Ломовцев Валерий - Мелодия 4 страница

Существует всеобщий радиус-константа «большого взрыва» — некоего трансфизически расширяющегося «сфероида». Гравитация — является одной из частных интерпретаций этого «радиуса». Эта константа во всех частных процессах, включая природные и сознательные существа, их сообщества и отдельные материализации, должна быть как минимум пропорционально отображена. Либо же должна быть соответствующей этому изначальному значению.

Тогда, в этих случаях, отдельная часть вселенной, например, галактика, звёздная система или сообщество разумных существ, в том числе и людей, — развивается, живёт, при полном и неисчислимом разнообразии, в полной гармонии. И такая система — звучит, как прекрасная, чарующая мелодия, похожая на великую песнь всеобщей любви и братства.

Но если отдельные существа или их сообщества начинают искажать эту константу, то они начинают принципиально новую ветвь инволюционной градации. Их «константа», радиус цикла их личного развития может быть только более мелкой величиной — всегда меньше всеобщего цикла развития вселенной. И, значит, выпадает из её изначального всеобщего и самого великого Процесса.

Возникает множество частных и противоречащих друг другу принципов развития, существования, начинают возникать сообщества мелких основ, основ, не имеющих глубокой сути. В этой галактике возникло множество воинствующих и враждующих между собой групп, и они — в этом месте, сами того не подозревая, — тем самым посмели выступить против хода общего вселенского Процесса. Эллин видел, что у них даже не дошло до всеобщей «мировой» войны, хотя её элементов было немало. Структура галактики взорвалась по причине незримых, но страшных напряжений — великий Радиус Расширения не смог, по определению, здесь — да и не может где бы то ни было, — остановить своё движение. Иными словами — исключить своё существование. Он просто оставался непоколебимым фактом, а «фантом константы» — сумма искажений этого Радиуса, его гротескная тень, рождённые гордым разумом многих существ, — тщилась занять его место. Результат — не выдержала структура галактики, ведь она только материя следствий...

Эллин осознал, что Поле — это функциональная сумма этих искажений, превратившаяся в отдельную самосущую и почти вездесущую величину. Вначале она даже ускорила всеобщий прогресс, благодаря соотнесению между собой множества разнообразных позиций и материальных выражений. Но он видел глубиной своего прозревающего духа и то, что Поле, раз возникнув, втянуло множество народов этой галактики в ужасную междоусобицу, которая привела к катастрофе их кусочек вселенной.

Теперь во многих местах этой галактики шли непрерывные войны мутировавших по уродливым схемам существ. Этими войнами всецело заправляло Поле. Хотя и были в этой галактике существа, несмотря ни на что шедшие вместе с потоком истины всеобщей эволюции. И только благодаря этим существам не случилось окончательного распада галактики и даже есть надежда, что в отдалённом времени можно повернуть вектор распада в русло восстановления.

Эллин с горечью понял, что они, пойманные в ловушку хитроумного Поля, добавили боли этому миру — уничтожили несколько планет... Так же точно Поле, руками многих живших здесь пре- краснодушествующих в своём освободительном пафосе существ, уничтожило огромное количество ни в чём неповинных миров... Поле легко ставило любое самое просвещённое и интеллектуальное существо, даже исполненное чувства всеобщего блага и великих идей, — в позицию, враждебную такому же существу, исполненному того же... Поле могло легко поставить любого человека в безвыходную ситуацию, в ситуацию убийства своего брата. Оно настолько было неуловимо, настолько могло проникать в любые структуры и социальные схемы, настолько легко и полно одерживало живые существа и целые планеты, что не оставалось для незрячих внутренне существ выбора — они считали носителя этого Поля злом в то время, как истинное зло заходило им в тыл, захватывало самое их душу...

Эллин чувствовал, что это Поле не остановилось на одной только галактике, оно, конечно же, пыталось проникнуть и в другие миры. Он понимал, что у этого явления существует множество форм проникновения, в том числе и в их человеческую среду, и самым невинным образом. «Но в каких же формах Поле может присутствовать в их обществе тогда, когда нет никаких острых проявлений?» — думал Эллин. «В виде простого, самого обычного эгоизма», — пришёл почти сразу ответ... Всевозможные конфликты — это уже развитие этого эгоизма по сценарию Поля... «Но ведь мы всегда, сколько знаем себя, были такими, — думал Эллин. — Значит... Поле, возможно, издревле уже было с их родом...»

Эллин, кроме того, что в компьютерах корабля хранились остатки информации о Земле, ощущал, что, конечно же, у них было место, откуда они прилетели. Он даже иногда чувствовал, почти видел толпу людей вокруг себя, текущую вдоль улицы, слышал голоса, смех... Он наблюдал всплывающие из глубин психики земные пейзажи и города. Иногда ему казалось, что к нему близко подходит какое-то странно родное существо и долго смотрит на него, но образа, кроме лёгкого очертания фигуры, он не мог уловить...

...Эллин рассказал друзьям о своих открытиях, и они приняли их без особой полемики — ведь они сами были свидетелями многого, что подтверждало этот взгляд на вещи. И все прониклись безотлагательной необходимостью передать на Землю множество собранной информации, научных результатов и особенно сообщить об опасности. С тех пор много раз были новые попытки выбраться из мира микрочастицы, но это не приводило ни к чему. Замкнутая наподобие усложнённого листа Мёбиуса структура частицы имела где-то «узелок», где она могла развязаться, но этот «узелок» невозможно было найти.

Весь экипаж снова бредил таким выходом, более того, это бессонное намерение привело к тому, что люди попадали в воображаемое пространство, казавшееся Землёй, и пытались рассказывать «окружающим» обо всём. Однажды случилось невероятное: эти фантомы один период времени даже заполняли планету, где нашёл пристанище «Тор». Они построили свои фантомные города, которые можно было почувствовать даже на ощупь. Эйл и Альтер некоторое время пытались собрать «учёных» этого воображаемого общества, «чтобы передать им важную информацию», а Сельвин, заигравшись в посланца высших сил, собирал гигантские толпы призраков, вещая им библейским слогом прописные истины...

Но это всё были фантомы — призрачные человеческие формы без сути. И потому им невозможно было донести суть происходящего, даже в бреду...

Им была нужна только энергия экипажа, которая поддерживала их поверхностные существования, и они готовы были с утра до вечера выглядеть, как люди, внешне поступать, как люди, интересоваться тем, чем интересуются люди...

Эллин не вмешивался в этот призрачный процесс, который затянул его друзей. Может быть, потому, что думал, что это даёт им хоть какой-то смысл жизни — ведь у него не было возможности дать им взамен реальность. А единственной реальностью в их положении мог быть лишь выход из тюрьмы гиперона.

Но, в конце концов, ему пришлось уничтожить эту любимую иллюзию экипажа — потому что в среде фантомов начались какие-то качественные изменения: некоторые из них стали целенаправленно порабощать товарищей, уже с очевидностью разрушая их жизнь. Эллин однажды увидел в этом проявление Поля, хотя и слабое, но вполне достаточное, чтобы начать устраивать общество фантомов — по его привычной схеме. А люди были энергетическими донорами при этом «обществе», поддерживали эту иллюзию, отдавая свою жизненность, теряя свою душу.

Эллин смог сфокусировать своё сознание на систему причин происходящего, и теперь фантомы, при его приближении, исчезали, что вначале порождало недовольство и даже серьёзное возмущение товарищей. А Сельвин часто впадал в истерику и даже собрал «крестовый поход» фантомов против Эллина...

Несколько месяцев длилась эта странная «война». Сельвин настраивал «общественное» мнение против Эллина, изощрялся в формировании военных отрядов и однажды повёл огромную армию своих призраков на «священную» войну против врага рода человеческого — Эллина... Но это даже принесло пользу — они все бесследно растворились, как только приблизились к нему. После этого случая Сельвин стал выздоравливать и осознавать то, что с ним и со всеми остальными происходило — уже трезво и в реальном свете.

Снова начались долгие полёты, которые вскоре стали напоминать новую и по-своему утомительную иллюзию... Эллин перестал искать выход, к нему пришла безысходность, и однажды он отказался от нового полёта.

...Они улетели. Что же теперь ещё поддерживает их жизнь? Надежда — тоненький проводок их жизненной энергии. Обрезать его нельзя, и я просто отказался от полёта, сославшись на желание побыть в одиночестве. Это мне не повредило — я открыл способ вспоминать то, что со мной было до гиперона... Однажды я сидел и смотрел на закат, на сияющие облака. Раскалённые тучи — собирались пролиться в море. Что-то произошло: я оказался там, где никогда не был, но... всегда был.

...Это была удивительная слегка холмистая степь, не замкнутая привычно горизонтом. Над струящимся нескончаемой волной ковылём скользила большая серебряная птица. Она была немного похожа на ската-манту. У неё была совсем немного выступающая, но мощная клинообразная голова, почти без шеи, и почти сразу переходящая в широкие, чуть ли не во всё тело крылья. Казалось, она без взмахов повторяет рельеф холмистой местности, и слышно было лишь тихое шипение воздуха о её крылья и ещё, чуть-чуть, на самой грани слуха, — мягкий шелест трения шёлка золотых волокон травы о её светящиеся перья.

Глаза птицы вначале показались чёрными, но потом, когда она поднялась чуть выше, солнечный луч зажёг густую глубину её глаз — они показались родниками нездешней синевы... И это было ещё не всё: через несколько мгновений они оказались нежной «морской волной», потом прозрачным «малахитом», зелёнью весенних трав и, наконец, тёплым янтарём, омытым прозрачной рябью мелководья... Это завораживало. Через некоторое время пришло понимание, что глаза птицы — это поток её удивительных нескончаемых состояний, которые текут в меня и неведомо каким образом умиротворяют до самого дна души...

Птица летела к группе деревьев, между которыми лежали обломки скал, покрытые разноцветным лишайником. Она сделала неполный круг и опустилась вблизи дерева, рядом с камнем, почти скрытым необычным кустарником, напоминающим шиповник, но без характерных колючек. Она расправила, словно потягиваясь, крылья, сложила их и почти по-человечески вздохнула.

Из норы под камнем вылез маленький ёжик. У него были большие уши и длинные тоненькие ножки с розовыми пяточками. Он засеменил к птице, стал перед ней, вытянув в её сторону острую мордочку, и начал нюхать воздух, издавая короткими вздохами постукивающие звуки. Птица, уткнувшись клювом в перья где-то сбоку, вытащила оттуда какой-то мясистый стебель и осторожно поднесла его к ёжику. Тот так же не спеша взял его и тут же стал есть. Птица некоторое время смотрела на него чудесно меняющейся радугой своих глаз, потом подошла к дереву, села совсем не по-птичьи — опираясь спиной о его теплый ствол. Между толстыми корнями дерева была очень удобная выемка. Её ноги упирались в землю по сторонам гибких хвостовых перьев, на которых она сидела, ловко подвернув их под себя. Её шея стала длинней, словно до этого была просто втянута. Она медленно обвела взглядом степь.

Ежик доел стебель, приподнялся на задних лапках, нервно огляделся и, увидев птицу, побежал к ней. Она уже полулежала на боку, одним крылом, словно рукой, удобно упираясь в корень. Прижав к телу свои колючки, ёжик залез ей под крыло, которым она прикрывала грудь. Его лисья мордочка появилась из-под крыла возле шеи птицы. Он нашёл самое удобное положение и успокоился.

Птица, полуприкрыв глаза, смотрела вдаль. Было ощущение, что ёжик смотрел туда же своими маленькими выпуклыми глазками. Они становились то бархатными, то блестящими, казались то чёрными, то тёмно-фиолетовыми, то тёпло-коричневыми и передавали всю гамму чувств этого маленького существа.

Солнце не заходило, но странным образом уходило вдаль. Оно превратилось в вишенку и потом почти исчезло. На степь опустились сиреневые лепестки сумерек. Шло время, но темнее не становилось. Было ощущение, что в этом мире темноту заменяет

тишина... Она стала глубже, потом ещё... Всё в этом мире погружалось в безмолвие, как в единство, как в общую сущность. Трудно было представить себе, что тишина может всё ещё углубляться. Но это было так. Тишина стала уже совершенством, но всё никак не могла остановиться. Её явление и усугубление — были непостижимыми. Она сгущалась и сгущалась, пока не дошла... до полной и странной в своём качестве прозрачности.

В этой прозрачности, к которой привела всех в этом мире тишина, — все стали зрить всех... И я только теперь ощутил великое множество населения этого мира — все травы, камни и деревья, зримые и незримые существа входили в великий симбиоз, но при этом чудесным образом я ощущал каждого отдельно. И это всё было благодаря неисчерпаемому объёму тишины. Пришло понимание, что именно таким образом мир обнаруживает своё единство и в этом единстве становится виден каждый, до самого последнего существа, до самого последнего атома, — виден всем. Что за переживание! Все знали всех...

Вдруг что-то произошло. Было ощущение, что мы все на этой планете не испытывали этого никогда. Вначале в пространстве возникло что-то по-детски жалобное. Оно пронзило сердце каким-то трепетным смятением. Но потом всё это утонуло в прерывистых то затухающих, то усиливающихся волнах ласки, казавшихся пришествием давно забытых чувств, с седой древности потерянных душой. Казалось, эти волны ласки есть первозданная беззащитная невинность самого первого ростка жизни. И его неустойчивое движение искало умиротворения и защиты

какого-то могущественного благословения и уюта. Эти волны переворачивали душу, и каждому хотелось ответить на это всем своим существом, до самых его пределов, всеми ещё никогда нетронутыми глубинами себя...

Из ниоткуда этот мир стала заполнять сладко защемившая сердце нежность. Она текла светло-розовыми струями навстречу этому ростку жизни. Она окутывала его мягко сверкающим белым туманом, но не рыхлым, а исполненным упругости самой жизни, и в нём, как в полупрозрачном облаке, шевелились золотые и серебряные искорки...

Эти два непостижимых явления, соприкасаясь друг с другом, породили экстатический неведомый аромат, который прояснил пространство неба этой планеты, и стал раскрываться исполинский тоннель в неведомое, подобно бутону, видимому изнутри. Этот тоннель втягивал всех в какой-то сверхкосми- ческий океан жизни, с его неисчислимыми обертонами изумительных блаженств, вспышек ликования и радужных огней радости...

Иногда мне казалось, что я слышу, откуда исходят эти переживания, но в следующий миг я знал, что у них нет источника. И правдой казалось и то, и другое. Но вот что-то повернуло моё внимание к дереву, у которого были птица и ёжик, и я осознал, что это исходит от них. Теперь я начал различать тихое полужалобное и вместе с тем ласкающее попискивание и почти детское «агукание» ёжика и нежный голос птицы в ответ. Ежик слегка покачивал головой из стороны в сторону, а птица покачивала головой вперёд. Их странные голоса были такими тихими, что сливались с вечностью. Трудно было поверить, что такие звуки могут быть языком подобных существ. Но это было так, и вся вселенная слушала их песню...

Пришло озарение, что в эту ночь, а правильнее, — в эту тишину, весь этот мир слушает песню ёжика и птицы. И я почему-то знал, что завтра этот мир будет слушать песню куста, под которым живёт ёжик. А потом, может быть, дерева, камня, трав или кого-то ещё из множества существ. Только сейчас я заметил, что на кусте раскрылись чудесные светящиеся цветы, напоминающие шиповник. Но они были больше цветов обычного шиповника и, благодаря идущему от них свету, контрастнее, живее. Аромат не просто плыл, достигая меня и заполняя окружающее пространство, но и светился в воздухе, напоминая мелкие угольки потухшего костра.

А тишина мира продолжала впитывать песню, и мне было ясно, что эта песня — мелодия жизни двух расположившихся у дерева существ. Эта мелодия текла, текла, и я знал, что так будет до скончания тишины. А когда вернётся солнце, наступит симфония нового дня этого мира...

Я пришёл в себя и обнаружил перед собой давно остывшую чашку чая. А в обзорном экране уже занимался рассвет. Я долго бродил по берегу моря, и мне временами грезилась белая птица, тихо скользящая над струящимся полем золотых трав...

...С тех пор воспоминания стали приходить ко мне, но вначале не последовательно, а повинуясь какому- то странному закону острого тока чувств. И это даже не было чувством — это было какое-то всесожига- ющее пламя сознательного переживания, которое не оставляло никакой боли даже во время самых тяжёлых воспоминаний. Но иногда после таких воспоминаний, особенно когда наступали сумерки, ко мне приходила печаль... Я вспомнил всё, вспомнил Землю и тебя. Печаль поселилась во мне. Потому что, как я понял, нас разделяла бездна.

...Нас разделяет бездна. Земля отрезана самыми острыми ножницами — непониманием. Незнанием обратной дороги.

Далека любовь. Далеки друзья, хотя они где-то рядом, в звездолёте, мятущемся в замкнутом пространстве. И ещё дальше те, которые уже вне этой жизни... Я часто во снах встречал Лоэза, он что-то мне говорил, но я не слышал его. Я лишь чувствовал, что он знает, что мы ещё встретимся в едином месте и мгновении. Но я не слишком верил в это и утром долго берёг ощущения его присутствия.

Видел я и других. Они снисходительно, но по- доброму улыбались мне — там, на той стороне жизни, они знали обо мне больше, чем я сам... Тебя я никогда не видел, но часто ощущал, почти осязал, и это было почти мучительно. Мне всё время казалось, что мы сидим рядом, но не можем видеть друг друга, потому что сидим спиной, и почему-то ничего не можем сказать. Это создавало ощущение отчуждения и потерянности. Это намекало на бездну, разделяющую нас. Это заставляло меня думать, что нечто могущественное, не обращая внимания на наши страдания, учит нас иному закону любви, в которой нет места привязанности...

*

...Мне грезится, что в этой невидимой частице мы несёмся на Землю. И вот, ранним утром ты выходишь на крыльцо, с привычной грустью смотришь на звёзды, а в твоё сердце входит невидимый лучик, в котором и наша неуловимая вселенная... И эта планета, и «Тор», блуждающий в звёздах этой вселенной... И я, сидящий лицом к лицу с закатом, который невыразимо похож на земной...

Ты будешь смотреть на звёзды, и я буду на них смотреть...

Господи, путь в бездну привёл меня в твоё сердце... Какое же оно невыразимо таинственное. Как мало оно значило во дни суеты. И вот, все земные и звёздные пути сошлись в нём, в таком хрупком, живом, маленьком, но вместившем в себя всё Мироздание. А там в его бездонной глубине таинственная, вседер- жащая, одушевляющая всё сущность всего...

Кто ответит, почему никто не пожелал узнать, чего не хватает человеку, зачем он летит на край света... заключённый в твоём сердце? Где найти ответ о том, кто сгустил беспредельность в трепетный комочек? Не умалив его сентиментальностью, но возвеличив бесстрастием. А может быть, и не было того, кто сгустил? Может, это всегда было так? Но это «всегда» и было Им?

Сейчас, выбравшись из замкнутых пространств «гиперона» своих эмоций и ума, вижу, что сердце — есть беспредельность, а беспредельность — это сердце, состраданием которого является правильное действие разума... Господи, почему же никто не сказал мне об этом ещё тогда? Почему всеми силами, всем, что было дано мне, я строил пути бегства от истины, которая есть разум, идущий дорогой сердца и из сердца и всё это в духе единства? Если бы мне сказали раньше... Вижу, что знал это всегда, но не хотел видеть. Почему? Потому что на Земле не знает никто, что с этим делать, — ни мужчина, ни женщина...

Ты ходишь по Земле, и грусть твоя несказуема... Как дать понять тебе, что я в твоём сердце, а ты в моём? Кто скажет тебе, что когда защемит его, это моя едва родившаяся слеза мгновенно иссыхает в уголке глаз — чтобы не мешать им видеть всю тревогу мира? Чтобы вовремя заметить формулу угрозы и пойти ей навстречу, защищая твое — моё сердце, потому что на Земле оно так ранимо... Кто скажет мне, что твои слёзы приносят боль — но они не могут знать русла и текут, как весенняя вода, потому что этим обновляется и воскресает мир? Кто скажет нам с тобой — что мы друг для друга? И почему мы не знаем этого до сих пор?

Мой взгляд падает на поляну цветов, так похожих на земные... Похожих, но не земных, потому что нет земного без тебя... Кто скажет, как нам встретиться?.. Ведь нас в Беспредельности — только двое. Нет других людей. Какой горечью обернулось непонимание, что все другие люди — это мы сами, что мы — это они. Как получилось, что мы исключили всё остальное, живое и так же чувствующее, из нашей любви? Чем же была любовь наша?.. Тяжко и печально: любовь наша была — отрицанием любви...

Жизнь — это сплошные пути, вторая половина которых — возвращение домой... Наверное, нужно было так далеко уйти от дома и остаться так неправдоподобно близко с ним, чтобы узнать, что такое любовь. Если я вернусь... если вернусь... всё останется вроде и так, как было, но каким же оно станет... Миры растут спирально. Наше понимание Жизни — это всё те же миры, что и материальные галактики. Наша временная любовь, завершив виток спирали, может стать Любовью вечной...

Эллин сидел, провожая солнце за горизонт. И в его сознании всё текли и текли эти мысли и чувства. Этот поток горьких и покаянных состояний был у него не так часто. А теперь они всё более и более набирали ход — мысли и чувства. Эллин впервые не мог от них отстраниться. Он впервые был ими поглощён полностью. Он впервые был так слаб и перед чем — вовсе не перед силой и не пред опасностью! Он был слаб перед самыми простыми вещами, мыслями и чувствами, знакомыми людям миллионы лет...

Когда-то раньше он мог бы сказать, что это всё сентиментально и примитивно. Когда-то он мог бы сказать, что это всё не может иметь такой глубины чтобы поглотить человека целиком. Когда-то он бы сказал, что это всё тысячи раз повторили миллиарды мужчин и женщин, в самой обычной жизни, и это стало самым тривиальным монологом всех мужчин и женщин...

Он мог это сказать раньше, но не теперь, потому что это странным образом подчинило его волю и повелительно текло, всё более и более расширяясь. Это стало угрожающе становиться самостоятельной силой в его существе. Эллин никогда не ждал опасности с этой стороны, но именно это, на глазах, становилось неведомой опасностью всё более и более.

Рождалось новое неведомое качество, и оно было словно новый элемент в горниле термоядерного синтеза. Оно рождалось из соединения разума и сердца.

Иногда казалось наоборот, что в его существе началась неуправляемая цепная реакция соединения этих двух качеств — в таком грозном виде они ещё никогда не встречались в нём. Казалось, что мысли и чувства словно льнут друг к другу, стремятся друг к другу так, как мотыльки стремятся в пламя. И как их ни лови, сколько их ни спасай от этого, они всё равно окажутся в огне. Мысли и чувства, словно материя и антиматерия, влеклись друг к другу и исчезали, а на их месте рождалось ослепительное солнце.

В этом пламени пылал весь внутренний мир Эллина, и краем сознания он понимал, что отсюда ему уже не выйти — ни живым, ни мёртвым, только тем, чего ещё не было никогда. Он уже давно не дышал. И внешне он был абсолютно неподвижен, но всё его содержание билось в последней агонии с энергией тысячи солнц. С какого-то момента пришёл ужас, такой, какого бы хватило на всё человечество — чтобы каждый умер от него, прежде обезумев... Но и этот ужас не мог стать основным или ведущим, потому что вскипали такие конгломераты чувств и переживаний, такие положения мыслей и позиций видения происходящего, что их уже давно нельзя было назвать этими простыми словами: ужас, потрясение, катастрофа...

Всё это поднималось и поднималось вверх — к месту чувствования и возможного понимания, и, подобно раскалённой магме, неудержимо истекало на поверхность личности Эллина, превращая её в угли и пепел.

Откуда это всё?! Неужели это всё моё?..

Нет, это было не только его и далеко не только. Через него в этот час проходила вся история Земли — миллиарды людей с их житейской историей и страданием текли через его тело, через его человеческую форму. И это невозможно было остановить никому. И никто не мог сказать Эллину, когда это кончится, никто не мог ему сказать, что же с этим делать, как быть — ведь само бытие перестало иметь основу, само бытие перестало быть опорой для его души, а испепеляющей пламень небытия ничего не подсказывал, но только исполнял работу палача.

А вулкан же всё выносил и выносил магму из глубин Земли, и казалось, что этому не будет конца. Вся боль была здесь, весь ужас существования каждой чувствующей твари Земли... Вся мучительная и убивающая сторона мировых вожделений. Все плоды зла всех людей сошлись здесь и сейчас... Как выяснялось, чувства и мысли — были только обыденной поверхностью глубинных тектонических плит, складывающих вселенную. «Чувства» и «мысли» — так безобидно назвали люди, сами не зная что... Эллин уже давно не ведал, был ли он жив или мёртв. Он постигал муку, большую муки одного человека, — он постигал муку всего творения...

И вот, сам не зная как, он уловил, наконец, положение, при котором всё происходящее уже не угрожало ему так апокалипсически. Эллин заметил, что любая реакция на происходящее с ним, любая пристрастная, даже в малейшей степени, заинтересованность в происходящем, а при этом любая попытка даже незначительного неприятия этого происходящего или малейшее движение на поводу страха или сожаления, — всё это начинало распинать его цепной реакцией внутреннего распада, плавить его в горниле причин существования. Отстраняться от отдельных реакций он мог всегда, но в его нынешнем положении — это не только не помогало, но и просто порождало незатухающую какофонию реакций тысяч сорвавшихся со своих мест элементов психики, памяти, бытия, раздирающих его душу привязанностей к близким и просто убивающих дух...

Он выстрадал — иначе не скажешь — не просто понимание, но умение перестать быть эгоистической личностью. Эта позиция требовала полного забвения личности. Как только он переставал быть личностью, мистерия страдания прекращалась и апокалипсис открывался изначальным смыслом этого понятия — вселенским Откровением. Эллин видел, что именно личность содержала принцип несовершенства, именно она была тромбом во вселенских духовных процессах, потому что она была трагически неверно выстроена — её искажения мировой константы были честолюбиво отличными от этой константы. Здесь гнездилась гордыня существа, которое хотело унести вселенский процесс в мышиную норку своих иллюзий и оттуда видеть мироздание у своих ног на коленях...

Эллин видел, что эта личность не могла больше существовать — ей уже нет места нигде — ни на Земле, ни на Небе. Остаётся только ад. Ад следствий, сожигающих свою причину — эгоистическую личность. И этот ад был тем самым безвременьем, вне бытия и небытия, из которого только что вышел Эллин... Но вышел ли? А если вышел, то чем? Что остаётся после этих вод и огня? Новая личность? Новая преображённая личность? И так, и не так. Да, это было преображением, но это было больше, чем внешний термин, — это было полное разложение на первоосновные элементы и иное основание быть и, значит, иное существо, без связи со всеми остальными эгоистическими личностями мира.

Это существо — мира уже иного, и его любовь ко всему живущему уже не может быть прежней. Он уже не может назвать домом свой прежний социум. Он уже не может назвать близкими своих прежде самых любимых и близких... Он не может их назвать так до тех пор, пока они не сойдут, как и он, в ад души своей и не вернутся оттуда.. Пока они не соприкоснутся, как и он, с Водами покаяния, и с Воздухом преображения, и Огнём распятия, они не найдут Новую Землю. Он не смог и при всём желании назвать их близкими, потому что он почти пришёл на Новую Землю, а они остались на старой. И это не может быть близким, это гораздо дальше множества световых лет. Но никто не знает и не сможет поверить, что теперь у него мощь такой любви к ним ко всем, какой не наберётся у всего человечества вместе взятого...

Здесь казалось бы, для Эллина должно всё кончиться, но всё ещё только начиналось... То, что он исчерпал для себя и для других, должно было быть сделано для всех — для тех, кто остался на Земле, для тех, кто далеко от неё. И что-то неумолимое вновь надвинулось запредельной тревогой. Эллин понял, что сущность всех вещей — вновь призывает его туда, где боль и ад, на службу ко Всемирному «Я», которое начинает двигать прежнюю привычную фигуру в космической партии, развязывать узел между прежним циклом страдания и новым циклом совершенствования.

Эллин вновь оказался в одиночестве перед обзорным экраном, перед ним стояла всё та же остывшая чашка чая. И у него не было уже преимуществ преображения. Он, сам того не зная, был готов вновь пережить всю боль мира и отречься от неё — не сделав ни единого жеста отречения. Ему вновь нужно было подняться на вершину земной жизни, чтобы соединить её с небесами. А для этого ему снова предстоит нырнуть на самое дно жизни и там развязать узел, привязывающий многих к земле...

...Пламя заката вот-вот прольётся на планету. Вот- вот прольётся на... планету... в земное море... да... в море... Откуда такой ужас бездны, откуда такое физическое ощущение, что вот-вот может начаться аннигиляция всего?.. Откуда такая грусть, скорбь?.. Она пришла сейчас. Бездонная скорбь... Что это такое? Кажется, всё это уже было. Была именно эта планета, именно этот закат...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: