К Виталиану от сыновей

О, отец мой, которого Бог даровал мне здесь в бога, Бог несотворенный в бога сотворенного и нетленный—в тленного, чтобы и земные имели честь и славу! Ибо как Царь Христос, Который по великим советам Своим править миром, есть общий всех Родитель и наилучший Пастырь, так и отец для своих дутей есть бог. Выслушай же с божеским милосердием мое превосходное слово; потому что милосердо выслушивать свой­ственно великому Богу. Бог не презирает человека, за которого Он умер, которого совоскресил с Собою, и к которому придет опять, придет—обличить всех в последний день.

За что наложил ты острые зубы на детей своих? Для чего вторглась в дом твой злорадная месть? Какая злобная Эринна изгнала из него счастье? Без сомненья, ты произошел от добрых родителей, и сам не последний в людях; и о тебе, ко­нечно, радеет Бог, Который любит любящих Его, ненавидит же злых; ибо такой закон был доселе у Бога. Но не могу по­нять, от чего ты терпишь бедствия, постигающие людей богоненавистных, и так сказать, сам себя поражаешь ударами? Для других природа изобрела непредвиденные скорби жизни, и тем и другим тревожа род человеческой. Никто не знает, как пре­кратится великое треволненье многостраннической жизни, какая пристань укроет в себе мой черный корабль. Беспредельное море погубило иного, или и живого бросило на сушу, но бедняком и скитальцем, не имеющим ни покрова, ни одежды, сде­лало того; кто прежде благоденствовал; а что вез с собою, все го поглотила соленая влага. Другой сражался и пал на войне, или пленником достался в убийственные руки врагов. Иной всего, что имел, лишен властелином, который в один день может сделать человека и низким и счастливцем. У того неми­лосердые разбойники отняли все среди дня, а у этого хитрые воры похитили все во тьме. У других же тлетворная болезнь по­жрала члены. Но твоего спокойствия благоволил Бог не возму­тить ни чем исчисленным мною; и да продолжит Он взирать на тебя благоволительным оком, ограждая и внутреннее и внешнее твое благоденствие! Но тебе, который не знаешь никакого бедствия, дав силы, не соблаговолил Бог даровать одного, именно, чтобы ты помогал своим детям, соблюдая их как зеницу под благоокруженными веждами. Не благоволил для того, чтобы никто из совершающих плавание жизни не мог сказать: „я один избежал всех злополучий и скорбей жизни". Что замыслил не­когда ты, самосский царь, Поликрат? Убоявшись того, что счастье течет к тебе неудержимо, бросил ты в море любимый свой перстень, желая удовлетворить тем зависти. Однако же перстень получил ты обратно, а смерти не избежал. Но с нас не брала еще никакой дани зависть; потому ни мало не удивительно, если навела она какой-то мрак на дом наш. Ибо действительно ка­кой-то мрак, или какая-то мгла, стоит у нас между детьми и превосходнейшим родителем. И какой певец, искусный в сложении песнопений, оплачет сие?

Подумаешь, что мы своими страданиями доставили древним повод к басне. Некто, влюбившись в собственный свой образ, бросился в источник; его погубило зеркало, в котором увидел свою прекрасную наружность. Не бывало человека, который бы возненавидел собственную плоть свою; однако же слышал я и то, что одна матерь, в припадке безумия, умертвила своего любимого сына. Она убила его как дикого зверя, потому что зверем казался ей сын; но когда пришла в разум, оплакивала уже не зверя, но сраженного руками ее сына. А другая матерь вонзила меч в собственных своих детей; потому что была раздражена любовью их отца к наложиицам. И одного зверолова на горах, вместо быстроногого оленя, растерзали скорые псы, которых лю­бил он. Не попусти же родитель, чтобы и тебя причислил к сим несчастным какой-нибудь певец, воспоминающий злодеяния родителей и воспевающих бедствия междоусобной брани и вражды между кровными.

Сего боюсь я. Хотя есть и моя вина; однако же виновен и ро­дитель. Даже родитель тем виновнее, что меня с братом пре­восходит и сединою и честностью нравов. А если и нет его вины; то все же на него падет жалкое бесславие, которое нередко и доб­рого человека низлагает на землю. Ибо хотя многим известна истина, однако же не мало и таких, которые смотрят на людское мнение. О сем прошу тебя размыслить, родитель.

Как ни встревожен я, однако же, следуя требованию при­роды, желаю, чтобы родитель мой во всем и перед всеми имел преимущество, и, пользуясь у людей доброю славою, восходил выше и выше. Но как же иной почтет тебя, родитель, человеком снисходительным к чужому, когда столько гневаешься на детей, которых сам родил и некогда просил у Царя Бога, же­лая держать их на своих коленях, а когда явились мы на свет, почтил пресловутыми именами? Я—Петр, а брать мой—Фока, носим имена учеников Христовых. Но потом гнев, и все за­быто. Какой отец, подобно тебе, превосходнейший, бывал так милостив к своим детям новорожденным, и так жесток к детям пришедшим в возраст? Если бы позволительно было вступать в состязание человеку с Богом, или детям с роди­телями; то, может быть, нашел бы я какое-нибудь слово в облегчение своих страданий. А теперь дозволю устам своим вы­молвить только следующее: худы ли мы, или хороши у тебя, отец,—от семени колос. Хорош я, или худ,—твоя слава, и твой же позор. А всякому известно то, что надобно доброго лю­бить, худому же служить подпорой, потому что врачи дают ле­карство не здоровым, а изнуренным болезнью. Не о той птице жалеют, которая сидит на ветви, или летит по воздуху, но о той, которая выпала из высокого гнезда, или пронзенная кривыми когтями плотоядного коршуна от сильной боли бьет ногами по воздуху. И негоднейшего сына удостоить своего недра—это ми­лость. А если удостоишь доброго; то вижу в этом закон для отца; потому что добродетельные и у чужих пользуются благосклонностью. И Божеская милость не в том состоит, чтобы при­ближать к Себе добрых, но в том, чтобы снизойти к худому, и, подняв его с земли, вознести высоко.

И Христос, когда приходил на землю, и водрузил в Божестве своего человека, не за непадших умер, но за тех, кото­рые ниспали до земли и умерли в Адаме. Не слышишь ли о сыне юнейшем, как он, оставя отца и живя блудно, расточил все от­цовское имение: а когда голод изнурил скитальца, возвратился в дом к родителям и преклонил пред ним колена; и отец немедленно сжалился над негодным сыном, обвил руками его выю, пролил слезы и почтил сына пиршественною вечерею? И добрый пастырь овец, когда одна из них отстала от стада, оставил всех прочих, а пошел по следам заблудшей, и как скоро нашел ее блуждающею на горах или в лесах, взял на свои рамена и с радостью сопричислил к любезным ему десяткам. Таков великий закон моего Христа, Который, отвергая высокомерных, благоволит ко всем униженным.

Одно исповедание греха часто спасало человека, горькими слезами омывало вины и очищало душу, очерненную пороками. Не редко седмижды семь раз умилостивляется Царь к беззаконникам, как слышу в Божьем слове (Мате. 18, 22), и как научил меня Дух. Кто из людей хуже царя Манассии? Какой из городов хуже великого Нинова города? Что хуже несытой руки мытаревой? Но Царь Христос умилосердился и над ними, когда восплакались они о грехах своих.

Но что говорить о Христе? для чего упоминать и о человеческой любви, какую природа насадила в родителях к детям? И звери любят свое порождение, если слыхал ты о рысях, о кабанах, о стаде круглооких волов, как они трепещут за своих детей и выходят на брань со зверями и с неприязненным для них человеком. Ужели же в тебе такой губительный гнев, какого нет ни в людях, ни в зверях? Укроти свое разгневанное сердце; или тебя, любезный родитель, воскормили непри­ступные утесы и море, и оттого гнев сделался в сердце твоем тверже адаманта.

Другие, и чужеземцы, и соотечественники, и люди богобо­язненные, и безумцы, получают себе утешение из твоего иму­щества. Дом твой служит общим пристанищем для всех нуждающихся; трапеза твоя приятнее Алкиноевой рощи; много за нею друзей, много на ней и снедей, много всего, что живет в воздухе и на земле, и что плавает в водах. А мы, не омытые, не одетые, окоченевшие от стужи, изо дня в день скитаемся здесь и там по чужим дверям; и нет ни какого облегченья нашему бедствию. С того самого времени, как ты прогневался на нас, родитель, сколько ни желаем, не видим лица твоего; и что осо­бенно тягостно, в этом не отказываешь ты часто рабам своим, хотя и бываешь на них прогневан. Мы злосчастные сидим за скудною трапезой, и даже, подобно Лазарю, не похищаем малых крупиц с роскошного стола, не пользуемся и тем, чем пи­таются псы. По твоей милости, многие нами гнушаются, не многие же уважают. Странное дело! отец хвалится бесславием сыно­вей, которых одна небольшая горсть утешила бы в горести. Помощники для нас обоих хуже самой скорби; а иные и не знают, кто мы и чьи дети; ибо стыжусь и объявить о родителе. Двое, правда, благорасположены к нам; хотят ли они чрез это сами избежать несчастья, или найти облегчение в своих бедствиях, какие наведет на них злобный демон, и чужими напастями на­деются искупить собственную свою беду.

Скажу еще более сильное слово; только будь милосерд, ро­дитель; дай нам, по крайней мере, эту отраду в страданиях— не отринь нашего слова. К другим своим детям, родитель, ты столько благосклонен, сколько свойственно человеку, который Бога исповедует своим Отцем. Это — не зависть; единоутробным и не естественно завидовать. Дома в теремах воспитал ты нежных дочерей, обучил рукодельям пред вступлением в замужество, с помощью одной благородной женщины—этого Хирона в женском поле, образовал в них добрые нравы, дал им добрых мужей—людей именитых в гражданском кругу, богатой рукою отделил им часть своего имущества. А нас, ко­торых произвела на свет тебе та же и наилучшая матерь—эта благочестивая жена, достойная удивления всех земнородных, о которой, представляю себе, и доселе ты, любезный родитель, часто проливаешь слезы, нас—своих первородных (что весьма важно для отцов) гонишь из своего дома и столько же ненавидишь, сколько дочерям показал свое благорасположенное сердце.

Скажу; и не желал бы, правда, однако же выведу слово на­ружу, чтоб не разрывало оно меня, затаившись в сердце. Был брак и брачная вечеря; все было полно веселия; там были брач­ные дары, приветственные речи, приятные забавы. Много было родных, не мало соседей; люди высоких чинов при царском дворе украшали собою брачную трапезу; были и досточестные иереи, которые соединяли чету молитвами своими, и венцами. Вокруг прекрасного юноши толпились товарищи, и величали жениха, уподобляя его красивой леторасли; а жены наряжали чер­ноокую деву к священному браку; отец восхищался детьми. А нас, как будто мы походим на диких зверей или на вепрей, или по действию жестокого демона погубили человеческий вид, нас заперли в доме вдали от сестры; и там мы оплакивали свое вступление в скорбные воды жизни.

Лучше бы мне не зачинаться в матерней утробе, или умереть недоношенным в муках рождающей! А если вступил уже я во врата жизни и привлек в себя роковой дух; то лучше было бы, если бы первый мой плачь сталь слезою смерти, и не встретить я таких бедствий! Всего же более огорчило меня одно. Я искусный певец, желал воспеть брак и брачное ложе родной сестры, и своими брачными песнями утолить гнев отца; но, всегубительный демон! и это не было мне дозволено, как человеку ни к чему негодному. Другой воспевал мою красу, эту черную ночь из-под золотистых кудрей восходящую на серебряных ланитах; другой славил мою вечернюю звезду, другой величал мою зарницу; и еще какой-то не добрый певец. А я лежал без­молвный, презренный, покрытый облаком сетования, не мог быть и эхом, которое последние слоги разносит по высоким утесами, когда Пан поет на горах пастушеская песни. Оплачу кончину моих первородных песнопений, и не буду больше петь. Про­щайте многозвучные книги! прощайте музы! Что за радость, если песнь моя не касается родительского слуха, если и Орфеево какое-нибудь песнопенье не привлекает к себе издали ни камней, ни зверей, ни птиц на одризских утесах? Воспользуйся от меня и этим, злобная зависть; пусть прекратятся мои песни! А тебе, превосходный родитель, да не воздаете за сие ни Бог, ни кто либо из друзей!

Но вот еще какой тревожит меня страх. Если не любишь нас, добрейший; то не любишь и дочерей, хотя и носишь их те­перь на руках и стараешься возвысить. Нас лишил ты своего дома и любезного лицезрения, а их сделали для всех ненавист­ными. Ибо Царю родителей—Христу не угодно, чтобы отец к од­ному был благосклонен, а к другому худо расположен; и Сын Безначального нередко превращает весы, гнев Свой с отца пе­реносит на детей, и обременяет несчастьями любимых. Но да па­дет сие в глубину моря, да не коснется нашего дома, за настоящими скорбями да не последует новая скорбь! довольно и того, что старших детей твоих гоните Эринна.

Но против тебя, родитель, раздражены все и родители и дети за то, что имеешь неумолимое сердце. Ибо убивает жизнь не­годование отца, которого соединили с детьми и естественный союз и любовь, разделила же злая вражда. Конечно, великое к нам сожаленье питают в сердце все те, которые сделали, или потерпели, что-нибудь достойное Бога; особливо же скорбят иереи, которых ты ущедряешь дарами и чествуешь в своем доме, но бесчестишь заочно, а иногда и в лице, как скоро обра­щаются они к тебе не с одними ласковыми советами и не с благосклонным только взором, но и с жесткими словами. Таковы, во первых, Григорий, который жизнью соответствуете сво­ему имени и проповедует устами сочетанное Божество, а потом Воспорий и Амфилохий, которые одарены великой душою. У них и мучительное чувство болезней уступает молитвам, чествованью Троицы и жертвам; а у тебя ни мольбы, ни жертвы не преклоняют сердца. Ты не приносишь сего в дар и добропобедным мученикам. Хотя из года в год ущедряешь их богатой и не знающей счета рукою, созидаешь в честь их алтари, приносишь дары, устрояешь пиршества, лики, предлагаешь многие чаши усла­дительного питья и мягкие ложа, однако же в этом нарушаешь Божьи закон. Ибо лучше, принося малость, посвящать Богу сердце, нежели чествовать Его всеми жертвами, но иметь осквер­ненный ум. Нет дара, который был бы достоин Бога, хотя со­берешь все, что приносит людям земля, небо и море; потому что все —Божье. А что же смертный найдете кроме сего? Одна душа есть чистая жертва; а в этом и бедный часто идет наряду, и даже упреждает изобилующего всем.

Уважаю, родитель, и это великодушное намеренье, которыми ты, по Божью внушенью, поставил себя выше многих. Для жалких смертных не то одно рожденье, которое ведет начало от плоти и крови и по которому люди являются на земле, и исчезают вскоре. Правда, что оно самое первое; но потом есть еще рожденье чистого Духа, когда нисходит озаренье на омытых водою. Но есть и третье рожденье, которое слезами и скорбями очищает в нас образ Божий, очерненный грехом. Первое из сих рождений имеешь ты от отцов, другое—от Бога, а в третьем сам ты себе—родитель, и служишь для мира прекрасным светилом; по­тому что расторг мирские узы, вне брения поставил свою ногу, избеги огня, угрожающего Содому, с низких равнин укрылся в возлюбленный Сигор, не озираешься на испепеленные города, на все свои стяжанья пробрел одну добрую жемчужину, посе­лясь в пустыне, совокупил во едино Христа и чистый свой ум, распростер облако над земным миром, от которого сам от­решился, воздвиг стену между ним и собою; прекратил наг­лость чрева—этой ненаполнимой пропасти, презрел высокие се­далища, надмевающие человека, поверг долу кичливую гордость и тщеславие высокомерия. Одна для тебя слава—великий Бог и благочестивые, которые для тебя дороже кровных та плоти. Все уступило кресту, к которому пригвоздил ты разбойника, т. е. мир. Всеночными гимнами и дневными песнопениями славосло­вишь ты Трисиянное озаренье небесного Духа. Все это прекрасно, родитель, и близко уже к совершеннейшему пределу; предел же сей, по моему мнению, — умосозерцаемый, а не в зерцале видимый, Бог.

Остался в тебе только один гнев—эта приятная для тебя отрава, и снедает душу твою, как неприметная ржа—твердое железо. Такое несчастье постигло тебя по злобе вероломного змея; он и прародителей, чрез малое вкушенье, изринул из рая и отдалил от Бога, от Которого сам отпал. Но укроти страш­ный гнев свой, родитель! И у нас есть Царь-Христос, в благоволеньи Которого сам ты имеешь нужду. Будь неразумным де­тям своим таким же отцом, каким желаешь иметь к себе Бога во время скорбей, если бы когда-нибудь встретилась с тобою не легкая печаль.

Не ты один, родитель, произвел на свет подобных себе, не тебя одного печалит непокорные дети. Случалось нередко ви­деть, что отец снисходит и к грубым порокам непутного сына. Иной, не зная меры в игре, а иной, предавшись пагубному пьянству и позорной любви, расхитили дом; другой дошел и до того, что обращается к отцу с укоризненным словом, и даже руки у него поднимает Эринна. Однако же добрый отец оставишь гнев и на таких детей; потому что владычица—нужда не учи­лась писанным законам. И она без труда врачует в родителях гнев на сыновей. Многое, видя, не видят, потому что не желают видеть; многое падает им в уши, но они не слышат, чтобы обличеньем не вызвать детей на страшную дерзость, и не заглушить в них стыда—этого доброго помощника родителям. Ибо от оскорбленья рождается дерзость, а от благосклонности— осмотрительность, особливо же в детях, которые имеют в виду близкую славу, покоряются не насилью руки, но узам убежденья.

Как огонь в соломе, так и досада в отце на детей, дер­жатся недолго. Гнев воспламенит язык, а жалость еще прежде его угасит. Язык вымолвил укоризненное слово, а ум изрекает уже утешенье, подает руку, чтобы поддерживать бремя, и сам оплакивает причиненную скорбь. Давид, один из знаменитейших царей в Авраамовом потомстве, ко всем был ми­лостив, а к детям своим до того снисходителен, что подавлял в себе гнев и досаду даже на отцеубийц. Вот доказа­тельство! Когда возмутившийся против царя в тенистом лесу погиб от сучка и лошака; Давид не только слезно оплакал его, как доброго сына, но наказал, как убийцу, возвестившего о смерти.

А ты, увлекшийся недобрым советом, что видел, или что потерпел от нас худого, и питаешь в сердце своем неукро­тимый гнев? мы не отнимали у тебя, государь, отцовской власти, не похищали ни колосьев с твоего поля, ни волов, или овец, или коней из твоих стад; мы не доходили до такого безумья, чтобы осквернить твое ложе (это ненавистно!) или вступить в коварные замыслы с людьми тебе неприязненными. Если отец гневается за что либо подобное сему; нечего и сказать напротив; но в твоих сыновьях один порок; мы оказались хуже тебя— совершеннейшего родителя; а ты никому не уступаешь первен­ства ни в наружном виде, ни в величии. У нас не свободно течет слово, и на языке лежат узы. Или мы погрешили в этом; или ты, наилучший, не захотел дать детям совершеннейшей природы.

Здесь положим конец слову. Царь — Отец и всевышньй Сын, подай руку и благоволи соделать милостивым ко мне ро­дителя! Вот касаемся брады твоей, родитель, объемлем у тебя колена, как у Бога; да узрим же и лице твое, как Божье. Не су­пружества, не приличного богатства, не высокого дома просим у тебя; дай только руку и воззри благосклонно.

И ты, матерь моя, которая, как видал я во сне, и отцу мо­ему являясь в сонных виденьях, утоляешь гнев его своими моленьями, напоминаешь ему о своей любви и согласном супружестве! упроси своего супруга стать милостивым к детям твоим. Есть мера в наслаждении пеньем, есть мера и в жестокой брани.

И если убедил я тебя, родитель; то довольно для нас понесенных бедствий. А если не внемлешь мне; то и у детей есть Бог. Будем скитаться, как и прежде. Твоя постраждет слава, если останемся непризренными, если умрем. О, если бы хотя по смерти нашей пролиты были о нас слезы благосклонного отца!

К Селевку

(Сие послание приписывается св. Амфилохию, Епископу Иконийскому, и в древних списках имеет напись: «от Амфилохия к Селевку»)

Прекрасному и доброму сыну Селевку, отрасли благородного корня, приказывая радоваться, сам желаю порадоваться на твою жизнь, похвалиться твоими сведениями и нравами.

Во-первых, имей страх Божий и любовь к Богу, потому что Бог для всякого благомыслящего есть начало и конец целой жизни. А во-вторых, сын мой, выработай свой нрав, чтобы он был кроток, смирен, воздержен, тверд, приятен, независтлив, правдив, мужествен, мудр, степенен, трудолюбив, постоянен, целомудрен. Вот украшение для юных и для старых — обогащаться не имуществом, а добрыми нравами! Добрые нравы — это твоя собственность; а имение — вещь обманчивая; оно издевается над недугом богатолюбия и любит улыбаться то одному, то другому, подражая обычаю неверной блудницы, которая разными способами обманывает многих любителей, с одним сближается, другого убегает, тому и другому показывает свою привязанность и ни к одному не имеет искреннего расположения. Богатство по природе своей не имеет в себе никакой твердости; оно уподобляется бурным волнам моря, которые в непрестанном своем стремлении то надувают, то опадают. Поэтому, сын мой, богатей непрестанно добрыми нравами, и будет у тебя сокровище, которого не расхищают воры, на которое не устремляются доносчики, которого не вычерпывают своими руками и притеснители, не истребляет оружие варваров, но которое, оставаясь в обителях бесплотных, безопасно соблюдается в сокровищницах души, и его не поедает стремительная сила огня, не покрывает волна глубокого моря.

Сберегая это богатство, в собственном смысле тебе принадлежащее и сродное, не допускай его до ржавчины упражнением в науках, занимайся стихотворными книгами, историческими писаниями, красноречивыми произведениями витий, тонкими рассуждениями философов. Но со всем этим обращайся благоразумно; с мудростью собирай отовсюду полезное, с рассудительностью избегай всего, что в каждом писателе есть вредного, подражай работе мудрой пчелы, которая садится на всякий цветок, но весьма умно берет с каждого только полезное. У ней наставницей сама природа; а у тебя есть рассудок. Обильно пожинай, что может доставить пользу, а если что приносит вред, заметив дурное, лети скорее прочь, потому что ум человеческий быстро парит. Посему, что ни написано в похвалу добродетели у воспевающих ее и, напротив, осуждающих порок, то изучай тщательно, утверждай мысль и красоту речения. А что суесловили они о богах, какие по научению демонов написали нескромные басни, достойные смеха и слез, сказки, того бойся, как силков и сетей. Когда же будешь читать то и другое, и смешные сказания о богах, и прекрасные рассуждения; тогда презри богов-сластолюбцев, уважь же рассуждения и, как бы с одного растения, обойдя тернии, сорви розы. Вот наилучшее для тебя правило, как читать языческие писания! На какие же писания прилично тебе обратить все свое внимание, о том скажу после, а сперва намерен предложить тебе следующее.

Молодому человеку всеми силами должно избегать бесед с людьми порочными и не искать в них услаждения. Много людей, которые походят на шелудивых или другой какой болезнью зараженных животных. Они вводят в искушение простодушных юношей; будучи опытны в хитрых обманах, хотят и им передать все свои пороки, как болезнь, чтобы закрыть грехи свои участием в них многих. Остерегайся их, ибо, по слову Павла, «тлят обычаи благи беседы злы» (1 Кор. 15,33) Да, тебе строго надлежит соблюдать следующее правило: имей отвращение от непристойных песней, какие поются в театрах, в зверинцах, на конских ристалищах; гнушайся неприятным зрелищем страданий, житейскими суетами, гидрой наслаждений, неблагоприличными наставлениями людей развратных, для которых одно только отвратительно — целомудрие. Служители их позора имеют искусство гордиться поруганиями — это лицедеи смешного; они привыкли к пощечинам; еще прежде велось: бритвой обрили у себя стыд; стали складочным местом всякого распутства и срама; для них обратилось в род искусства — в глазах у всех и терпеть, и делать все непозволенное. А иные из них (еще более жалкий народ) поругали в себе славу мужей, извращениями членов извратив самую природу; это изнеженные мужи, мужеобразные жены, а если говорить правду: ни мужи, ни жены, потому что одним быть перестали, а другим не сделались, и как по нравам уже не то, чем они должны быть по природе, так по природе не могут быть тем, чем желали бы стать по своей превратной воле; это какая-то загадка распутства, какая-то нерешенная задача страстей — мужи в женском, а жены в мужеском образе. Что же сказал бы иной о заразительности срамных песен, о стихах, ослабляющих добрую настроенность сердца, о свирелях, о плясках блудных вакханалий, за которые у этих жалких людей назначаются даже награды? Чего достойно все это? Похвал ли, зрения и восхищения или слез и рыданий? У них властвует смех, естество предается поруганию, воспламеняется разновидный огнь сластолюбия; воздвигаются зрелища для позорных дел, не тайно бесчинствуют пороки, но предлагаются награды за худые наставления. Ты же гнушайся сим, не опозоривай дев, избегай всякого растления очей, и девы да соблюдутся у тебя невинными.

Но еще более убегай от кровавых зрелищ, представляемых семи чревоугодниками, у которых бог — чрево. Как рабы чрева, этого гнуснейшего из недугов, они служат злым его велениям. А чрево, жестокий властелин прочих членов, заседая внутри, предает их диким зверям и с жадности пожирает добытую за них цену. Так прожорливое чревомучительски вторгает в гортани зверям родные свои члены. А сидящие зрители бесчувственны к этим страданиям; и если человек спасается от зверей, издают вопли, как будто больше самих зверей обманулись в ожидании и просидели понапрасну. Но как скоро человек пойман зверем, испускает жалобные крики, отчаянно вопит и лижет плоть, — во взоре каждого из зрителей пропадает всякая жалость. И едва увидят они потоки крови, с удовольствием поднимают громкие рукоплескания; радуются при виде того, о чем надлежало плакать; принимают живое участие в зверях, и который из них поймает человека, того поощряют на большую жестокость, раздражают его гнев, как будто сами насыщаются вместе с зверями и за одно с ними пожирают человеческую плоть. И такой горький конец жизни находят для себя эти злые продавцы собственных членов, сперва рабы сладкого куска, и потом сами — снедь зверей, люди ненавистные в жизни, жалкие в смерти. Члены же их иные погребены в зверях, другие безжалостно растерзаны зубами, а иные, полурасторгнутые и разбросанные с разнообразными содраганиями, как будто вскакивают, ищут еще случая убежать и представляются бегущими. Не оскверняй же ока своего мерзостями жестоких зрелищ, не смотри на обнаженные тела умирающих людей, на пресытившихся ими зверей, на эти ходячие гробы, и на собратий твоих, поверженных на землю.

И зрелище конских ристалищ, которое кажется для многих не столько жестоким, также есть болезнь и язва для души. Оно делит между собой города, возбуждает народ к мятежу, учит браням, изощряет язык на злословие, рассекает на части гражданские собратства, вооружает одно семейство против другого, позорит старцев, ввергает в бешенство юношей, воспламеняет вражду между искренними друзьями, попирает законы, отваживается на зло, которое еще горестнее исчисленных, то есть в пособие неистовствующим призывать чародеев способствовать победе, и одну болезнь питает новой болезнью. Ибо как скоро разгорячатся и дойдут до жаркого спора, тотчас бегут к чародеям; а те обращаются к лукавству демонов и с их помощью производят падения, сокрушения, убийства; так как полчище бесов радуется нашим бедствиям. Из этого ясно видно, что зрелище конских состязаний, кажущееся кротким, погибель для душ, потому что доводит до споров, до драки, а сверх того причиняет явный ущерб имуществу. И сколько домов расстроило оно мгновенно! Скольких богатых заставило просить милостыню! Сколько городов, прежде благоустроенных, разорено им до основания! От него буйный мятеж обагрял руки народа кровью властителей, силой оружия доводил города до безлюдства, предавал их в добычу огню и мечу, наказывая за убийства убийствами и за кровопролития кровопролитиями. Посему какой целомудренный человек сделает предметом зрелища не быстроту коней, но состязание чародеев, мятеж, порождающий убийства, язву городов?

Но ты вместо этого увеселяйся науками, с помощью которых, что всего предпочтительнее, образуются нравы. Когда же ум твой, как на поприще, достаточно изведает силы свои в различных произведениях словесности, тогда займи его богодухновенными Писаниями, собирая великое богатство двух Заветов, одного ветхого и другого, всегда нового; ибо Завет, написанный после первого, есть новый и не будет иметь после себя третьего. Охотно посвяти им все свое внимание; из них научишься, как образовать в себе добрые нравы, как чествовать единого истинного Бога, Который есть вечная единица и Троица, Отец с Сыном и с Пресвятым Духом, Троица, раздельная в Лицах, Единица естеством. Посему не сливай Ипостасей численно и, обратно, поклоняясь Богу, не рассекай естества. Одна Троица, один Бог Вседержитель. Такова преутонченная тайна благочестия! И путь истины действительно тесен — это стезя, сжатая и окруженная стремнинами. Кто поскользался с нее в ту или другую сторону, тот падал в глубокие пропасти заблуждения. Так случилось с Савеллием, который приближается к иудееям, и с Арием, который подражает идолослужителям, один сливает Ипостась Лиц, другие злочестиво делят сущность. Но ты неуклонно держись среднего пути; разделяй, сколько нужно, и сочетай, сколько позволительно, потому что Троица сочетавается неслитно, а также и Единица делится нерассекаемо, ибо естество нерассеваемо, а Ипостаси вечно пребывают совершенно неслитными. Будь и ты хранителем сих догматов, и как искренним исполнителем заповедей, так мудрым во всех таинственных созерцаниях, непрестанно преуспевая и никогда не надмеваясь. В таком случае процветет в тебе вящая благодать.

Смотри! Верный Моисей, сей Божий человек, образец добродетельной жизни, обучившийся первоначально всей египетской мудрости, хотя воспитан был в недрах богатства, однако же добровольно предался бегству, стал бедным, и египетскую роскошь променял на рабскую трапезу пастырей в пустыне, славе мучителей предпочитая скорбную жизнь; пока не был признан достойным совершенных видений, пока не узрел величайшую тайну ангела, явившегося в огне горящей купины. А потом удостоенный того, чтобы первому из живших тогда услышать глас Божий, и, приняв власть, избавляет уже от рабского ига стенающий народ и по Божию определению делается начальником всего племени. Но, достигнув и такой высоты, не превозносится, а называет себя «худогласным и косноязычным» (Исх. 4,10), говорит, что он немощен, чтобы, думая о себе смиренно, быть крепким. Блюди в себе и ты образец такой жизни, образуй себя по подобию Моисея. И сведения свои в эллинской словесности, как судья, который произносит приговор по закону, покори (что и прилично) в служение свободе истинных догматов и премудрому умозрению Писаний. Ибо сама справедливость требует, чтобы духовная мудрость, как высшая и происшедшая от Бога, господствовала над ученостью земною, как над служительницею, которая должна не гордиться напрасно, но обучаться к скромному служению. Ибо земная мудрость да будет рабой мудрости Божественной!

Но, впрочем, особенно тебе надлежит знать и то, что не всякая книга, имеющая достоуважаемое имя Писания, несомненно такова. Ибо есть, точно есть, и лжеименные книги, и из них иные составляют нечто среднее, смежны со словом истины, а другие подложны и крайне сомнительны, как монеты поддельного чекана и состава, которые, хотя имеют на себе царскую надпись, но, по причине подмеси худшего вещества, не соответствуют надписанной цене. Посему наименую тебе каждую из богодухновенных книг и, чтобы раздельнее узнать тебе сие, переименую сперва книги Ветхого Завета.

Пятикнижие заключает в себе Творение, Исход, в середине Левитскую книгу, за нею Числа, потом Второзаконие. К этим книгам присовокупи Иисуса и Судей, потом Руфь, четыре книги Царей, две книги Паралипоменон. За ними следует Ездра Первый и потом Ездра Второй. После этого наименую тебе пять книг стихотворных венчанного за подвиги в разнообразных страданиях Иова, книгу Псалмов — благопотребное врачевство для души, три книги Соломоновы: Притчи мудрого, Экклесиаст и Песнь Песней. К этим книгам присовокупи двенадцать Пророков: первого Осию, второго Амоса, потом Михея, Иоиля, Авдия и Иону — образ Его трехдневного страдания, после них Наума, Аввакума, девятого Софонию, потом Аггея, Захарию и двуименного ангела Малахию. После них обрати внимание на четырех Пророков: свободно вещающего, великого Исайю, сострадательного Иеремию, таинственного Иезекииля и последнего Даниила, мудрейшего и словом, и делами. К этим причисляют некоторые Эсфирь.

Теперь уже мне время сказать и о книгах Нового Завета. Принимай четыре только Евангелия: Матфея, потом Марка, к нему присовокупи третьего Луку, Иоанна же считай по времени четвертым, а по высоте догматов первым, ибо справедливо наименую его сыном громовым, он всех громче возгремел о Божием Слове. Принимай и вторую книгу Луки, книгу вселенских деяний Апостолов. После этого присовокупи сосуд избрания, проповедника языков Апостола Павла, который премудро написал Церквам четырнадцать посланий: одно к Римлянам, к которому нужно присовокупить два послания к Коринфянам, одно к Галатам, одно к Ефесеям, после этого одно к живушим в Филиппах, потом одно написанное к Колоссянам, два к Фессалоникийцам и два к Тимофею, еще к Титу и к Филимону, к каждому по одному посланию, и одно к Евреям. Иные послание к Евреям называют подложным, но говорят несправедливо, потому что в нем подлинная благодать. Что же еще остается? Соборных посланий принимать нужно, по словам одних — семь, а по словам других — только три, одно Иаковлево, одно Петрово и одно Иоанново; некоторые же принимают три Иоаннова послания, два Петрова, и сверх того седьмое послание Иудино. Подобным образом Апокалипсис Иоаннов иные причисляют, а многие называют подложным.

Таков да будет нелживейший канон богодухновенных Писаний. Если будешь повиноваться им, то избежишь сетей мира, а суету надежд повергнешь долу и щедрой рукой станешь рассевать нищим скоротечное богатство в ожидании несомненной жатвы, потому что посеваемое здесь вносится в небесную сокровищницу. Последуй же Христу, премудрому Божию Слову. И ты, преблаженный, преисполненный всех утешений, для многих, и старых, и юных, явишься звездой, потому что благочестивая жизнь сияет паче звезд. Лик Пророков, Мучеников, Апостолов, тебя, как собственный член их сонма, окружит и увенчает с победными рукоплесканиями; и ты, стяжав нескончаемую славу, возрадуешься как ликовствующий среди ангелов венценосец.

Будь здоров и помни написанное. Приветствуй от меня тетку свою Олимпиаду — сей одушевленный образ честности, чистоты и подвижничества, сию печать веры.

Если бы ты, Селевк, пожелал знать число посылаемых к тебе ямбов, то да будет тебе известно, что их триста, столько же десятков и три единицы. Ибо желаю, сын, чтобы всегда была для тебя вожделенна Троица.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: