Буддийский неудачник (II) 4 страница

Это подробное описание самоумервщления описывает человека на грани безумия, находящегося в разладе со своим телом, отчаянно ищущего трансцендентного. Впоследствии он признавал: «Через эти мучительные аскетические практики я не достиг какого-либо высшего состояния сознания или отличия в знании и постижении». И он спрашивает: «Может ли существовать иной путь к пробуждению?» Тогда он вспоминает время, когда он у себя дома сидел под миртовым деревом и вдруг «вошёл и пребывал в первой джхане: восторг и счастье… сопровождались направлением ума и удержанием ума». Такое удовольствие, он понял, не является чем-то, чего стоит избегать. Оно могло бы даже позволить ему решить свою дилемму. Но этого удовольствия «трудно достичь с настолько истощённым телом. Что если я приму какую-нибудь твёрдую пищу: немного риса и каши?» Так он и поступил тогда.

Эта история отвечает интересам тех, для кого важен образ Готамы как отрекшегося от мира отшельника, который отверг все духовные практики своего времени. Из нее следует, что его достижения в йогических практиках и слава великого йогина позволяли ему организовать свое религиозное движение, но были совершенно бесполезны для формулирования собственных идей. Создается такое впечатление, что в течение этих шести лет Готама действительно только и делал, что экспериментировал с трансовыми состояниями и самоумервщлением. Нет никаких упоминаний о спорах и дебатах, которые он мог вести с другими отшельниками, ничего не говорится о философских и религиозных темах той эпохи или надеждах и тревогах, которые заботили Готаму. Поэтому не ясно, почему, когда он начинает проповедовать, язык его бесед и наставлений настолько самобытен по стилю и содержанию. Готама говорит уверенно, иронично, иногда шутливо, неметафизично

и прагматично. За время становления своего учения он четко и уверенно дистанцировался от идей и ценностей брахманистской традиции. Но как это произошло, мы точно не знаем.

...

Создается такое впечатление, что в течение этих шести лет Готама действительно только и делал, что экспериментировал с трансовыми состояниями и самоумервщлением. По прошествие времени за время становления своего учения он четко и уверенно дистанцировался от идей и ценностей брахманистской традиции

Против течения

ВЫРВАВШИСЬ из объятий узких, обветшалых улиц Гая, г-н Хан и я въезжаем на дорогу, которая идет вдоль огромного песчаного русла реки Неранджара в Бодх-Гая. Так сегодня называется Урувела, место пробуждения Сиддхаттхи Готамы. Мы продвигаемся в гостеприимный паломнический город, суетливый, шумный, грязный и растянувшийся на многие километры. Самолет ревет над головой, неся на борту паломников из Коломбо или Бангкока в местный аэропорт. Отели высшей категории соседствуют с ветхими пансионами; буддийские храмы всех мастей виднеются за высокими стенами и коваными воротами. Монахи, монахини и миряне со всей Азии, западные жители, щеголяющие различными буддийскими атрибутами, заполняют улицы, по которым за ними тащатся нищие, прокаженные и инвалиды, звенящие монетами в консервных банках. А на другой стороне большого города на полях возводятся новые стройплощадки. Буддизм переживает бум в этом небольшом районе Бихара.

Я не ступал на землю Бодх-Гая уже почти тридцать лет. В декабре 1974 года я ехал ночным поездом от Патанкота до Г ая, лежа на веревочной багажной полке вагона третьего класса. Последние 16 километров от Гая я ехал в относительной роскоши велотакси. Мне было двадцать лет, я не был женат и все еще жил в Дхарамсале. В июне того года я стал послушником.

Я должен был получить здесь посвящение Калачакры от Далай-ламы.

В то же самое время приблизительно сто тысяч тибетцев, бутанцев, ладакцев и сиккимцев также собирались с Гималаев в сонную индийскую деревню. Они разбили огромный, грязный палаточный лагерь среди полей и деревьев вдоль берегов реки Неранджара. Прошел слух, что это будет последнее посвящение Калачакры от Его Святейшества. Одновременно с этим в первый раз значительное число западных буддистов должны былы получить его.

Кроме высокого храма Махабодхи возле знаменитого фикусового дерева, в Бодх-Гая тогда были одна грунтовая дорога, разбросанные то там то сям другие храмы и вихары, которые обслуживали паломников из Таиланда, Бирмы и Японии, и горстка магазинов, где продавались буддийские религиозные предметы. Основным видом транспорта был велосипед. Изредка мог проехать джип или машина дипломата в облаке пыли, распугивая цыплят и заставляя спящих дворняжек приоткрыть один глаз. Вместе с некоторыми другими инчи я жил на близлежащей ферме и спал на связках соломы в кирпичной надворной постройке, которая пахла скотиной.

Посвящение заняло несколько дней и проходило без перевода. Я пытался следить за ходом церемонии, как геше Даргье описывал ее нам перед тем, как мы покинули Дхарамсалу, но больше мое внимание привлекала бутанская семья рядом со мной в их пурпурно-полосатых кирах и гхо, мягких ботинках и экзотических головных уборах. Большую часть времени они болтали, спорили, смеялись, играли с детьми и чем-то перекусывали. На слова Далай-ламы, сидящего на драпированном парчой троне, они почти не обращали внимания. Для них это был карнавал, неожиданная возможность расслабиться и весело провести вместе время, а не строгий религиозный обряд. Только монахи в бордовых рясах в передних рядах и мрачные западные буддисты в задних рядах сидели неподвижно с плотно закрытыми глазами и, казалось, относились ко всему очень серьезно. В конце посвящения мы выстроились в очень длинную очередь (еще одна возможность для толкотни и веселья) и долго проходили перед Его Святейшеством, чтобы каждый мог предложить ему катаг (ритуальный шарф), получить благословляющее прикосновение к голове и красный шнурок, чтобы обвязать его вокруг запястья.

Когда все закончилось, толпы паломников испарились, и Бодх-Гая вернулся к своей обычной вялой жизни. Я отправился в бирманскую вихару на краю деревни, где провел три недели, в тишине практикуя внимательность к телу и чувствам под руководством г-на Гоенки.

Я рад, что исповедую религию, в которой почитают дерево. Величественный фикус, чьи пышные ветви предоставляют тень всем, кто обходит храм Махабодхи по белой мраморной кладке под ним, не обращает внимания на паломнический бизнес, который разросся вокруг за последние годы. Он не возражает против того, что его огромный ствол обернут яркими атласными тканями, ветви увешаны молитвенными флагами, а опавшие листья собирают благочестивые дети. Под ветвями этого дерева – далекого потомка того, под которым сидел Готама – прошло множество людей: индуистские священники, использовавшие примыкающий храм в качестве святилища Шивы; археологи Раджа, которые вновь открыли храм в девятнадцатом веке; Анагарика Дхармапала, ланкийский реформатор, который поклялся возвратить дерево, храм и окружающие памятники буддистам; тысячи тибетцев, бежавших с Далай-ламой через горы в 1959 году; миллионы бывших индийских неприкасаемых, которые приняли буддизм, чтобы выйти из презираемой касты, и такие случайные западные новообращенные, как и я сам.

«Эту Дхамму, которую я постиг, – сказал Готама, описывая свое пробуждение под ветвями первого дерева –, трудно увидеть, она глубока, трудна для понимания, тиха и превосходна, не ограничивается мыслью, тонка, доступна лишь мудрым. Но люди полагаются на свое место: они находят удовольствие в своем месте и упиваются своим местом. Трудно таким людям увидеть эту основу: взаимообусловленность, зависимое происхождение.

Это описание человека, который отправился в странствие и достиг своего места назначения. То, что он нашел, было очень странным и незнакомым, трудно поддающимся концептуализации или выражению в словах. Но в то же время он понял, что другие должны испытать то же, что и он. Ибо осознанная им истина, «взаимообусловленность» – когда одни вещи дают начало другим вещам, – в определенном смысле довольно очевидна. Все знают, что семена дают начало растениям и яйца дают начало цыплятам. И все же он утверждал, что «зависимое происхождение» чрезвычайно трудно увидеть.

...

Осознанная Готамой истина, «взаимообусловленность» – когда одни вещи дают начало другим вещам, – в определенном смысле довольно очевидна. Все знают, что семена дают начало растениям и яйца дают начало цыплятам. И все же он утверждал, что «зависимое происхождение» чрезвычайно трудно увидеть

Почему? Потому что все люди не видят фундаментальной обусловленности своего существования, будучи ослепленными привязанностью к своему месту. Чье-либо место – это то, с чем человек наиболее сильно связан. Это основа, на которой возводится все строение личности. Она формируется, поскольку человек идентифицирует себя со своим физическим местонахождением и социальным положением, религиозными и политическими ценностями в силу инстинктивной убежденности в том, что он представляет собой индивидуальное эго.

Место – это то, на чем мы стоим и откуда высказываемся против того, что, как нам кажется, угрожает всему, что есть «мое». Это наше отношение к миру: оно охватывает все, что лежит по эту сторону границы между «я» и «ты». Привязанность к своему месту дарит ощущение постоянства и надежности посреди совсем непостоянного и ненадежного существования. Мы боимся потерять свое место, потому что для нас это означает, что все близкое и дорогое нам может быть уничтожено хаосом, бессмыслицей или безумием.

...

Все люди не видят фундаментальной обусловленности своего существования, будучи ослепленными привязанностью к своему месту. Чье-либо место – это то, с чем человек наиболее сильно связан. Это основа, на которой возводится все строение личности

Поиски Готамы привели его к отречению от всего, что привязывало его к своему месту: от своего царя, родины, социального положения, семьи, убеждений, представления о собственной самости (телесной или духовной), – но это не привело к психическому расстройству. Поскольку, отказавшись от своего места (ālауа), он достиг основы (tthāna). Но эта основа не походит на твердое основание места. Это зависимая, изменчивая, неопределенная, непредсказуемая, захватывающая и ужасающая основа, которая называется «жизнью». Жизнь – это безосновная основа: едва она появляется, как тут же исчезает только для того, чтобы обновить себя, но незамедлительно разрушиться и снова обратиться в ничто. Она бесконечно утекает, как река Гераклита, в которую нельзя вступить дважды. Если вы пытаетесь ухватить ее, она просачивается между вашими пальцами.

...

Поиски Готамы привели его к отречению от всего, что привязывало его к своему месту: от своего царя, родины, социального положения, семьи, убеждений, представления о собственной самости (телесной или духовной), – но это не привело к психическому расстройству. Поскольку, отказавшись от своего места (ālауа), он достиг основы (tthāna)

...

Жизнь – это безосновная основа: едва она появляется, как тут же исчезает только для того, чтобы обновить себя, но незамедлительно разрушиться и снова обратиться в ничто

Эта безосновная основа не есть отсутствие поддержки. Просто она поддерживает вас по-другому. Если место может связать вас и закрыть вас от всего окружающего, жизнь позволяет вам идти вперед и открывает вас навстречу миру. Она не останавливается ни на мгновение. Чтобы найти в ней поддержку, необходимо относиться к ней по-другому. Вместо того, чтобы крепко стоять на ногах и держаться обеими руками за свое привычное место ради чувства уверенности и безопасности, вы должны камнем броситься в ее мерцающий поток и плыть по ее течению, как быстрая рыба. Готама называл этот опыт «вступлением в поток»

Пробуждение Готамы означало радикальную смену мировоззрения, а не обретение некого высшего знания. Он не использовал слова знание и истина, чтобы описать его. Он говорил только об осознании обусловленной основы – взаимообусловленности, «зависимого происхождения», – которая до тех пор была скрыта его привязанностью ко всему постоянному. Хотя такое пробуждение обязано привести к переоценке того, что каждый «знает», само пробуждение не является познавательным актом. Это, прежде всего, экзистенциальная смена жизненных установок, радикальное изменение внутри себя и по отношению к другим людям и окружающему миру. Готама не получил готовые ответы на главные вопросы жизни, но теперь он мог ответить на них с совершенно новой точки зрения.

...

Жизнь позволяет вам идти вперед и открывает вас навстречу миру. Она не останавливается ни на мгновение. Вместо того, чтобы крепко стоять на ногах и держаться обеими руками за свое привычное место ради чувства уверенности и безопасности, вы должны камнем броситься в ее мерцающий поток и плыть по ее течению, как быстрая рыба. Готама называл этот опыт «вступлением в поток»

Чтобы строить жизнь на этой вечно движущейся основе, нужно, в первую очередь, прекратить быть зацикленным на том, что происходило в прошлом и что может произойти в будущем. Нужно более ярко переживать то, что происходит здесь и сейчас. Не нужно отрицать реальность прошлого и будущего. Но необходимо по-новому относиться к непостоянству и бренности жизни. Вместо того, чтобы тосковать о прошлом и мечтать о будущем, необходимо нынешний момент воспринимать как результат прошлого и причину будущего. Готама призывал не погружаться в вечное, мистическое здесь-и-сейчас, но решительно встречаться с обусловленным миром, который раскрывается перед нами каждое новое мгновение.

...

Чтобы строить жизнь на вечно движущейся основе, нужно прекратить быть зацикленным на том, что происходило в прошлом и что может произойти в будущем. Нужно более ярко переживать то, что происходит здесь и сейчас. Необходимо нынешний момент воспринимать как результат прошлого и причину будущего

Переживание того, что происходит в настоящем, требует постоянной практики внимательности, которую Готама называл «единственным путем», ведущим к достижению концентрации на настоящем и чуткости, которые оптимально подходят для существования на безосновной основе. Он говорил, что внимательность (сати) основывается (patthāna) на всем, что возникает в теле, чувствах и уме, а так же и во внешнем мире. Внимательность должна осознавать то, что происходит в данный момент. Это противоположно повседневному опыту, когда мир проходит перед глазами как будто в тумане или когда мы, напротив, переживаем события с такой интенсивностью, что реагируем прежде, чем успеваем подумать.

Внимательность полностью сосредоточивается на данных ежедневного опыта. В ней нет ничего трансцендентного или божественного. Она служит противоядием против теизма, лекарством от сентиментального благочестия, отточенным скальпелем для опухоли веры в сверхъестественное. «Когда монах делает долгий выдох, – говорил Готама, – он осознает: “Я делаю долгий выдох”. Делая короткий вдох, он осознает: “Я делаю короткий вдох”». Такой человек действует в полном сознании, когда смотрит вперед и когда отводит взгляд, когда сгибает и разгибает свои члены, носит свое одеяние и переносит свою миску, когда ест, пьет и пробует на вкус, испражняется и мочится, идет, стоит, сидит, засыпает, просыпается, говорит и хранит молчание.

Нет ничего низкого или приземленного, что было бы не достойно внимательности. Она принимает в качестве объекта все, что возникает в поле зрения сознания, независимо от того, насколько неприятно или болезненно оно может быть. Не нужно искать или надеяться обрести некую истину, скрывающуюся за явлениями. Имеет значение только то, что происходит, и как вы на это реагируете.

...

Не нужно искать или надеяться обрести некую истину, скрывающуюся за явлениями. Имеет значение только то, что происходит, и как вы на это реагируете

Уделяя внимание тому, что происходит внутри и вокруг него, Готама объял всю совокупность взаимозависимо возникающих событий. Его пробуждение было результатом не только одного интеллектуального теоретизирования, но и постоянного, сосредоточенного внимания к своему опыту. Основа, которой он достиг, подарила ему новый взгляд на жизнь, родившийся из готовности принять взаимозависимое происхождение. Тем, продолжал он свои рассуждения, «кто восхищается и упивается своим местом, также трудно увидеть эту основу: усмирение желаний, исчезновение жажды, привязанности, прекращение, нирвану».

Кажется, что-то остановилось глубоко внутри Готамы. Он освободился от жизни в этом мире с ограниченной точки зрения своего места. Он мог оставаться полностью погруженным в бурлящий поток событий, и при этом его не беспокоили порождаемые ими желания и страхи. Полный покой лежал в основе этого видения вселенной, необычное устранение знакомых привычек, отсутствие – по крайней мере, временное – беспокойства и суматохи. Он нашел способ бытия в этом мире, который не был обусловлен жадностью, ненавистью или неведением. Это была нирвана. Теперь перед ним открылся путь взаимодействия с миром с точки зрения непривязанности, любви и истины.

...

Кажется, что-то остановилось глубоко внутри Готамы. Он мог оставаться полностью погруженным в бурлящий поток событий, и при этом его не беспокоили порождаемые ими желания и страхи. Полный покой лежал в основе этого видения вселенной. Теперь перед ним открылся путь взаимодействия с миром с точки зрения непривязанности, любви и истины

Сущность пробуждения Готамы состояла в его окончательном принятии обусловленности бытия. «Тот, кто постигает зависимое происхождение, – говорил он, – постигает Дхамму; а тот, кто постигает Дхамму, постигает зависимое происхождение». Он осознал, что и он сам и окружающий мир представляют собой изменчивые, обусловленные события, которые возникли из других изменчивых, обусловленных событий, но которые не были обязаны произойти. Если бы он сделал другой выбор, все могло повернуться иначе. «Оставьте прошлое, – сказал он страннику Удайину. – Оставьте будущее. Я научу вас Дхамме: когда это существует, оно приходит к существованию; с возникновением этого, это возникает. Когда это не существует, оно не приходит к существованию; с прекращением этого, это прекращается».

Сиддхаттха Готама отверг представление, что свобода или спасение заключаются в получении привилегированного доступа к вечному, необусловленному источнику или основанию, будь то мировая душа или Бог, Чистое сознание или Абсолют. Свобода, для Готамы, означает свободу от жадности, ненависти и от неведения. Кроме того, такое освобождение (нирвану) можно обрести не путём ухода из мира, а путём глубокого постижения его обусловленной природы.

...

Сущность пробуждения Готамы состояла в его окончательном принятии обусловленности бытия. Свобода, для Готамы, означает свободу от жадности, ненависти и от неведения. Такое освобождение (нирвану) можно обрести не путём ухода из мира, а путём глубокого постижения его обусловленной природы

Брахманы того времени утверждали, что человека оживляет вечная душа или самость (атман), природа которой идентична трансцендентной, совершенной реальности Брахмана (Бога). Эта идея весьма соблазнительна, ведь согласно этой идее мы действительно никогда не умрем. И она убедительна, потому что ее, как кажется, подтверждает наша естественная интуиция, что мы являемся неизменяющимися свидетелями вечно меняющегося опыта. Стайка скворцов в небе, вкус персика или мелодия Шестого бранденбургского концерта Баха могут прийти и уйти, но ощущение тождественности того, кто воспринимает все эти вещи, остается тем же самым.

С самого раннего детства и до сих пор я интуитивно убежден, что одно и то же сознание было и продолжает оставаться свидетелем каждого события моей жизни. Когда я смотрю на свои детские фотографии или размышляю о том, как я вырос и изменился за эти годы, я понимаю, что этот вечный свидетель не может быть тем же самым, что и озадаченный маленький мальчик, непослушный подросток, благочестивый молодой монах или скептичный человек средних лет. Все эти мои ипостаси являются только различными проявлениями моего «эго» или «личности», но не имеют никакого отношения к основе, неизменной самости, которая знает и помнит эти вещи.

В то же время одно из самых тревожных воспоминаний моего детства связано со случаем, когда моя мать, сама того не ведая, подорвала мою инстинктивную уверенность в том, что значит быть «мной». Было Рождество, мне было около шестнадцати. Моя мать и ее сестра, тетя Бетти, листали альбом с фотографиями за кухонным столом. Они остановились на снимке человека в военном френче – глаза прищурены от солнца, трубка зажата между зубов. Мать сказала мне: «Если бы все сложилось иначе, он мог бы стать твоим отцом». Я подумал: Но если бы этот человек был моим отцом, то был бы я собой? Я размышлял: если бы какой-то другой из бесчисленных сперматозоидов моего настоящего отца оплодотворил яйцеклетку моей матери, тот ребенок, который родился бы от такого смешения хромосом, был бы мной или нет? А если бы этот сперматозоид попал в яйцеклетку в какое-то другое время, был бы этот ребенок мной?

Несмотря на эти проблески осознания собственной обусловленности, убежденность в том, что я был неизменным, вечным свидетелем жизни, оставалась для меня столь же устойчивой и самоочевидной, как знание, что солнце встает каждое утро на востоке и заходит на западе. Кажется, я предрасположен воспринимать свою самость и мир таким образом. Но, несмотря на бесспорную очевидность того, что я вижу, я знаю, что движется Земля, а не Солнце. Готама сделал в отношении самости то же, что Коперник в отношении Земли: он поставил ее на ее законное место, хотя она по-прежнему представляется нам такой же, как и раньше. Готама не в большей степени отрицал самость, чем Коперник отрицал существование Земли. Просто вместо представления о ней как о фиксированной, независимой точке, вокруг которой вращается все остальное, он осознал, что самость – это изменчивый и обусловленный процесс, как и все остальное в этом мире.

...

Готама сделал в отношении самости то же, что Коперник в отношении Земли: он поставил ее на ее законное место, хотя она по-прежнему представляется нам такой же, как и раньше. Готама не в большей степени отрицал самость, чем Коперник отрицал существование Земли. Просто вместо представления о ней как о фиксированной, независимой точке, вокруг которой вращается все остальное, он осознал, что самость – это изменчивый и обусловленный процесс, как и все остальное в этом мире

Представление, что человек состоит из вечной духовной сущности, временно соединенной с порочным и преходящим телом, было широко распространено по всему древнему миру. От Варанаси до Афин мудрецы и философы полагали, что после физической смерти душа перерождается согласно своим благодеяниям или злодеяниям в виде человека, животного или какой-то другой формы жизни. Поэтому спасением считалось освобождение души от тела, которое достигалось посредством аскетической жизни, философских размышлений и медитативных практик. Предполагалось, что эти духовные упражнения должны приводить человека к постижению, что истинная природа души не имеет никакого отношения к телу, но тождественна трансцендентной природе Бога. Поэтому цель человеческой жизни состоит в мистическом единении отдельной души с Абсолютом.

«Неразумные следуют внешним желаниям, – говорится в древнеиндийской Катха Упанишаде, – и попадают в распростертые сети смерти. Мудрые же, узрев бессмертие, не ищут здесь постоянного среди непостоянных вещей…. Когда прекращаются все желания, обитающие в сердце, смертный становится бессмертным и достигает Брахмана здесь». «А пока мы живы, – говорил в Федоне древнегреческий современник Готамы Сократ, – мы, по-видимому, будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам Бог нас не освободит».

Готама утверждал, что его пробуждение к осознанию обусловленной природы жизни шло «против течения». Пробуждение было парадоксальным. Оно шло вразрез с инстинктивным представлением, что ты являешься неизменным свидетелем опыта. Оно противоречило вере в вечную душу и косвенным образом – в трансцендентную реальность Бога. Вместо удаления от мира ради единения с Богом, Готама призывал своих последователей обращать пристальное, проникающее в суть вещей внимание на возникновение и исчезновение самого феноменального мира. Способ, которым он представил практику медитации, переворачивал с ног на голову мудрость того времени. Он не учил обращать внимание внутрь себя, чтобы изучать природу своей души. Он говорил своим ученикам, чтобы они чутко ощущали свое тело, спокойно воспринимая то, что воздействует на чувства в тот или иной момент времени, отмечая для себя появление и исчезновение ощущения, его мимолетность, его нейтральность, приятность или болезненность, его очарование и его ужас.

...

Готама утверждал, что его пробуждение к осознанию обусловленной природы жизни шло «против течения». Пробуждение было парадоксальным. Оно шло вразрез с инстинктивным представлением, что ты являешься неизменным свидетелем опыта. Способ, которым он представил практику медитации, переворачивал с ног на голову мудрость того времени

Чтобы описать практику внимательности, он использовал практичные и почерпнутые из повседневного опыта метафоры. Он сравнивал созерцателя с умелым плотником и мясником, которые научились использовать свои инструменты с необыкновенной точностью и могут обработать кусок древесины или разделать тушу с минимальной потерей сил и максимальной пользой. Он описывает внимательность не как пассивное сосредоточение на единственном, постоянном объекте, но как обновленное отношение к изменчивому, сложному миру. Внимательность – это умение, которое можно в себе развить. Это выбор, действие, реакция, порождаемые спокойным, но пытливым умом. Кроме того, внимательность – это чуткое, внимательное отношение к особой структуре собственного и чужого страдания.

Учение Готамы было пощечиной ортодоксальным учителям своего времени. Поэтому сразу после своего пробуждения он заметил, что ему будет «утомительно и трудно» учить других. В конце концов, люди стремятся к вечной жизни и не хотят признавать неизбежность смерти; они хотят счастья и избегают боли; они хотят сохранять свое самосознание, а не вскрывать противоречия в его изменчивых и безличных компонентах. В его учении парадоксально все: и то, что бессмертие можно переживать каждое мгновение, когда мы освобождаемся от смертельной хватки жадности и ненависти; и то, что счастье в этом мире возможно для тех, кто понимает, что этот мир не может принести счастья; и то, что полностью индивидуализированной личностью становится только тот, кто отказался от веры в бытие самости.

...

Сиддхаттха Готама был инакомыслящим, радикалом, бунтарем. Он отказывался играть роль пробужденного гуру, который требует некритического поклонения, прежде чем приобщить своих учеников к учениям, предназначенным для духовной элиты.

Сиддхаттха Готама был инакомыслящим, радикалом, бунтарем. Он не хотел иметь ничего общего со священнической религией брахманов. Он отвергал ее богословие из-за его запутанности, ее ритуалы – из-за их бессмысленности, общественное устройство и законы – из-за их несправедливости. Но он прекрасно понимал ее внутреннюю привлекательность для людей, ее влияние на человеческие разум и сердце. Он отказывался играть роль пробужденного гуру, который требует некритического поклонения, прежде чем приобщить своих учеников к учениям, предназначенным для духовной элиты. Но он не мог молчать. Наступил момент, когда он должен был действовать. Он понял, что должны быть люди, «у которых не так засорены глаза», кто поймет его. Поэтому он оставил свое дерево в Урувеле и пошел в Варанаси, где, как он знал, некоторые из его бывших товарищей, пять брахманов из племени сакьев, оставались в Оленьем парке [5] возле деревни Исипатана.

Очищение пути

ОСЕНЬЮ 1989 года, пока мы с Мартиной временно не вели ретриты в Гайя-хаусе, медитационном центре возле Шарпхэма, я от скуки просматривал небольшую коллекцию книг, пожертвованных библиотеке центра. Я натолкнулся на почти шестисотстраничную книгу в тканевом переплете под названием Очищая путь, написанную неким Ньянавира Тхерой, о котором я никогда не слышал, отпечатанную на частном печатном станке в Коломбо на Шри-Ланке и изданную в Бангкоке издательством Фанни паблишинг лимитед партнершип.

Я открыл толстый том наугад и начал читать письмо, написанное Роберту Брэйди, молодому библиотекарю Британского посольства в Коломбо, от 3 декабря 1964. «Как иногда раздражает учение Будды! – писал Ньянавира. – Вот вы побывали в ашраме и выучили или познали Великую Истину, что “реальность есть сознание”, а вот я теперь должен вас разочаровать, потому что Будда говорит (я немного упрощаю) “Без материи, без чувства, без восприятия, без импульсов невозможно, чтобы существовало сознание”». Ньянавира затем подкрепляет эти слова из палийского канона цитатой из Жан-Поля Сартра, в которой аналогичным образом утверждается, что сознание всегда есть сознание чего-то. «Из этого вы можете видеть, – пишет он далее, – почему я настроен чрезвычайно антимистически. И это объясняет, почему, с западной точки зрения, я не религиозный человек».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: