Кризис толстовства.

Репутация очень плодовитого писателя давно уже упрочилась за Е. Н. Чириковым. Однако нельзя не заметить, что сколько-нибудь заметный и крупный успех выпадает на долю сравнительно весьма немногих его произведений. Между прочим такой именно успех имел его роман „Юность", вышедший в свет, если не ошибаюсь, в 1911 году. И критикой и публикой роман этот был встречен самым сочувственным образом. Особенно молодежь зачитывалась и увлекалась „Юностью" г. Чирикова.

Продолжением „Юности" явился роман „В изгнании". Но этот второй роман уже не имел такого успеха, как первый. Слышались критические, подчас довольно едкие замечания; указывалось, например, что роман написан „уж слишком бойко", что называется сразбега, сразмаха, в той особенной манере, о которой говорят: „неглиже с отвагой".

Тем не менее не отрицалось, что роман представляет известный общественный интерес, так как рисует русскую ссылку начала 90-х годов, причем автору удалось довольно верно оттенить характерные черты общественной атмосферы эпохи зарождения в России марксизма, а некоторые выведенные им действующие лица очерчены и умело и выпукло.

В числе лиц, выведенных в этом романе, наше

внимание привлекает фигура находящегося в ссылке толстовца Куренкова.

Г. Чириков не принадлежит к числу тех беллетристов, на художественной палитре которых имеются только две краски, — черная и белая, — которыми они и раскрашивают выводимых ими действующих лиц сообразно своим личным симпатиям и антипатиям. Он даже в уездном "исправнике", который зорко наблюдает за политическими ссыльными, сумеет найти и подметить черты вполне человеческие, если не извиняющие, то объясняющие мотивы и побуждения, которыми этот полицейский чин руководствовался в своей деятельности.

В полицейском чиновнике, в исправнике, г. Чириков нашел человеческие черты, а вот в толстовце он, по-видимому, не мог (или не хотел?) отыскать таких черт. В изображении автора толстовец Куренков, это — что-то прямо ужасное, это — не живой человек с сердцем и нервами, а какая-то ходячая окаменелость, вечно холодная и резонирующая.

Сухой и черствый педант, проникнутый квакерской моралью, толстовец Куренков остается глубоко чуждым всем идейным стремлениям, которые волнуют передовую часть русского общества, между прочим и членов той ссыльной колонии, в которой живет и он сам со своей семьей.

Но, живя в этой колонии, он остается совершенно одиноким, изолированным не только не встречая ни в ком из окружающих его людей ни малейшего сочувствия, а наоборот, постоянно возбуждая против себя острое чувство неприязни и раздражения. То же самое происходит и в его семье. С женой он постоянно „грызётся", донимая ее, очевидно, своим резонерством. Родной сын его питает к отцу глубокую вражду и ненависть, уходит от него, становится эс-эром и мечтает о совершении террористического акта.

Более полного и страшного краха в идейной жизни семьи толстовца трудно, конечно, что-нибудь и придумать.

Прав ли автор, выводя перед нами такой тип толстовца? Может ли г. Куренков считаться типичным представителем толстовцев? Лично я готов допустить, что Е. Н. Чириков в этом случае слишком сгустил краски и тем, быть может, погрешил против истины. Невозможно допустить, чтобы в духовном облике толстовца Куренкова так-таки не нашлось на одной симпатичной черты. Ясно, что г. Чириков „переборщил", как говорят хохлы.

Я думаю, что в данном случае на творчестве г. Чирикова сказалось, — быть может, даже против его воли, — влияние общественных настроений, общественного гипноза. Дело в том, что наша передовая интеллигенция крайне недолюбливает толстовцев, относится к ним резко отрицательно. Такое отношение установилось уже давно, и оно объединяет очень различные по своему внутреннему характеру течения.

Покойный Владимир Соловьев, как убежденный церковник, вообще крайне не любил сектантства. Но особенно он не переваривал „толстовства", о котором всегда отзывался не иначе, как с очень злой иронией. Помнится, немало ядовитых стрел по адресу толстовцев и других сектантов было пущено Владимиром Соловьевым в его,„Трех разговорах".

Еще более отрицательно, хотя, и с другой точки зрения, относился к толстовству другой крупный представитель русской общественной мысли времен Толстого, — покойный Н. К. Михайловский. Размеры очерка не позволяюсь нам, к сожалению, привести соответствующие цитаты в подкрепление своих слов, но я утешаюсь тем, что многим читателям, без сомнения, знакомы и памятны статьи по этому вопросу нашего выдающегося критика и публициста.

Преемники Михайловского, представители более молодых поколений, вполне разделяют его воззрения

на роль и значение толстовцев в русской общественной жизни. „Толстовство, как живое общественное течение уже иссякло, и сам Толстой давно перерос его", — писал А. В. Пешехонов вскоре после смерти Льва Николаевича. Далее он старался доказать, „насколько толстовство мало подходило к Льву Николаевичу и, как подчас было неприятно для него" *).

Но г. Пешехонов, видимо, не имел в своем распоряжении достаточно фактов, подкрепляющих его вполне справедливые, конечно, выводы и заключения. Между тем он мог бы указать, что и сам Лев Николаевич, тяготясь „толстовством", не раз старался отмежеваться от него. С этой целью он выступал даже в печати. Еще чаще он заявлял об этом в своих беседах с близкими ему людьми.

— Я — Толстой, но не толстовец, — говаривал он многим из своих друзей и знакомых.

Что касается тех общественных групп и течений, которые относятся отрицательно вообще ко всякому движению религиозного характера, то об их отношении к толстовству нечего, разумеется, и говорить: она само собой понятно.

Насколько наше общество любит и чтит Толстого, настолько же оно не любит толстовцев, которым не может простить их узости, часто убогой односторонности, их отрицательного, а нередко и прямо враждебного отношения к науке, культуре и ко всему, что носит на себе печать общественности. Русское прогрессивное общество не в силах простить толстовцам их черствого, холодного, ледяного равнодушия к происходящей вокруг великой борьбе за свободу и счастье народа, за политические и социальные идеалы, за обновление и возрождение родной страны.

—————

*) „Гора и море" А. Пешехонова. „Русское Богатство" 1910 г. № 11-й.

Этот разрыв, это отчуждение особенно остро почувствовались обществом в тяжелые годы недавней борьбы, разделившей всю сознательную Россию на два лагеря, — на друзей и врагов народа. С тех пор разрыв все углубляется, пропасть, отделяющая толстовство от передовых слоев общества, становится все глубже, все непроходимее.

Я знаю, мне могут возразить, что при оценке толстовства, как явления главным образом духовной религиозной жизни и, следовательно, лежащего в особой плоскости, неуместно предъявлять требования политического и социального характера. Людей „не приемлющих мира" нельзя судить с точки зрения интересов этого мира. Но если мы, признав справедливость этого возражения, попытаемся взглянуть на толстовство с точки зрения высших идеалов, высших достижений, то здесь, нас ожидает еще более горькое разочарование. Мы увидим, что из великого неутомимого искателя вечных истин, высших моральных ценностей, — смелого, дерзкого, в душе которого всю жизнь ярким пламенем горел мятеж против догмы, бунт против авторитетов, страстная тревога за человека — из этого титана хотят сделать какого-то сектанта, — узкого, нетерпимого...

Свести колоссальное духовное богатство, оставленное Толстым, в узкие рамки какой-то секты, чуть не единственными догматами которой являются непротивление, опрощение, вегетарианство и некурение, — вот в чем заключается главная вина, главное преступление так называемых толстовцев. И в этом главным образом лежит причина того глубокого кризиса, который переживается сейчас толстовством.

Можно ли удивляться тому, что более живые, более чуткие и более искренние люди бегут из толстовства, порывают с ним всякие связи? Я мог бы привести здесь длинный список лиц, которые, разочарова-

вшись в толстовстве, убедившись в его узости и косности, порвали с ним и вернулись к активной деятельности в разных областях общественной жизни.

И теперь толстовство, видимо, хиреет и дряхлеет все более и более. Оно застыло, закоченело в мертвой неподвижности своих догматов. Жизнь отлетела от него.

Всякие искания, порывы, муки религиозного творчества замерли. Все успокоились, так как кодекс житейской морали и этики выработан и установлен незыблемо. Он крайне прост.

Не пей.

Не кури.

Не убей.

Не блуди.

Не ешь убоины.

Вот и весь кодекс, поражающей своею примитивностью, своей необычайной элементарностью. Он проще и короче, чем заповеди Моисея, хотя с тех пор человеческая жизнь, человеческая психология как-будто немного осложнились.

Толстовец Куренков, выведенный в романе г. Чирикова, без всякого сомнения, в точности исполняет все заповеди, вошедшие в толстовский кодекс. Но — увы! — это, очевидно, нисколько не мешает ему оставаться и холодным резонером, и заскорузлым эгоистом.

Да, жизнь отлетела от толстовства, обнаружив его полную нищету духа, его банкротство мысли.

И это в то самое время, когда идеи Толстого получают все большее распространение в народе, проникая в широкие демократические слои сельской „полуинтеллигенции", сектантов и религиозных отщепенцев, рабочих, крестьянства. С жадностью воспринимаемые, здесь эти идеи перерабатываются, пре-

творяются и усваиваются в духе и направлении, менее всего согласном с воззрениями правоверных толстовцев.

Нельзя, конечно, отрицать, что заслуга в деле распространения произведений Льва Николаевича главным образом принадлежит толстовцам. Но это было едва ли не единственное большое, хорошее дело, исполненное толстовцами. К тому же необходимо заметить, что это было делом отдельных, сравнительно очень немногих лиц, деятельность которых в этом направлении заслуживает, разумеется, самой глубокой и искренней признательности со стороны общества. Из этих лиц следует прежде всего назвать Вл. Гр. Черткова и Ив. Ив. Горбунова-Посадова.

Возникновение толстовства на первых порах вызвало настоящую панику в церковных и синодских кругах. Следы этой паники ясно видны между прочим в отчетах тогдашнего обер-прокурора Победоносцева. Духовные власти боялись популярности имени Толстого, опасались, что толстовство сумеет объединить под своим знаменем все наше многомиллионное сектантство, опасались широкого религиозно-общественного движения.

Действительность не оправдала этих опасений; поэтому страхи постепенно все слабели и, наконец, теперь, по-видимому, совсем исчезли. Власти убедились, что вместо реформационного движения прибавилась лишь одна новая секта. Но в России так много всевозможных сект, что одной больше, одной меньше, — не все ли это равно?..

—————

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: