен лицом или что имеешь неприятный запах; ужели скажешь на сие: у меня отец был пригож или всегда умащался благовониями? Если кто назовет тебя трусом и не имеющим мужества; неужели возразишь: у меня предки приобретали много победных венцов в Олимпии? Подобным образом, если уличают тебя в том, что ты порочен и неразумен; не говори мне о своих родителях и не указывай на мертвых. У иного гусли позолочены, а он играет на них нестройно; другой же берет какие ни попадутся ему гусли и играет на них благозвучную песнь. Кого же из них, дорогой мой, признаешь ты гуслистом? Конечно, того, кто в искусственных своих бряцаниях соблюдает гармонию? Но ты родился, говоришь, от золотых родителей, а сам нехорош. Ужели же поэтому думаешь о себе высоко? И знаменитость рода находишь в этом одном — в давних мертвецах, в рассказах старух? Верно ты шутишь! Я смотрю на тебя одного: добродетелен ли или порочен ты? А что до происхождения, все мы — то же брение, у всех одинаковая кожа, хотя кичимся и превозносимся богатством, славой, величием отечества, как будто отец и род придают мне что-то лишнее. Меня не восхищают ни сказки, ни гробы; но смотрю на тебя одного, добрый мой. Все мы одна плоть; все мы происходим от одного Творца. Не природой, а насилием разделены смертные на два разряда. По-моему, тот и раб, кто негоден, тот и свободен, кто совершен. А если в тебе есть гордость; какое тут отношение к роду? По отцу ли славен ишак, и укоришь ли его за то, что произошел от осла? Нимало. Но какая слава и ослам от ишаков? Орлы рождают и кидают своих птенцов. Для чего же ты, умалчивая о себе, говоришь мне о своих предках? Лучше быть добродетельным, происходя от худого рода, нежели благородному быть человеком самым порочным. И роза выросла на грубом растении, хотя она и роза. Если же ты на нежной земле пошел терном, то годишься только в огонь. Как же, будучи порочным, столько величаешься предками? Ты — ходящий в колесе осел, а думаешь носить голову наравне с конем.

2. Если бы привел я к тебе обезьяну, постаравшись нарядить ее львом; пришел ли бы ты в страх при виде ее? Как это возможно? А что, не смешнее ли еще был бы для тебя ворон, эта самая некрасивая из птиц, если бы он, окрасившись чем-нибудь белым, стал представлять из себя лебедя? Для меня он очень смешон. А если человек низкий по нравам величается благородством, уважать ли мне его? Как ни блистателен лик, написанный на картине, я не предпочту его живому человеку. Пусть напишут себя другие; для меня нравы заменяют род. Да и подлинно, что с вами сделалось, смертные люди? Нет коня, который бы не родился конем; нет птицы, которая бы не летала на крыльях. Смотря на быка, кто скажет, что это дельфин? Каждая вещь за то и признается, что она есть в действительности. Но вот два забавных явления на поприще нашей жизни — живая тварь, пресмыкающаяся по земле, превозносится до звезд, и грамота делает худонравного благородным! Какого покупаешь себе коня, доброго ли и скорого или ни к чему негодного, а только известного породой? Конечно, доброго. Не проворных ли выбираешь и псов? Да. Что ж? Не то же ли наблюдаешь и во всем? Конечно, то же. А себя, когда ты всех порочнее, называешь благородным? Напрасно так шутишь. Пусть отвес покажет твою прямизну, тогда поверю. Ты укоряешь меня низостью рода, хотя я человек свободный. Я смеюсь над твоим недугом, если ты, будучи всех порочнее, думаешь знатностью рода прикрыть свою худую нравственность. Тех, от кого происходишь, признали благородными, может быть, за богатство, а не за нравы. А ты присовокупи и добрую нравственность. Что тебе за польза происходить от знатного рода и быть человеком самым порочным? Кто благороден по отцу, а низок по нравам, того почитаю для добрых дел смердящим мертвецом. Одно благородство — иметь добрые нравы.

На богатолюбцев

Увы! увы! Каких зол исполнены злые! Но они бедные и не знают даже этого, не знают, чтобы к своему спасенью восполь­зоваться чем-нибудь, или словом каким, или советником, или памятованием о Боге; а все это—врачевства для недужных. Но вот жалкая болезнь! Они почитают себя совершенно здоровыми. Так помешанные в уме и исступленные самое расстройство ума признают его крепостью, и безе крыльев летают, без волов пашут землю, не имея вблизи себя воинской дружины подают другим помощь, не плывя плавают, одни без противника вступают в борьбу, обогащаются, царствуют, выигрывают тяжбы; и все это—дело болезни. А посоветуй что-нибудь, скорее сам по­терпишь зло, нежели убедишь словом, чтоб попользовались ка­ким-нибудь врачевством от недуга. Ибо кто станет лечиться и искать спасенья, когда уверен, что он не болен, но здоров? Больному свойственно заботиться о врачевании, но больному не до крайности. А кто праведника почитает больным, тот примет ли его советником в страдании?

Ты богат и употребляешь все меры, чтоб никто не был тебе соседом. Хочется тебе завладеть полем; но оно принадлежит ближнему, а не тебе,—и это беда! Надобно, чтоб на тебя одного все смотрели. Если телу твоему нанесен удар, это ужасно. Что ни есть у ближнего, все—гвоздь тебе в глазу. И хо­рошо, если бы это было так действительно! Тогда, может быть, перестал бы ты пожирать непрестанно все больше и больше, как пламень, как горный поток, как заразительная болезнь, не останавливаемая никакою преградой. По моему мненью, тебе нет никакой пользы в том, что имеешь уже у себя, пока не будет приобретено тобою что-нибудь из желаемого. На помощь рукам готова у тебя и клевета. Понес я потерю?—Ты мой заимодавец, а вскоре потом и мой истязатель. Грозят пытки, оковы; бедному жаль своего тела; все отдает, только бы избавиться, и не хотя щедр на все что ни есть у него. Что ж, разве не обязан ты от­четностью по службе в городе, или на корабле? Еще не друг ли ты морскому разбойнику? И называют тебя по имени, какого, не бывало на свете только бы устрашив попользоваться от тебя чем-нибудь. Да и вол твой сделал когда-то обиду моим волам.—Что ж это за обида? скажи мне.—Вол такого бедняка, а мычал громче, и еще как будто вызывал на драку, или уже и одолел. И тень от твоих деревьев, падая на мои дерева, причиняет им вред. И мальчик твой ходил по моему полю. Терпи, или представлены будут на это свидетели; и тогда пропали у тебя и вол, и мальчик, и сад. Это—открытое насилье. А если злой человек по случаю и умен; то его выдумка еще правдоподобнее. Приняв на себя вид заступника других, не допускает сделать какое-нибудь зло, но покровительствует людям, чтоб поработить их, и потом пожирает, как лев, который, отогнав зверей от бедного животного, не оказывает ему милости, но сам приби­раете к себе как легкую добычу.

Для чего изнурять себя? Простое дело — довольствоваться тем, что имеешь. А при неумеренном приобретении велик и труд: ссоры, тяжбы, обманы, ложные клятвы, кроме же всего про­чего заботы, как мгла, всегда приносят им что-нибудь чуждое. Если ты, сидя за столом с людьми, которые не ниже тебя чином, не наблюдаешь меры и огорчаешь тем, что полными горстями хватаешь всего; то не похвалят тебя. То же надобно сказать и о приобретении; потому что жадность везде отвратительна. Но не так представляется тебе, у которого разум подавлен. Одним уже владеешь, другого желаешь, третьего надеешься; а для иного есть у тебя сводчики и подговорщики в род тех, которые услуживают растлителям плоти. Ты чтишь золото; снедь моли— одежды похоронены у тебя в сундуках; всегда окружен ты скуп­щиками хлеба, торгуешь самым безвременьем. Одни плачут, другие питаются надеждой; потому что надежда есть легкая греза наяву. А ты на одни житницы кладешь печать, а другие предусмо­трительно открываешь, соображаясь, как думаю, с теченьем обстоятельств. Увы! увы! Ты берешь подать с несчастья бедных, собираешь плоды с чужого невзгодья; затруднительное положенье других для тебя своего рода жатва.

Кто же ты, отваживающийся на такие дела? Почему так на­ступаешь? И на что надеешься? Может быть, настоящая ночь застигнет тебя уже мертвым, похитив из среды всего тобою вожделеваемого. Как это ужасно! Другие все, и тело, и имуще­ство приносят в дар Богу, от Которого все; а ты всего домо­гаешься, все тебе надобно иметь. Что же приобретаешь? Какие страшные сокровища? У тебя на столе груды снедей; это отрада узкой гортани, о которой все твои заботы; у тебя надмение чрева, болезнь пресыщенья; ибо таковы плоды неумеренности в пище; у тебя огромные дома, в которых большая часть стоит пустою, с золотыми потолками, и блещущие картинами; у тебя слуги, наря­женные на подобие женщин; у тебя тенистые и прохладные убе­жища; у тебя пьянство, лжи поющих, дружные рукоплесканья, при которых растлевается красота образа Божья. Ты надмеваешься своим блеском, перед всеми в городе высоко носишь свою голову, хвастаешься высокостью своего чина; а чины — это борьба зависти и самовластья. Ибо никто не дозволяет другому ду­мать о себе высоко, но сам себя ставит выше всех, и заносится пред другими больше, чем у змеи один ряд чешуи надвинуть на другой. Но пусть так! Что же еще у тебя драгоценного? Рос­кошь женщин в убранстве дорогими камнями и золотом, кото­рые то сплочены вместе, то блестят отдельно; цепи на руках и ногах—это приятное бремя, не для доброй цели помогающее красоте, которая домогается того, чтоб нравиться многим мужчинам.

Что же еще? Может быть, хочешь оставить детей богатыми и владетелями приобретенного отцовою наглостью. Это значило бы еще что-нибудь если бы сбылись твои надежды. А теперь никто не знает, где сотлеет твой прах, и до чего прострется вред приобретения. Ты трудишься, и по долгу, может быть, не спишь, и ночи наравне с днями проходят у тебя в заботах; от того больше имеешь горестей, нежели наслаждений; берешь грабитель­ски рост, из одного роста выращиваешь другой, и сколько с чего взять, высчитано у тебя по пальцам. Но это сберегается не для тебя, и не для кого ты надеешься, а достанется кому-нибудь, мо­жет быть, человеку для тебя стороннему, и то еще хорошо! Слу­чится, что достанется и твоему неприятелю,—одному из тех, ко­торые худо говорят о тебе и о твоем добре, которых ты не удостаивал даже своим куском. Может быть, один из потерпевших от тебя зло, тот, кто тебя и дом твой со слезами и воплем орошал соленым питьем, будет питаться чужими трудами, как жирный и по верхам смотрящий петух, не одобряя многого в том, что теперь изображаешь на стенах дома, а с наследником твоим, если и встретится, не разломить и хлеба. Так су­етны мечты человеческие! Для этого, если можешь что выдумать, присовокупляй к приобретенному, мучь себя, делай насилья, не оставляй без испытанья никаких худых мерь, обыщи глубины земли и моря стриги, как говорится, и с мертвых волосы, «пожри мрежи» (Авв. 1, 16), покланяйся руке своей, которая столько со­брала тебе золота, для прибыли ни во что поставь все, и врагов, и друзей, и родных, и благодетелей.

Это ничем не разнится от морского отлива, или от Ха­рибды, поглощающей пловцов. Еще немного, и богатство будет изблевано, потечет, как излишнее бремя из пресыщенного чрева. Еще немного подождать, и наступит суд, или еще здесь, что гораздо лучше, или если не здесь, то в будущей жизни. Пре­красная нищета предпочтительнее худо приобретенного богатства. Лучше быть смиренным, нежели надменным и болезнь почитать здоровьем.

Надобно бы, чтоб все у тебя, как рассказывают о Мидасе, обращалось в золото, чтоб и тебе потерпеть одинокую с Мидасом участь, и за худое желанье справедливо мучиться голодом. Между породами ехидн, какие водятся в египетской пустыне, есть так называемая дипсада. Каково ее угрызение, показывает самое наименованье. Оно дано гаду по той неутомимой жажде, ка­кою страдая умирает угрызенный. Кому сообщился этот яд, тот, встретит реку, с отверстым ртом весь погружается в нее, и пьет, пока не расторгнется его внутренность от принятого внутрь бремени, и только вместе с жизнью прекращается жажда. Не знаю, слыхал ли ты, любезный, что некогда небо дождило хлеб народу, когда шел он по пустыне, в которой, как и есте­ственно, не было средств к пропитанию? Этот дар, как Божий, подаваем был щедро и неоскудеваемо. Но неумеренных по­стигло и наказанье; всякий излишек тотчас делается смрадным, а мерою служила потребность дара. Справедливо было бы, чтоб то же самое случалось всегда со всяким несправедливым человеком, то есть, чтоб он, или расседался от сильного своего же­ланья, или вместе с своим неправедным приобретеньем де­лался смердящим. Это одно, можете быть, остановило бы таких людей!

Что же? Почему не пустишь в прибыльный обороте и собственного своего тела? Почему не изберешь жизни начальника разбойников, не подламываешь стен, не тревожишь гробов, если у тебя одна забота—разбогатеть, а как и откуда, о том вовсе нет слова? Есть мера красоте, есть и зренью, и бегу, и силе, и пенью, и пляске, и речам: все что дело труда, а не хищничества. А приобретению нет никакой меры. Но чужой овладевает имуществом трудившегося, и приобретавшего честно, или законно получившего отеческое наследство, овладевает тот, в ком немного остается дыханья жизни, кто, может быть, не успеть и узнать всего, что поступило в его собственность.

Не отдать ли тебе одному целую землю? Но если отдадим это, не останется ли еще чего? Что будешь ты делать? Не употре­бишь ли усилий пробрести и то? Непрестанно будешь трудиться; потому что ты нищий, пока не получишь остального? Но ты на чем-нибудь остановишься! Подумай же об этом теперь. Мо­жешь пользоваться своею собственностью; а если не знаешь меры, то знай, что подливаешь яд во все, что ни имеешь теперь у себя. Все, что приходит к тебе неправедно,—огонь для тебя; оно гу­бит с собою и то, к чему присовокуплено. Как не утоляет жажды морская вода, и любви—продолжительное зренье на люби­мый предмет, напротив того любовь воспламеняется вдвое: так для ненасытных приобретаемое ими делается отравой, которая непрестанно возбуждает в них пожеланье еще большего.

Любителям спокойной жизни, или и бедным дал бы я совет—пожертвовать чем-нибудь людям злонравным, как зверям бросают пищу, или как бесам суеверные люди делают возлиянья, если бы только таким средством можно было пробрести спокойствие, и стало наконец возможным иметь у себя нечто даже бедным, которые непрестанно трепещут и од­ной тени злых людей. Но теперь исключая одних злых, от всего знаю врачевство, например: от голода—пищу, от невоздержанья—скудость, от водяной болезни—выпуск воды, от чужого глаза—тьму, от слез — рассудительность или друга, от скорби—время; и пловцам в затруднении спасительны показавшиеся на берегу огонь или пристань, и утомившемуся—умащение членов. Но для порочных нее другого врачевства, кроме Божия суда и ран. Но и того не чувствуют злочестивые, в пресыщении презирают они и суд. Содейственник их покрываете им умы мраком, а хребет—медью, чтобы, подобно железной наковальне, не умягчался и среди бедствий.

Они тотчас прибегают к примерам. Что сие значит, Хри­сте мой? Для чего Ты людям порочным даешь видеть преткно­вения добродетельных, чтоб в них находили они убежище своему злонравию? На доброе дело, хотя оно и велико, никто не об­ращает вниманья; а худое дело, как оно ни мало, для людей безрассудных и злонравных делается какою-то вывескою. Для добрых деле они—железо, а для худых—воск, и легко отпечатлевают на себе все худое. Я не целомудрен, говорит по­рочный. Что ж, разве не найдутся мне подобные? И увы! Он наименует кого-нибудь из мудрых. Я убийца? Что ж, разве и в этом не найдутся мне подобные и из древних, и из новых? Я обогащаюсь неправедно? А иной захватывает во власть свою це­лые народы и города. Кто же не знает, сколько хуже клятвы от­реченье? И потому выставляет на вид чье-нибудь отреченье, чтоб прикрыть тем свои меньшие раны.

На это хочу сказать тебе одну баснь (если только и среди бедствий можно шутить), баснь очень приличную твоим лжеумствованиям. Смеялся некто над совою. И сова от каждой на­смешки увертывалась ловким ответом. Какая у тебя голова! го­ворили ей. А какова у Дия? отвечала она.—Какие светлые глаза!— Точно как у светлоокой.—Голос не благозвучен!—А у сороки еще не благозвучнее.— И ноги тонки!—А каковы тебе кажутся у скворца?—Но без труда отразив все это, как ни была умна сова, уступает в одном. Ей говорят: ты такая умная, посуди же: у каждого есть что-нибудь одно; а у тебя все вместе, и все через меру, и глаза светлы, и голос груб, и ноги тонки, и голова велика. И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом.

А от тебя не дождешься и сего, напротив того птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном;—в том и беда твоя. Раз или два увлечься и пасть, и притом в чем-нибудь неважном,—это еще извинительно. Уступим нечто и омраче­нию плоти. Ни в чем не претыкаться свойственно единому Богу. Но падать намеренно, хвалиться худым делом, падать много­кратно, падать в пороки важные, и не стыдиться сего, но смяться над этим, не хотеть уцеломудриться и наказаниями, какими вразумляются люди самые жалкие, но с открытой головою кида­ются в опасность, — это самая ужасная и злокачественная бо­лезнь. Рассмотри свои дела, рассмотри и то, что тебе предписано делать и не делать. А в тех делах обрати вниманье на время и на то, чему они служат образом. Тогда вера едва начиналась; люди, как младенцы, имели нужду в поддержке и в нежной пище; потому и падающие находили себе извиненье. Но тебе не простительно падать; потому что ты принял совершенное слово, и Христос много пострадал за твои грехи. Напротив того, тебя за прежние грехопаденья ожидает казнь. Что говорю: за прежние? И за те, в которые ввергаешься ныне.

Не упоминаю еще о тамошних надеждах; правосудие находит многое, чем наказать и здесь. У тебя есть дом, жена, дети, есть еще что-нибудь особенно любезное (ибо при всем своем самолюбии привязан ты к этому), а также самое именье, ро­скошь, свобода, и в заключенье всего собственное тело твое, а по­сему, имея у себя это, то есть, такое бремя жизни, плыви осторожно.

„Но что же? Разве и у тебя нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомовна ли и твоя жизнь?" Опять ты хватаешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастья; потому что сам ты называешь их несчастьями. Ужели ты, страдая, менее чувствуешь болезнь, если страдает в одно с тобою время и ближний? Но послушай еще: у нас с тобою и страданья не­равны. Из этого иное сам я избрал для себя, а не по неволе стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтоб освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жи­лище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. Не ставь же льву в образец долгохвостую обезьяну. Ты почитаешь это бедствием? Оно и действительно для тебя бедствие. а для меня, хотя и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы древа и доставленного им удовольствия, однако же я переношу это, и даже терплю с любовью. Мое страданье лучше твоей крепости. Посмотрим еще на сие и так. Оба мы терпим зло. Но твое страданье есть наказанье за твое злонравье. Твой обвинитель —твоя нравственность, это горькое, внутреннее и ясное доказательство. А для меня бедствие есть некоторое очищенье даже и от случайного очернения. Не говорю еще о том, что огорчительное бывает иногда испытанием и борьбою, в которой за победу можно полу­чить венец.

Как выслушаешь это? Как воспользуешься моими словами? Ни один человек, если он в здравом уме, не обманывает врача; иначе болезнь неприметно погубит его. И то и другое—недуг, и презреть Бога, и подавленному бременем пороков по­терять, надежду на милость. Но прими мое слово, и не подверг­нешься ни которому из сих недугов. И презренье, и отчаянье в надежде—равно худы. Бог—Судья, но и Отец. Ты боишься Его, как судьи, но смело надейся на Него, как на милосердого. Открой свою болезнь, проси спасенья, пролей слезы на раны свои. Подавай и нищим, прекрасным твоим заступникам; они бо­гато отдаривают нас тем именно, в чем имеем мы нужду, то есть, Божьим милосердьем и упованьем на Бога. Но если по­даешь им, то подавай из своего, а чужим не покрывай ни Свя­той трапезы, ни нищего. Нищий есть творенье Божьей руки, а по­тому не должен быть презираем; и Святая трапеза—досточтима. Не обманывай Бога, как недальновидного Судью, чтоб Он еще больше на тебя не прогневался. Ты учишь красть искоренителя кражи.

Если убедительно это для тебя; тем лучше. А если не убе­дительно, то перестань, по крайней мере, хотя уже и поздно, де­лать насилья. Во всем, и в добром и в худом, есть своя сы­тость. Я похвалю в тебе и это; потому что для порочного весьма важно—остановиться в пороке.

Примешь ли это или не примешь; но напомню тебе гроб. Это—предел всех худых дел; и у тебя будет такой же конец, как и у всякого, хотя пройдешь за Иракловы столпы, или за каспийские ворота, присвоив себе достоянье и ближних, и со­седей. И твою могилу, как думаю, раскопает кто-нибудь подоб­ный тебе нравом, с твоей походки перенявши ходить криво, еще худший ученик такого мудрого учителя.

Помни также неотвратимый и грозный день, за которым и мрак, и пламень, и тартар—эти истязанья здешних худых дел для отыскания в нас образа Божья, который завален се­тями змея и хитреца, обольщающего нас зловредным сластолюбием.

А я домогаюсь, как мне избежать бедствия, на каких спа­стись крыльях, в каких глубинах земли и моря, или какими ухищреньями, и в каком конце вселенной, каким обложить себя мраком, или облаком вместо покрова, какими молитвами умилостивить Бога? Везде для меня три эти бедствия—и время, и место, и удобный случай ко греху. Поставлю перед собою Бо­жий закон. Какой же именно? Переходите из города в городе; ибо предадутся некоторые бегству,—говорил Апостолам, когда гоним был, Вседержитель Бог. Обойду все города до последнего огнища, избегая жестокого нападенья лукавых. А там и не желающих постигнет казнь. В горних обителях не будут они беспокоить, и не изринут оттуда нищих, как делают ныне, а разве сами, в прохлаждение пламени, попросят нескольких капель сожаленья. Да убедят тебя в этом богатый и Лазарь, из которых один наказан единственно за то, что вел роскош­ную жизнь, когда другой страдал и от недостатка пищи и от ран, потому что богач, подобно тебе, отгонял от себя Лазаря; а другой почтен, потому что претерпел все сие.

Конец слову; но выслушай его с трепетом. Многое име­нуется грехом и действительно грех; но идолослужителем (а это есть самый тяжкий грех в мире) называется тот, кто ни­чего не знает и не ставит выше денег (Ефес. 5, 5), потому что и идолослужению, по болезни своей, всего скорее подвергнется он, если наступит время—получить чрез это прибыток, или потому что кланяется богатству—этой Хамосовой мерзости. Итак, отринем, отринем идольские кумиры, и будем чтить единого Бога, Которого знаем.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: