Величайшее в мире шоу мускулов 4 страница

В конце концов я решил, что мне нужно подойти к этой проблеме с другого ракурса. Пусть ее нельзя разрешить, исходя исключительно из собственных устремлений; хоть я и уже начал свою актерскую карьеру, я чувствовал себя в долгу перед культуризмом, чтобы просто так его отвергать. Следовательно, я должен взяться за «Качая железо» и снова принять участие в первенстве за титул Мистер Олимпия – не ради себя, но чтобы способствовать продвижению культуризма. Но в то же время я буду продолжать сниматься в кино, а если мои действия и поставят в тупик таких людей как Чарльз, я им все объясню.

Через месяц после моего возвращения из Алабамы друзья устроили праздник по случаю моего двадцативосьмилетия дома у Джека Николсона. Организатором выступила Хелена Каллианиотес, присматривавшая за домом в его отсутствие, которая снялась в эпизодической роли в «Оставайся голодным». Хелена была профессиональной танцовщицей и понимала, сколько целеустремленности и сил требует занятие культуризмом. Во время пребывания в Бирмингеме мы с ней близко подружились; она помогала мне репетировать роль и водила меня по городу. Впоследствии, когда я писал книгу «Советы Арнольда женщинам, занимающимся культуризмом», Хелена стала моим главным консультантом. Я советовался с ней, чтобы лучше понять женский подход к тренировкам.

День рождения удался на славу. Пришло много народу из Голливуда, а также мои друзья с пляжа Вениса – поразительная смесь актеров, культуристов, тяжелоатлетов, каратистов и писателей, а также гостей из Нью‑Йорка. Всего собралось около двухсот человек. Я был на седьмом небе, поскольку имел возможность познакомиться с таким большим количеством новых людей.

Вернувшись со съемок, я смог ближе познакомиться с Николсоном, Битти и другими обитателями Малхолланд‑драйв. В то время они были на пике популярности, после таких фильмов как «Китайский квартал», «Заговор «Параллакс» и «Шампунь». Их фотографии печатались на обложках журналов, они ходили в престижные ночные клубы. Они всегда были вместе, а зимой вся ватага отправлялась в Швейцарию, в Гштаад, кататься на горных лыжах. Я еще не был для них полностью своим, чтобы постоянно гулять вместе с ними, но я получил представление о том, как живут и работают звезды такой величины, чем они интересуются, как проводят свое время, и это укрепило мое желание через несколько лет самому войти в их круг.

Джек Николсон держался очень просто и непринужденно. Его всегда можно было увидеть в рубашке‑«гавайке» и шортах или панталонах, с растрепанными волосами и в темных очках. У него был дорогущий «Мерседес‑600 Пулман», с кожаным салоном и деревянной отделкой. Однако на самом деле машиной пользовался не Джек, а Хелена. Джек же ездил на «Фольксвагене‑Жуке» и шутил по этому поводу: «Я такой богатый, что буду выдавать себя за обычного человека. Никаких денег у меня нет». Он приезжал на своем «Жуке» на стоянку перед киностудией, чтобы дать интервью или обсудить роль в новом фильме. Охранник у ворот говорил: «А, мистер Николсон, проезжайте, конечно же. Ваше место вот здесь». И Джек осторожно ставил свою крошечную машину на указанное место, словно та с трудом туда втискивалась. Все это было совершенно искренне. Ему действительно было гораздо уютнее в «Фольксвагене», чем в «Мерседесе». Но сам я предпочел бы «Мерседес».

Знакомый фотограф из Нью‑Йорка, приехавший в Калифорнию, взял меня с собой в гости в дом Уоррена Битти на побережье. Уоррен хотел показать ему план своего нового дома, который он строил на Малхолланд‑драйв. Битти славился тем, что никак не мог принять решение и по тысяче часов спорил из‑за каждого пустяка. Он добился многого: только что снялся в фильме «День параллакса» режиссера Алана Пакулы, а теперь работал над «Шампунем», где выступал не только как актер, но и как сценарист, и режиссировал некоторые эпизоды фильма о революции в России, который впоследствии вышел на экраны под названием «Красные». Однако, впервые поговорив с ним всего пару минут, я начал гадать, как он вообще смог что‑то сделать. Я решил, что если бы я сам поднялся на такой уровень, я бы действовал по‑другому. Но я также постепенно привыкал к тому, что все прирожденные актеры обладают какими‑то странностями. Такой тип легко определить. Бизнесмены и на досуге ведут себя как бизнесмены. Политики ведут себя как политики. А эти люди принадлежали к индустрии развлечений, и поэтому они вели себя соответствующим образом. Это был Голливуд. Здесь все было по‑другому.

Этому стереотипу не соответствовал Клинт Иствуд. Ватага с Малхолланд‑драйв любила ужинать в ресторане Дэна Тейна на бульваре Санта‑Моника. Все усаживались вместе, а Клинт устраивался за отдельным столиком, а то и вовсе уходил в противоположный угол зала. Как‑то раз я подошел к нему и назвал себя, он пригласил меня к себе за столик и поболтал со мной пару минут. Иствуд был поклонником культуризма и сам регулярно занимался. Он был в твидовом пиджаке в «елочку», очень похожем на тот, в котором снимался в 1971 году в фильме «Грязный Гарри». Впоследствии я узнал, что пиджак был не просто похож – это был тот самый пиджак. Клинт был очень бережливый человек. Когда мы близко подружились, он рассказал, что всегда сохраняет одежду, в которой снимался в кино, и годами носит ее, не покупая ничего нового. (Сейчас, разумеется, он любит пощеголять в модной одежде. Впрочем, возможно, она по‑прежнему достается ему бесплатно.) Многие звезды чувствовали себя неуютно, видя, как такая знаменитость ужинает в одиночестве. Но Клинт на самом деле нисколько этого не стеснялся.

То обстоятельство, что я снялся в одной из главных ролей в новом фильме Боба Рейфелсона, который вот‑вот должен был выйти на экраны, нисколько не помогло мне в деле обзавестись своим агентом. Наконец ко мне обратился некий Джек Джиларди, представлявший Оу‑Джея Симпсона, ведущего защитника Национальной футбольной лиги. В то время Оу‑Джей находился на пике своей спортивной карьеры, и Джиларди устраивал ему эпизодические роли в кино, в частности, в фильме‑катастрофе «Ад в поднебесье». Киностудии приглашали Оу‑Джея в первую очередь из‑за его имени, чтобы футбольные болельщики смотрели фильмы с его участием. Это один из способов расширить зрительскую аудиторию. Однако ни о каких главных ролях не было и речи, и никто из видных людей Голливуда не придавал этому значения.

Джек хотел заняться тем же самым и со мной. Он прикинул, что если я снимусь в каком‑нибудь фильме, то все поклонники культуризма сразу же бросятся покупать билеты. «Кстати, – сказал он, – у меня есть весьма неплохой сценарий вестерна, и я встречаюсь с продюсерами. Там есть кое‑что и для вас». Это была где‑то шестая или седьмая по важности роль в фильме.

Однако я нацелился на другое. И тот, кому предстояло представлять мои интересы, должен был разделять мои грандиозные планы. Меня не устраивал агент, который робко предлагал бы режиссеру: «Надеюсь, в вас в фильме есть что‑нибудь для Арнольда, какая‑нибудь крошечная эпизодическая роль с несколькими репликами, чтобы его можно было упомянуть в титрах». Мне был нужен человек, который от моего лица треснул бы кулаком по столу и заявил: «У этого парня потенциал исполнителя главной роли. И я хочу его к этому подготовить. Так что если вы можете предложить одну из трех главных ролей, нас это заинтересует. В противном случае не будем терять времени напрасно и расстанемся».

В крупных агентствах я не смог найти никого, кто видел бы все в таком свете. В те времена в Лос‑Анджелесе безраздельно господствовали агентство Уильяма Морриса и «Интернешнл криэйтив менеджмент», и именно с ними мне хотелось сотрудничать, потому что именно они в первую очередь знакомились со всеми новыми кинопроектами, именно они представляли интересы всех ведущих режиссеров и общались с главными людьми на киностудиях. Представители обоих агентств согласились встретиться со мной, поскольку я только что снялся в картине Боба Рейфелсона.

Оба сказали одно и то же: слишком много препятствий. «Послушайте, у вас акцент, от которого становится страшно, – заявил человек из ИКМ. – Ваше тело чересчур большое для киноэкрана. У вас фамилия, которую нельзя писать на афишах. В вас все слишком необычное». Он был настроен ко мне дружелюбно и предложил помочь в чем‑нибудь другом. «А почему бы вам не остаться в спорте, и мы смогли бы создать сеть тренажерных залов. Или мы можем помочь вам проводить семинары и показательные занятия. Может быть, вы хотите написать книгу?»

Сейчас я‑то уже понимаю, что в мире полно талантливых людей, и у крупных агентств просто нет ни времени, ни желания взращивать с нуля какого‑то никому не известного парня, прокладывая ему путь на вершину. Это не их бизнес. Добивайся всего сам, ну а если этого не случится, значит, не судьба. Однако тогда я был оскорблен подобным подходом. Я понимал, что у меня необычное тело. Я знал, что мою фамилию трудно выговорить – но то же самое можно было сказать и про Джину Лоллобриджиду! Неужели я должен был отказаться от своей цели только потому, что меня отвергли каких‑то двое голливудских агентов?

В вопросе с акцентом я мог кое‑что предпринять. В то лето к курсам актерского мастерства, учебе в колледже, своему бизнесу и подготовке к первенству Мистер Олимпия я добавил занятия по исправлению произношения. Моим преподавателем стал Роберт Истон, известный на весь мир специалист по диалектам, в шутку прозванный в Голливуде Генри Хиггинсом[10]. Это был настоящий великан шести футов трех или четырех дюймов роста, с окладистой бородой и громогласным голосом. И у него было безукоризненное произношение. При первой встрече Истон поразил меня, поговорив по‑английски сначала с верхненемецким, а затем с нижненемецким акцентом. Далее он перешел на австрийский, а потом на швейцарский акцент. Истон мог изобразить британское произношение, южное произношение и все акценты от Бруклина до Бостона. Он снимался в вестернах. Его дикция была настолько безупречной, что я сначала боялся раскрыть рот. У него дома, где мы занимались, были тысячи книг о языке, и Роберт прочитал их все до одной. Бывало, он говорил: «Арнольд, четвертая полка снизу, третья книга справа, будь добр, достань ее, хорошо? Она про ирландский язык».

Истон заставлял меня по тысяче раз произносить различные скороговорки. Особенно трудно мне давалось чередование согласных звуков «ф», «в» и полугласного «у краткое», которого нет в немецком языке. По‑немецки мы пишем wein и произносим «вайн». А в английском языке слова wine – «вино» и vine – «виноградник» произносятся по‑разному. И я повторял эти слова, чередуя согласные и добиваясь их правильного произношения. Кроме того, в немецком языке буква z произносится как «ц». Боб Рейфелсон объяснил, что зрителей пугает резкость моего акцента, поэтому мне достаточно было лишь смягчить его, а не избавляться от него полностью.

Тем временем Джордж Батлер словно одержимый взялся за съемки «Качая железо». Он произвел большое впечатление на культуристов, занимающихся в клубе Голда, закрыв шторами окна в крыше, поскольку для кинокамер освещение было чересчур сильным. Также съемочная группа выходила на пляж Вениса. Джордж сопровождал Франко во время его поездки на Сардинию, где снимал убогую деревушку в горах, в которой тот родился и вырос. Съемочная группа ездила со мной в тюрьму на острове Терминал‑Айленд, где я устраивал показательные выступления для заключенных. Джордж нанял в Нью‑Йорке балетмейстера и запечатлел на пленку, как она занимается со мной и Франко, помогая нам отрабатывать позы в нью‑йоркской студии Джоанны Вудворд, актрисы, обладательницы премии киноакадемии, жены Пола Ньюмена.

В каждом фильме должен быть элемент конфликта, и Джордж решил, что основой «Качая железо» должно стать противостояние между мною и Лу Ферриньо на состязаниях за титул Мистер Олимпия 1975 года и напряженная интрига того, удастся ли Лу свергнуть меня с пьедестала. На Джорджа произвели впечатление отношения Лу с его отцом, а также то, что оба мы были сыновьями полицейских. Мы прекрасно оттеняли друг друга. Джордж отправился снимать тренировки Лу в маленьком полутемном зале в Бруклине, полной противоположности клуба Голда. Лу от природы был угрюмым и задумчивым, в то время как я излучал солнечное веселье. Обычно Лу перед крупными соревнованиями приезжал в Калифорнию, позаниматься и приобрести загар, однако Джордж уговорил его остаться в Бруклине, чтобы контраст стал еще более разительным. Мне это было только на руку, поскольку Лу в этом случае еще больше выделялся бы на фоне остальных участников, что упрощало бы мою победу.

Естественно, моя задача заключалась в том, чтобы сыграть самого себя. Я чувствовал, что для того, чтобы выделиться, мало просто говорить о культуризме, поскольку такой подход был бы односторонним. Я должен был раскрыться как личность. Моим образцом для подражания стал Мохаммед Али. От других боксеров‑тяжеловесов его отличал не только гениальный дар – умение порхать по рингу, как бабочка и жалить, как пчела, – но и то, что он пошел своим путем, принял ислам, сменил свое имя, пожертвовал своим чемпионским титулом, отказавшись служить в армии. Али был постоянно готов говорить и делать из ряда вон выходящие, запоминающиеся вещи. Но сама по себе нестандартность еще ничего не значит, если человек неудачник. Однако Али, помимо этого, был еще и чемпионом, что в корне меняло дело. Моя ситуация была несколько иной, потому что культуризм оставался гораздо менее популярным видом спорта. Однако правила того, как привлекать к себе внимание, были абсолютно такими же.

У меня не было никаких проблем с тем, чтобы говорить из ряда вон выходящие вещи, поскольку в мыслях я постоянно прокручивал все это, чтобы развлечь себя. К тому же, Джордж вечно меня подначивал. Во время одного интервью я представил культуризм сексуальным, сравнив накачку мышц кислородом и кровью с оргазмом. Я заявил, что пропустил похороны отца, так как это помешало бы моим тренировкам. Я пустился в философские рассуждения о том, что лишь немногие рождены, чтобы вести за собой, в то время как удел остальных – следовать за лидером, и далее заговорил о великих диктаторах и завоевателях. У Джорджа хватило ума вырезать весь этот бред из фильма, особенно мое замечание о том, что я восхищаюсь ораторским искусством Гитлера, но не тем, как он его употребил. Я все еще не понимал разницу между вызывающим и оскорбительным.

Для меня было большой психологической нагрузкой постоянно находиться под прицелом камер, и не только когда я занимался, но и когда бывал дома, ходил в гости к друзьям, посещал занятия в колледже или на курсах актерского мастерства, осматривал объекты недвижимости и читал сценарии. И снова я был признателен трансцендентальной медитации, особенно за то, что она мешала камерам заглянуть внутрь.

Оказание психологического давления на Лу и его отца было частью драматической завязки сюжета. Осенью я стал все чаще встречаться с ними, притворяясь, будто мне страшно.

– Надеюсь, вы неправильно составите график тренировок, – говорил я отцу Лу. – В противном случае на предстоящем первенстве Лу будет для меня очень грозным соперником.

– О, никаких ошибок у нас быть не должно.

Пошатнуть самого Лу было так же просто, как и Серхио Оливу, Денниса Тинерино и остальных культуристов, которые были слишком завернуты на себя самих и не замечали, что творится вокруг. Я как бы мимоходом замечал Лу:

– Что это у тебя с мышцами брюшного пресса?

– С ними все в порядке, – отвечал он. – А что? Мне кажется, они у меня хороши как никогда.

– Ну, все дело в… Нет‑нет, не бери в голову, все в порядке, они выглядят замечательно.

После таких слов Лу растерянно глядел на свой пресс, а затем, по мере того как сомнение пускало корни, начинал подолгу рассматривать себя в зеркало.

В «Качая железо» можно увидеть, как я подначивал Лу и его отца вплоть до самого начала состязаний. Взять, к примеру, тот момент, когда я говорю Лу: «Я уже позвонил матери и сказал, что одержал победу, хотя соревнования начинаются только завтра». Или, утром в день состязаний, Лу и его родители приглашают меня позавтракать вместе в гостинице, и я говорю: «Не могу в это поверить! Вы старательно не замечали меня всю неделю, а сейчас, в день соревнований, приглашаете меня позавтракать вместе. Вы хотите сломить меня психологически!» При этом я притворялся, что мне очень страшно: кусок омлета дрожал у меня на вилке. Все это была в основном игра, чтобы зритель, выходя из зала после просмотра «Качая железо», говорил: «Не могу поверить! Этот парень буквально уговорил своего соперника проиграть». Но в первую очередь мои усилия оказали воздействие на Лу, который стал только третьим, в то время как я в шестой раз подряд завоевал титул Мистер Олимпия, установив тем самым новый рекорд.

Глава 11

«Качая железо»

Фильм «Качая железо» был закончен лишь наполовину, когда у Джорджа Батлера закончились деньги. Но вместо того чтобы отказаться от своего проекта, он решил провести выставку поз в одном из художественных музеев Нью‑Йорка и попытаться привлечь состоятельных спонсоров. Мы не могли решить, то ли его идея бредовая, то ли она воистину блестящая. За предложение ухватился музей американского искусства Уитни, известный своим стремлением ко всему нетрадиционному.

Событие было преподано как «Проработанная мускулатура: мужское тело в искусстве», музей специально остался открыт вечером в пятницу в начале февраля 1976 года. Идея заключалась в том, чтобы Фрэнк Зейн, Эд Корни и я принимали позы вживую рядом со слайдами с изображением древнегреческих статуй и великих работ Микеланджело, Леонардо да Винчи и Родена. При этом искусствоведы и художники должны были комментировать происходящее. Впервые устраивалось серьезное публичное обсуждение культуризма.

Джордж рассчитывал на несколько сот посетителей, однако, несмотря на сильный буран, в музей пришло больше двух с половиной тысяч человек, и очередь растянулась на целый квартал. Галерея четвертого этажа была битком забита людьми, сидевшими и стоявшими на каждом квадратном дюйме пространства пола. В середине установили вращающийся подиум, на котором мы поочередно принимали позы.

Вероятно, двум третям посетителей никогда прежде не доводилось видеть живого культуриста. В основном это были представители средств массовой информации, а также нью‑йоркского мира искусства: критики, коллекционеры, меценаты и художники‑авангардисты вроде Энди Уорхола и Роберта Мэпплторпа. Своих корреспондентов прислали журналы «Пипл», «Нью‑Йоркер» и «Дейли ньюс»; актриса Кэндис Берген фотографировала для передачи «Сегодня». Она отлично знала свое дело и при том была очень красивая. Внезапно культуризм стал писком моды. Мы перевели его из мира спорта и мира развлечений в международную поп‑культуру.

Фрэнк, Эд и я гордились честью выступать в настоящем музее. Мы собирались сделать свое выступление артистичным, исключив самые откровенные позы, демонстрирующие голую мускулатуру. Нам хотелось, чтобы каждая поза напоминала скульптуру, в первую очередь благодаря тому, что мы находились на вращающемся помосте. Когда подошла моя очередь, Чарльз Гейнс стал комментировать, как я принимаю свои излюбленные позы, такие как спина в три четверти. «Эта поза безраздельно принадлежит Арнольду, – объявил Гейнс. – В ней вы видите все мышцы спины, а также икроножные мышцы и мышцы бедер». Закончил я свое десятиминутное выступление безукоризненным подражанием «Мыслителю» Родена и был удостоен бурными аплодисментами.

Закончив выступление, мы оделись и вернулись в зал, чтобы присоединится к дискуссии с участием искусствоведов. Я зачарованно слушал выступления ораторов. Во‑первых, они показывали, что дебаты можно устроить хоть на голом месте. Один ученый муж заявил, что сегодняшняя встреча знаменует собой «вхождение абсолютно совершенного, прекрасного мужского тела в сферу официальной культуры». Следующий высказал мнение, что после Вьетнама Америка должна найти новое определение мужественности, и мы предлагаем ответ. Но затем он связал культуризм с арийским расизмом в Европе двадцатых годов и подъемом нацизма и предостерег, как бы мы не стали символом потенциального роста фашизма в Америке. Еще один профессор сравнил наши позы с худшими кривляньями Викторианской эпохи. Его освистали.

Разумеется, в основном это была пустая шумиха. Однако мне пришлась по душе мысль сравнивать человеческое тело со скульптурой. То же самое говорил мой герой Джо Санто из «Оставайся голодным». Искусство привлекало меня, и если сравнение со скульптурой привлечет посторонних и поможет им понять культуризм, будет просто замечательно! Все будет лучше стереотипа культуриста как недалекого гомосексуалиста, влюбленного в себя и думающего только о своих мышцах.

К сожалению, в отличие от Нью‑Йорка, в Голливуде почти ничего не происходило. Фильм «Оставайся голодным» явился для меня первым опытом неправильной рекламной политики. После выхода на экраны в апреле фильм получил хорошие отзывы, однако демонстрировался он при пустых залах и через десять‑двенадцать недель был снят с проката. Вся беда заключалась в том, что специалисты по рекламе киностудии «Юнайтед артистс» просто не знали, как его продвигать. Перед выходом фильма в прокат Боб Рейфелсон брал меня с собой на совещания, на которых шли разговоры о том, чтобы расклеивать афиши в тренажерных залах. Затем, когда фильм уже вышел на экраны, нас с Салли Филд пригласили на передачу «Шоу Майка Дугласа», где мы показывали пятидесятилетнему ведущему, как нужно правильно делать упражнения. Каждый раз после таких случаев я думал, что мы движемся в ошибочном направлении. «Оставайся голодным» следовало представлять в первую очередь как фильм Боба Рейфелсона – «новый фильм режиссера «Пяти легких пьес!», – а спортивная составляющая должна была стать для зрителя неожиданностью. И тогда киноманы выходили бы из зала, говоря: «Вот это Рейфелсон! Он всегда открывает в своих фильмах какой‑нибудь новый незнакомый мир».

Хотя интуиция подсказывала мне, что рекламная кампания ведется из рук вон плохо, у меня не было ни опыта, ни уверенности в себе, чтобы заявить об этом вслух. Я полагал, что на киностудии знают, как себя вести. Разумеется, гораздо позже я понял, что киностудии привыкли работать по строгим шаблонам. И если что‑нибудь хоть немного выделяется из общего ряда, никто не знает, как с этим быть.

Рейфелсона такое положение дел также не устраивало, однако вся беда режиссеров, сделавших себе имя, заключается в том, что порой они становятся своими собственными худшими врагами. Они просто хотят взять в свои руки все: монтировать рекламные ролики, готовить афиши и так далее. Их нельзя ни в чем переубедить. Вот тут начинаются главные сражения, и, как правило, победителя определяет то, что прописано мелким шрифтом в контракте. В данном случае победителем оказалась киностудия. Боб долго бодался со специалистами по рекламе, но так ничего и не добился. Более того, его обвинили в том, что он не желает играть в команде.

И все же один положительный момент тут оказался. Используя поступательный момент того обстоятельства, что я снялся в одной из главных ролей в «Оставайся голодным», я наконец нашел агента. Это был Ларри Кубик, чье небольшое агентство «Филм артистс менеджмент» также представляло интересы Джона Войта и Сильвестра Сталлоне. Ему тотчас же посыпались предложения для меня, однако это было совсем не то, что меня интересовало. Ларри подыскивал подходящую главную роль, отбрасывая горы мусора. Кто‑то предложил мне сыграть вышибалу. Еще мне предлагали роли нацистского офицера, профессионального борца, игрока американского футбола, заключенного. От всех этих предложений я отказывался, говоря себе: «Это никого не убедит в том, что ты здесь, чтобы стать звездой».

Я был очень рад тому, что мог позволить себе отвечать отказом. Имея стабильный доход от своего бизнеса, я не нуждался в гонорарах за фильмы. Я всегда стремился к финансовой независимости, чтобы можно было не выполнять работу, которая мне не нравилась. В спортивном клубе мне приходилось постоянно сталкиваться с музыкантами и актерами, которые вынуждены были переступать через себя. Так, какой‑нибудь актер жаловался:

– Три дня мне пришлось промучиться с ролью убийцы. Как я рад, что съемки наконец закончились!

– Если эта роль вызывала у тебя такое отвращение, зачем ты на нее согласился? – удивлялся я.

– Мне заплатили две тысячи долларов. Должен же я платить за свою квартиру.

Конечно, можно возразить, что какой бы ни была роль, играть перед камерой всегда полезно. Но я считал, что я рожден для того, чтобы сниматься в главных ролях. Я должен был быть на афишах, я должен был быть тем, кто вытаскивает на себе весь фильм. Конечно, я понимал, что для всех окружающих это звучит полным безумством. Но я верил, что единственный способ стать лидером заключается в том, чтобы относиться к себе как к лидеру и при этом трудиться не покладая рук. Если ты сам не веришь в себя, как смогут поверить в тебя другие?

Еще до «Оставайся голодным» в кругах культуристов у меня сложилась репутация человека, который отказывается от работы в кино. Кто‑нибудь звонил и спрашивал: «Нам нужно на пробу несколько крепких ребят». Кое‑кто из нас соглашался, и помощник режиссера или постановщик трюков объяснял им задачу: «Нам нужно, чтобы вы забрались вот на эту крышу, пробежали по ней, поработали кулаками, а затем спрыгнули на батут…» Но я говорил себе: «Нет, таким способом не сделаешь карьеру ведущего актера». Я неизменно отказывался.

– Но ты нам нравишься. Режиссеру ты нравишься. Ты здесь самый большой, у тебя подходящее лицо, у тебя подходящий возраст. Мы будем платить по тысяче семьсот долларов за съемочный день.

– Тысяча семьсот долларов в день – это очень даже неплохо, но мне на самом деле деньги не нужны, – отвечал я. – Лучше отдайте их кому‑нибудь из моих друзей, им они нужны гораздо больше.

Ларри согласился с тем, что я должен был проявлять разборчивость, однако его партнер Крэг Румар приходил в бешенство при виде того, как мы отказываемся от одного предложения за другим. Я всегда очень боялся тех моментов, когда Ларри уезжал в отпуск. Тогда Крэг звонил мне и говорил:

– Даже не знаю, смогу ли я что‑нибудь тебе подобрать. Сейчас никто больше не снимает кино. Осталась одна заграница. Дела идут очень туго. Почему бы тебе не сняться в рекламе?

В тот год величайшим достижением Ларри стало то, что он после бесчисленных попыток наконец смог устроить мне встречу с Дино Де Лаурентисом. Дино считался живой легендой кинематографа. Именно он был продюсером таких фильмов, ставших классикой, как «Дорога» Федерико Феллини (1954 год), и вычурных хитов вроде «Барбареллы» (1968 год), а также множества работ, окончившихся полным провалом. Дино разбогател, а затем разорился, снимая кино в Италии, после чего начал все сначала в Голливуде. В последнее время он был на подъеме с такими фильмами как «Серпико», «Жажда смерти», «Мандинго» и «Три дня Кондора». Ему нравилось переносить на экран комиксы, и он искал актера на роль Флэша Гордона.

Когда нас с Ларри провели к Дино в кабинет, нам показалось, что мы попали в декорации к фильму «Крестный отец». Дино сидел за письменным столом в одном конце комнаты, а в противоположном, у нас за спиной, разместился его соратник еще по работе в Италии, продюсер по имени Дино Конте.

Де Лаурентис восседал как император. У него был огромный антикварный письменный стол, украшенный затейливой резьбой, длинный и широкий, и, пожалуй, чуть повыше обычного стола. «Ого, только посмотрите на этот стол», – подумал я. Сам Дино оказался крошечным человечком, очень маленького роста, и у меня возникло желание сказать ему что‑нибудь приятное, но в то же время смешное. Однако слетело у меня с языка следующее:

– Зачем такому коротышке, как вы, такой большой стол?

Смерив меня взглядом, Дино сказал:

– У васа ошень сильна акцент. Такоя мне не нужен. Вы не может быть Флэша Гордон. Флэша Гордон американец. Да.

Я решил, что он шутит.

– Вы хотите сказать, у меня сильный акцент? – сказал я. – Тогда какой же акцент у вас?

Все пошло наперекосяк.

– Встреча окончена, – объявил Де Лаурентис.

Я услышал, как у нас за спиной Дино Конти встал и сказал:

– Сюда, пожалуйста.

Ларри взорвался, как только мы вышли на стоянку.

– Одна минута сорок секунд! – крикнул он. – Это самое короткое интервью из всех, какие у меня только были с продюсерами, и все потому, что ты решил все обосрать! Ты хоть знаешь, сколько времени мне пришлось выбивать эту долбаную встречу? Ты хоть знаешь, сколько месяцев я потратил, чтобы затащить тебя в этот долбаный кабинет? А ты заявляешь этому типу, что он коротышка, вместо того чтобы сказать обратное! Ты должен был сказать, что он высокий, что он гораздо выше, чем ты его представлял! Он чудовище! Он огромен, как баскетболист Уилт Чемберлен! И можно было забыть про стол, просто сесть и дать ему поговорить про твою актерскую карьеру!

Я согласился, что Ларри был прав. Некстати вмешался мой язык. В который уже раз.

– Ну что я могу тебе сказать? – сказал я. – Ты прав. Я поступил как самый настоящий лоб. Извини.

Слово «лоб» я позаимствовал у своего друга‑культуриста Билла Дрейка, который постоянно его использовал. «Только взгляните на этого Арчи Бункера[11], – говорил он. – Какой лоб!» Что означало: «Какой узколобый идиот!»

Прошло больше года после съемок «Оставайся голодным», прежде чем я наконец получил новую главную роль, на этот раз в одной из серий популярного телесериала «Улицы Сан‑Франциско» с Карлом Малденом и Майклом Дугласом в главных ролях полицейских. В серии под названием «Мертвая попутчица»[12]им предстоит поймать моего героя, культуриста, который в порыве бешенства сворачивает шею девушке, высмеявшей его тело. Расследование приводит их в вымышленный мир культуризма и тяжелой атлетики Сан‑Франциско, и, следовательно, я смог устроить на эпизодические роли Франко и многих своих друзей. На съемочной площадке собралась целая толпа из клуба Голда, и это было здорово. Вот только получилось так, что до состязаний за титулы Мистер Вселенная и Мистер Олимпия 1976 года оставались считаные недели, поэтому ребята больше думали о том, как заниматься, а не как работать перед камерами. Они сводили режиссера с ума, постоянно сбегая на тренировки.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: