В. Бєлінський «Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая. «Евгений Онегин». 4 страница

Если бы мы имели право высказаться по поводу того, каким должен быть, чтобы удовлетворить нас, стиль драмы, мы сказали бы, что нам желателен стих свободный, непосредственный, честный, без ложной стыдливости и жеманства дерзающий прямо все высказать; стих, легко и свободно переходящий от комедии к трагедии, от возвышенного к гротескному; стих, попеременно то положительный, то поэтический, но всегда художественный и вдохновенный, глубокий и непосредственный, широкий и правдивый; умеющий ломать, когда нужно, и переставлять цезуру, чтобы скрасить однообразие александрийского стиха; более склонный к enjambements, удлиняющим его, чем к инверсии, его затемняющей; верный рифме, этой рабыне-царице, этой высшей прелести нашей поэзии, родоначальнице нашей метрики; неисчерпаемый в правдивости своих оборотов, неуловимый в тайнах своего изящества и фактуры; принимающий, подобно Протею, тысячу форм, не меняя своей природы и характера; избегающий тирад; резвящийся в диалоге; всегда прячущийся за действующее лицо; стремящийся прежде всего к тому, чтобы быть на своем месте, а если ему случится быть красивым, то быть таковым как бы случайно, помимо своей воли и не сознавая этого; …лирический, эпический или драматический – по мере надобности; способный охватить всю гамму поэзии, пройти ее сверху вниз, от самых возвышенных мыслей до самых вульгарных, от самых смешных до самых серьезных, от самых поверхностных до самых абстрактных; словом, такой, каким бы его создал человек, если бы некая фея наградила его душой Корнеля и умом Мольера. Нам кажется, что такой стих был бы так же прекрасен, как и проза...

Повторяем еще раз, стих на сцене должен отбросить всякое самолюбие, всякую требовательность, всякое кокетство. Здесь он только форма, и притом такая, которая должна все допускать, ничего не навязывать драме, но, напротив, все получать от нее, чтобы все передать зрителю – французский, латинский язык, тексты законов, королевскую брань, народные словечки, комедию, трагедию, смех, слезы, прозу, поэзию. Горе поэту, если его стих начнет жеманиться! Но форма эта – бронзовая форма, охватывающая мысль своим размером, под которым драма несокрушима, который сильнее запечатлевает ее в уме актера, указывает ему то, что он пропускает или добавляет, не позволяет ему изменять свою роль, принимает на себя обязанность автора, делает священным каждое слово и благодаря этому надолго закрепляет в памяти слушателя сказанное поэтом. Мысль, облеченная в стихотворную форму, сразу становится более острой и сверкающей. Это – железо, превращенное в сталь.

Ясно, что проза, по необходимости более робкая, вынужденная лишать драму всякой лирической и эпической поэзии, ограниченная диалогом и внешними фактами, далека от того, чтобы располагать подобными средствами...

Другая группа реформаторов склоняется в пользу драмы, написанной одновременно стихами и прозой, как это делал Шекспир. Такой способ имеет свои преимущества. Однако здесь возможно несоответствие при переходе от одной формы к другой; ткань бывает гораздо прочнее, когда она однородна. Впрочем, вопрос о том, написана ли драма прозой или стихами, имеет второстепенное значение. Достоинство произведения определяется не формой его, но внутренними его качествами. В подобных вопросах возможно только одно решение. Только одна гиря может склонить весы искусства – гений.

Вообще говоря, первое и самое необходимое качество драматического писателя, будь он прозаик или стихотворец, – это правильность. Не та поверхностная правильность, …но глубокая, внутренняя, сознательная правильность, проникшаяся духом языка, исследовавшая его корни, изучившая его этимологию, – всегда свободная. так как она всегда уверена в себе и всегда согласуется с логикой языка... Она может быть смелой, дерзать, творить, создавать свой стиль; она имеет на это право. Ибо, что бы ни говорили некоторые лица, плохо разбиравшиеся в том, о чем они говорят, – и в том числе когда-то автор этих строк, – французский язык не принял своей окончательной формы и никогда не примет ее. Язык не останавливается в своем развитии. Человеческий ум всегда движется вперед, или, если хотите, изменяется, и вместе с ним изменяется и язык. Таков порядок вещей. Когда тело изменяется, может ли не измениться одежда? Французский язык XIX века не может быть французским языком XVIII века, а этот последний не есть язык XVII века, так же как язык XVI века не есть язык XV века... Каждая эпоха имеет свои понятия; ясно, что она должна иметь и слова, выражающие эти понятия. Языки – словно море; они находится в вечном движении... С человеческими языками происходит то же, что и со всем другим. Каждый век что-нибудь приносит и уносит из них. Что делать? Это неизбежно. Поэтому тщетны попытки закрепить подвижную физиономию нашего языка в той или иной ее форме...

Таковы приблизительно в настоящее время взгляды автора этой книги на драму…

В настоящее время существует литературный старый режим, как политический старый режим. Прошлый век почти во всем еще тяготеет над новым. Особенно он подавляет его в области критики. Мы встречаем, например, живых людей, повторяющих определение вкуса, брошенное Вольтером: «Вкус в поэзии – то же, что вкус в женских нарядах». Иначе говоря, вкус – это кокетство. Замечательные слова, превосходно характеризующие эту поэзию XVIII века, нарумяненную, в мушках, напудренную, эту литературу с фижмами, бантиками и фальбалой...

Вкус – это разум гения. Вот что скоро будет установлено другой критикой, мощной, откровенной, научной, критикой нового века, которая начинает пускать мощные ростки под старыми, иссохшими ветвями старой школы. Эта молодая критика, столь же серьезная, насколько первая была легкомысленна, столь же ученая, насколько первая была невежественна, уже создала свои авторитетные органы, и иной раз мы изумляемся, встречая в самых легковесных газетках превосходные статьи, проникнутые ее духом. Соединившись со всем, что есть лучшего и смелого в литературе, она освободит нас от двух бичей – от дряхлого классицизма и от ложного романтизма, который дерзко поднимает голову рядом с истинным романтизмом. Ибо современный дух уже имеет свою тень, свою скверную копию, своего паразита, свой классицизм, который гримируется под него, принимает его цвета, надевает его ливрею, подбирает крохи его, и, подобно «ученику чародея», подслушанными словами пускает в ход пружины действия, тайна которых ему неизвестна. Поэтому он делает глупости, которые учителю его часто бывает трудно исправить. Но прежде всего следует уничтожать старый ложный вкус. Необходимо очистить от него современную литературу. Тщетно он разъедает и омрачает ее. Он обращается к новому, суровому, могучему поколению, которое не понимает его. Шлейф XVIII века волочится еще в XIX-м, но не нам, молодому поколению, видевшему Бонапарта, нести его.

Приближается момент, когда новая критика, опирающаяся на широкую, прочную и глубокую основу, восторжествует. Скоро все поймут, что писателей нужно судить не с точки зрения правил и жанров, которые находятся вне природы и вне искусства, но согласно неизменным законам этого искусства и особым законам, связанным с личностью каждого из них. Уразумев это, все устыдятся той критики, которая заживо колесовала Пьера Корнеля, зажимала рот Жану Расину и нелепо оправдывала Джона Мильтона лишь на основании эпического кодекса отца Лебосю. Придут к выводу, что для того, чтобы понять произведение, нужно стать на точку зрения его автора, взглянуть на вещи его глазами. Отбросят, – я здесь говорю словами Шатобриана, – «жалкую критику недостатков ради широкой и плодотворной критики красот». Пора уже зорким умам уловить нить, часто связующую то, что по нашему личному капризу мы называем недостатком, с тем, что мы называем красотой. Недостатки, - по крайней мере, то, что мы называем этим именем, часто бывают естественным, необходимым, неизбежным условием достоинств.

Scit genius, natale comes qui temperat astrum.(«Знает это гений, который в качестве спутника управляет звездой, под которой я родился» – из «Посланий» Горация).

Бывает ли медаль, у которой нет оборотной стороны? Бывает ли талант, который не давал бы вместе со своим светом и своей тени, вместе со своим пламенем – и своего дыма? Тот или иной недостаток, быть может, – лишь неотъемлемое следствие той или иной красоты. Какой-нибудь резкий мазок, неприятный на близком расстоянии, дополняет впечатление и придает живость целому. Уничтожив одно, вы уничтожите и другое. Все это вместе составляет оригинальность. Гений должен быть неровным. Нет высоких гор без глубоких пропастей. Засыпьте долину горой, и вы получите лишь степь, пустошь, Саблонскую равнину вместо Альп, жаворонков, но не орлов. Нужно также принять во внимание эпоху, страну, местные влияния. Библия и Гомер иногда оскорбляют нас даже своими возвышенными местами. Но кто предложил бы выбросить из них хотя бы одно слово? Наша немощность часто пугается вдохновенной дерзости гения, не будучи в силах ринуться на явления с той же глубиной постижения. А кроме того, повторяем еще раз, бывают ошибки, которые укореняются только в шедеврах. Лишь некоторым гениям даны бывают некоторые недостатки. Шекспира упрекают в злоупотреблении метафизикой, в злоупотреблении остротами, в излишних сценах, в непристойностях, в применении мифологических побрякушек, модных в его время, в экстравагантности, в неясности, в дурном вкусе, в напыщенности, в шероховатости слога. Дуб, это гигантское дерево, которое мы только что сравнивали с Шекспиром, имеет с ним немало сходства: у него также причудливый вид, узловатые сучья, темные листья, жесткая и грубая кора; но он – дуб.

И именно по этим причинам он – дуб. Если же вам больше нравится гладкий ствол, прямые ветви, атласные листья, – ступайте к бледной березе, к дуплистой бузине, к плакучей иве; но не троньте великого дуба. Не забрасывайте камнями того, кто дает вам тень...

Октябрь 1827 г.

Эдгар Алан По

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: