11 страница. – А я все-таки не понял, вы чего от нас-то хотите?

– А я все-таки не понял, вы чего от нас-то хотите? – спросил Шатохин на выходе из спортзала. – Школу желаете посмотреть, капремонт сделали?

– …Может, кружок литературный?.. – запоздало пожал я плечами, ибо сам толком еще не знал, что забыл в этой колонии, но Шатохин меня уже не слышал.

В школе Шатохин меня бросил – спешил проводить пастора. Я попал на урок математики – сборный. Пожилая толстая учительница виртуозно рулила разнокалиберными учениками. Кто плюсовал палочки, кто делил-множил, а Коля Сарафанов у доски переводил обычные дроби в десятичные.

– Давай помогу, – шепнул я ушастому неласковому соседу по парте. Он пихнул мне тетрадь. Все пальцы его были в перстнях-татуировках.

Я бодро взялся делить в столбик 910532 на 13,5… Не делилось. Я полез за мобильником – там калькулятор. Но забыл, что сдал его на вахте.

К нам вперевалочку подошла бабушка-учительница.

– Сейчас поде-елим. Все у нас полу-учится. Сарафанов! Коля, стуча мелом по доске, мигом поделил все как надо.

– Хорошо бы у вас компьютерный класс открыть… – подумал я вслух. – Вы компьютер знаете?

– Узна-аю, – улыбнулась бабушка. – Было бы болото – лягушки напрыгают.

После школы я, уже без сопровождения, завернул в отряд Макса посмотреть, где он живет.

...

Все… воспитатели… живут с воспитанниками совсем вместе, даже носят с ними почти одинаковый костюм – нечто вроде блузы, подпоясанной ремнем… Гуманное и до тонкости предупредительное обращение с мальчиками воспитателей… мне кажется, не совсем достигает… до сердца этих мальчиков… Им говорят вы, даже самым маленьким. Это вы показалось мне здесь несколько как бы натянутым, немного как бы чем-то излишним… Каждый воспитатель… не только наблюдает за тем, чтобы воспитанники убирали камеру, мыли и чистили ее, но и участвует вместе с ними в работе… [4]

В отряде шло дежурное построение. Воспитатель, прыщавый лейтенант – недомерок в преувеличенной фуражке, – меня не видел.

– Голиков… Голиков!.. Где он, козел ё…й?!

– Метлу помой! – раздалось из строя. – Пивень зарыганный!

– Кто пасть открыл?!

– Он у психологов, – всунулся я. – Добрый день.

– Здравия желаем, – буркнул недомерок и продолжил перекличку.

Мы с бабушкой Сашей, 1960 г.

На стене кабинета психологической разгрузки по фотообоям среди кувшинок плавали пыльные лебеди – для релаксации. Макс за высоким фикусом чинил компьютер. В ободранном авиакресле без подлокотника сидела белая крыса с красными, как у неправильной фотографии, глазами и грызла ванильный сухарь с изюмом, придерживая его, по-белочьи, обеими лапками.

– Крыся, дай, – сказал Макс.

Крыся послушно протянула мне обглодок, но испугалась и юркнула Максу в рукав, оставив хвост снаружи. Он вытряс ее, погладил.

– Не бойся. – И запер в накладной карман куртки. – Компьютер работает.

– Спасибо, Макс, – сказала хозяйка кабинета капитан Ирина знакомым бархатным радиоголосом, подправляя губы перед зеркалом.

В лабораторию всунулся негритенок, очень черный, натуральный.

– Злой, тебя поп нерусский ищет, хочет гитару прислать.

Ирина одернула юбку.

– Макс у нас нарасхват.

– “Жизнь моя кинематограф, черно-белое кино… ” Откуда чудо заморское?

– Из Камеруна. – Ирина снова мазнула зеркало взглядом. – Пол-Калуги на иглу посадил. А у самого ВИЧ, чему он несказанно рад – освобожден от работы во избежание травматизма.

В кармане Макса уже в дверях вякнул запрещенный мобильник.

– М-макс! – нервно дернулась Ирина, бросив на меня быстрый взгляд. – Концы заметай.

– Все понял, – кивнул Макс и исчез.

– А давайте Макса усыновим, на пару?

– Какой вы сензетивный, однако, – покачала головой Ирина, собирая бумаги со стола. – У него мать есть… Маркитантка вечная, острожная жена… Не вздумайте кого-нибудь усыновлять из наших.

– Почему?

– Потому что – не справитесь, – с нажимом сказала Ирина. – Они не шалуны, а преступники. С изуродованной психикой. Хотите помочь – помогайте, но без судорожных телодвижений. И не думайте, что у вас – душа, а у нас – балалайка.

Ирина подошла к зарешеченному окну, за которым медленно падал идиллический снег.

– Как от вас, Ирина, хорошо духами пахнет, запах резкий, но женственный…

Ирина хмыкнула, хотела сдержаться, но не выдержала, рассмеялась:

– Это не от меня, а от вас… Руками машете – не продохнуть. В тюрьме душиться нельзя – поймут неверно. И совет на будущее: не пишите про тюрьму – не получится.

Я зачастил в колонию. Шатохин выдал мне постоянный пропуск и сказал, что могу привозить кого хочу, лишь бы – прок. Литературный кружок не задался. Пацаны, слушая меня, зевали, чесались, глаза их подергивались тусклой пленкой, как у зимних курей. Им нравилось только фэнтези и про бандитов. Я говорил приподнятым неестественным голосом, стараясь их расшевелить, а на личиках их читалось: “Чего ты сюда приполоз, козел лысый?”

Я попросил по телевизору помочь Можайке – меня завалили книгами. Привез в колонию. Библиотекарша схватилась за голову: куда ставить? Но бодаться не стала. Два года назад пацаны, бунтуя, взяли ее в заложницы, с ней случился удар, теперь она старалась избегать волнений.– Да не читают они, – лишь вяло сказала она.

...

Я видел их “библиотеку” —… Тургенев, Островский, Лермонтов, Пушкин и т. д… Ни Пушкин, ни севастопольские рассказы, ни “Вечера на хуторе”, ни сказка про Калашникова, ни Кольцов (Кольцов даже особенно) непонятны совсем народу. Конечно, эти мальчики не народ, а, так сказать, бог знает кто, такая особь человеческих существ, что и определить трудно… [5]

Математическая бабушка-учительница поспешила донести школьной директрисе про компьютерный класс, о котором я трепанул, не подумав, и та теперь смотрела на меня вопросительно: за базар отвечаешь? Я кинулся искать спонсоров. Основные надежды возлагал на женщин: богатую грузинку, которая по-матерински, со слезой, слушала мои тюремные байки, и итальянку, русскую еврейку из Милана, которая в Москве раскрутила ювелирию.

– А ты Ходорковского попроси, – задумчиво посоветовал папа Женя, но тут же осекся.

“Открытая Россия” Ходорковского открыла на Мо-жайке компьютерный класс, хотя сам хозяин одной ногой уже сидел в тюрьме. Над дверью класса я прибил табличку: “Подарок М. Б. Ходорковского”. На следующий день табличка исчезла, но авторитет мой в колонии вырос. Подобрела даже учительница литературы, которая до того смотрела на меня волком, полагая, что я покушаюсь на ее место.

Я выбирал день, когда дежурила Ирина, и она водила меня по колонии, стараясь держаться впереди, чтобы я мог оценить ее стати. Меня занимал Макс.

– Погоняло – Злой, а на самом деле очень добрый парень, – сказала Ирина, – вернее, справедливый. Составил правила, регламентирующие жизнь малолетки. Сейчас их утверждает “взросляк”. Если старшие одобрят, у ребят будет законодательство. А вас-то как сюда занесло? – поинтересовалась она. – По сердоболию или – душеньку потешить?

– Во всяком случае, не из голимой филантропии. Скорее, из эгоизма. Обрыдло все в одночасье, подумал, может, это заинтересует. А спасать страждущее человечество?.. Нет. Про это хорошо читать у Достоевского… Кстати, а что в остроге самое страшное?

– Проверяете, – усмехнулась она. – Не трудитесь. Отсутствие одиночества.

Ирину, “ндравную” красавицу, занесло в зону сдуру, но уйти на свободу на хорошие деньги и спокойную жизнь по собственной воле она была не в силах. Тюрьма была для нее наркотиком. Работу она любила и творила чудеса, выправляя самые запущенные безнадежные мозги. Пацаны ее ценили, но все равно, когда она проходила мимо строя, ее сопровождал совокупный шелест: “Кис-кис-кис… ” Она постоянно долбила лысину Шатохину, что малолетка – не исправительная колония, а воспитательная. Мое любопытство она пресекала на корню, не комментируя:

– Здесь не кладбище – ничего не накопаете. Здесь жизнь – ночная, дневному глазу не видная, и – страшная. Заканчивайте экскурсию, а то засосет.

А я прилип к “Можайке”, как в детстве языком к медной заиндевевшей дверной ручке на даче в Зеленоградской. Тогда меня чудом отлепил папа Женя – полил теплой водой на ручку. Сейчас папа Женя, как всегда, опасался последствий, но от тюрьмы меня не отваживал – ему нравилось, что я споспешествую бросовым детям. В былые времена нашей соседкой по Уланскому была Танька-полупроститутка. Она родила девочку-хромоножку, очень смышленую. Потом Таньку лишили материнства, а девочку отдали в детдом. Папа Женя втихаря навещал ее. Так длилось годы, пока заведующая не заподозрила, что он и есть отец ребенка. Папа Женя струхнул и девочку бросил, что долго переживал и, переживая, проболтался маме Томе. Мама Тома матом объяснила ему, кто он после этого. Позже папа просил меня разыскать девочку. Я пошел в детдом, но там сказали, что она в колонии в Новом Осколе.

К лету я разгулялся и завлек “на Можайку” Валерия Золотухина. И позвал папу Женю. Он привычно испугался, но поехал. И даже напек пирожков с рисом и капустой.

Клуб был набит до предела – огромный, советский, с потолком таким обветшалым, что через него проглядывало голубое небо. Персонала оказалось больше, чем узников. Золотухин пел, рассказывал про Высоцкого… Пацаны внимали слабо. Я сидел в зале среди них и диву давался: ничего их не интересует! Лица равнодушные. Только затаенная злоба на весь мир в глазах. Папа Женя опасливо посматривал по сторонам. Я подумал: а если они сейчас вдруг взбунтуются, ведь порвут нас с папаней в два счета, никакой персонал не поможет… По ходу дела ребята слегка повеселели.

Нежданно пошел дождь, клуб потек – концерт погас. На выходе голубоглазый крохотный пацаненок сунул папе Жене записку: “Я глухонемой, прошу печенья и защепки для белья… ”

Папа Женя на работе, конец 50-х.

Папа Женя суетливо полез за деньгами.

– Не надо! – одернула его Ирина и показала мальцу на пальцах, чтобы не приставал.

Она отвела папу Женю в сторону и что-то ему сказала. Папа Женя побледнел и заторопился домой. Я окликнул Макса:

– Познакомься с папой Женей!

– Спасибо… папа Женя, – сказал Макс. – За сало. Вечером позвонил папа Женя и срывающимся голосом попросил меня больше в тюрьму не ходить. Ирина сказала ему, что я в эйфории, я не адекватен, может, что-нибудь произойти непоправимое. А про глухонемого рассказала, что он изнасиловал второклассницу, испугался, что расскажет, и палкой выдавил ей глаза. Убежал, вернулся и на всякий случай перерезал ей горло.

– Не ходи больше в тюрьму, сынок.

С трубкой в руке я подошел к зеркалу: мне пятьдесят. Я лысый, знаменитый. Кто еще меня учить будет! Я сам всех могу научить!– Хорошо, папа. Я подумаю.

Завещания отец не оставил. Я опасался склоки с сестрой из-за невеликого наследства: квартира, скарб, коллекция открыток, которую начала собирать еще прабабушка. Но раздора не вышло. В памятке на двери шифоньера значилось:

Носки парные, носки разрозненные – вторая полка.

Пальто зимнее перелицованное без воротника – в шкафу.Пальто кожаное меховое Левино, соболья шапка – фанерный баул на антресолях. Письмо – под сорочками.

В письме: … Квартиру и открытки продать и поделить поровну. Чур, не жулить! Открытки желательно – в одни руки (так просила бабушка Саша). Левино меховое пальто – Максу, когда выйдет.

И схема родственной могилы на Ваганькове, куда захоронить его урну.

В старинном дубовом шкафу с цаплей на одной ноге, державшей в клюве виноградную гроздь, как всегда, был полный набор – коньяк, вино, дорогой шоколадный набор, подернутый сединой, престижное курево, хотя сам папа Женя не курил. В холодильнике: красная икра-перестарок розового цвета, окаменевшая сырокопченая колбаса, водка из прошлого века…

Смерть папа Женя допускал у других, своей же – сторонился. Он практически не болел и к чужим хворям относился скептически. Пока человек не умирал. Вот тут он вставал в полный рост, отодвигал меня, профессионального могильщика со связями, и все черные хлопоты брал на себя.

Когда меня в 9-м классе выгнали из школы, он устроил меня в платный экстернат для взрослых и в конструкторское бюро, где работал. Я думал, что он чертит на кульмане, но, оказалось, он проверял чертежи. Я стеснялся его и жался к настоящим конструкторам. Папу Женю это не задевало, у него напрочь были атрофированы ревность и зависть. Более того, он даже преувеличивал заслуги коллег. Но зато папа Женя верховодил на вечерах с лотереями, шарадами, переодеваниями в женское платье и анекдотами из потайной записной книжки.

Однажды его выбрали освобожденным профоргом. У папы Жени вдруг появилась незнакомая мне ранее спесь, изменился тембр голоса, добавился начальственный росчерк в подписи. Слава богу, бюрократ он оказался никудышный, дармовые путевки распределял без согласования с начальством – его переизбрали.

Много лет мне мешало любить отца то, что он не воевал: учился в институте и на фронт не просился. Хотя сам рассказывал, что в военкомат стояла очередь, как в застой за водкой. Сейчас я думаю, а рвался бы я на ту войну по своей воле? Чтобы обязательно быть убитым, как убило всех вначале, кого смертью, кого пленом, кого после войны тюрьмой за плен? И за кого?! За усатую рябую нерусь с гунявой трусливой камарильей?

Всю жизнь папу Женю беспокоили мои некачественные товарищи.

– Не с теми дружишь, сынок, – вздыхал он, переживая, как бы я в конце концов, когда товарищи сгорят от вина, не оказался в одинаре.

Он хотел, чтобы я дружил с дядей Толей, который уже давно был полковником. Дядю Толю я любил с детства. Мне нравилось, как он разминал изящными, как у Печорина, пальцами папиросы “Герцоговина Флор”, как выпивал всегда ровно четыре рюмки водки, а самое главное, безропотно давал мне, предварительно вынимая обойму, пистолет, который носил при себе во внутреннем кармане двубортного пиджака. Ему разрешалось носить оружие.Папа Женя показывал мне своих красивых, веселых, непроблемных теть, слегка траченных провинциальностью, навещавших его в Москве, – прививал вкус. Он вербовал их в пансионатах, домах отдыха, на турбазах – всюду, куда мы с ним летом ездили отдыхать.

На Селигере я в плавках забрался на 8-метровую вышку – любозреть дали. Папа Женя внизу в костюме с галстуком выгуливал под ручку двух дам в кримпленовых платьях.

– Мой сын! – похвастался папа Женя. – Пловец. Первый разряд.Я оцепенел. Разряд, благодаря Нине Семеновне, у меня когда-то был, но – юношеский, то есть никакой. Дамы внизу призывно захлопали: “Просим – просим!..” Я с ужасом понял, что спуститься вниз ногами по крутой лестнице уже нельзя. Ненавидя папу Женю, я прыгнул. Отбил все. Лежал на воде не шевелясь, как медуза, вздохнуть не мог – ждал смерть.

– Молодец, Серьга! – кричал папа.

– Молодец, Серьга! – вторили кримпленовые тети.

– Ничего хорошего, – мрачно сказал пожилой дядька в шортах, со шкиперской бородкой, похожий на профессора. – Спину мог сломать.

Дядька действительно оказался профессором и капитаном маленькой двухпарусной яхты – швертбота, на которой он только что вернулся из кругосветного путешествия по Селигеру. Он видел мое геройство, и папа Женя легко уговорил его взять меня в следующее плавание.

Швертбот, накренясь, неделю бесшумно носился по Селигеру навстречу ветру, солнцу и счастью… Шипящая вода за бортом, убаюкивая, почесывала бока яхты… Я загорал на носу, читая “Трех товарищей” Ремарка, и обожал папу Женю. Это был последний наш с ним совместный отпуск – я перебирался в другой возраст.

Спустя годы я попытался в санатории повторить его опыт курортного Ловласа, но ничего из этого не получилось: все дамы были глубоко пенсионные, обремененные болезнями. Лишь одна очаровательная миниатюрная барышня с ямочкой на щеке, стриженная под седого ежика, обратила на меня внимание, но оказалась лесбиянкой и умоляла меня на коленях, чтобы я, используя свой писательский статус, свел ее с солисткой филармонии Кисловодска, которая пела по средам в столовой нашего санатория после ужина.

Но одного своего товарища папа Женя скрывал от меня всю жизнь – артиста Михаила Глузского, с которым учился в школе. Наконец я был приглашен на бенефис Михаила Андреевича – восемьдесят лет. Опаздывал. Звенел третий звонок…

– Я Сережа Каледин, сын Жени Беркенгейма! – рванулся я к пожилой даме, по всей видимости, жене Глузского, протягивая руку за пригласительным билетом.

– А кто такой Женя Беркенгейм?!

– Папа мой! – опешил я. – Евгений Александрович Беркенгейм… Они с Михаилом Андреевичем на одной парте сидели…

– На одной парте с Михаилом Андреевичем сидел наш друг Женя Щёкин, – раздраженно отчеканила дама. – Он уже в зале. Вы кто?

Выяснилось: папа семьдесят лет на всякий случай таил от знаменитого друга свою настоящую сомнительную фамилию, называясь нейтральной фамилией бабушки Саши.

Можайская детская воспитательная колония, 2004 г.

Отец читал мало, но меня одолевал, потирая уставшие глаза под очками. Итогом всегда было опасение, что на меня обрушатся кары властей – за скрытую антисоветчину.

После окончания экстерната я поступил в институт связи к товарищу папы Жени – декану. Правда, со второго курса я сбежал в армию за солдатской дружбой и возмужанием. Когда я стал в стройбате доходить и прощался с жизнью, он откопал в Москве старого еврея – основоположника Ангарска, на окраине которого притулился наш свирепый 698-й В СО. И ученик еврея, командир дивизии, перевел меня в штаб чертежником. Благодеяниям папы Жени несть числа. Почему-то я все воспринимал как должное – без благодарений, до которых так охоча была его нетребовательная душа. Может быть, потому, что первый толчок к действию ему всегда давала мама Тома, он лишь тщательно исполнял ее пожелания.

– А чего ты с ним все-таки развелась? – спросил я как-то ее.

– Маловат он для меня стал.

Но перед смертью успела покаяться:

– Прости, Женька. Спасибо тебе за все. Дети-внуки тебя любят. Только вида не показывают – моя вина: не научила. Но ты не зазнавайся, помни, что все равно ты сволочь.

– Почему, Тома? Приведи пример.

– Пожалуйста… – Мама Тома начала было вспоминать, но ей тут же стало скучно. – Да ну тебя к черту!..

А вот я покаяться перед папой Женей за то, что рано потерял к нему интерес и один раз на него даже замахнулся за мелкое вранье, так и не успел.

Выйдя на пенсию, папа Женя устроился лифтером в больницу. В белом халате поверх костюма с галстуком командовал служебным лифтом с лязгающими решетками. Но лифтом не ограничивался, бескорыстно развозил каталки с немощными. Врачи в нем души не чаяли, страстно желая полечить. Нашли у него сердечную недостаточность и уложили… Прошел месяц. Папа Женя, человек абсолютно здоровый, но мнительный, уверившись, что серьезно болен, на глазах сходил на нет. Потерял аппетит, скорбно глядел в потолок – прощался с жизнью. Под видом посетителя я привел своего товарища-врача. Тот прошептал: “Домой немедленно – уморят”. Врачи наотрез: “Если вы его заберете, мы его потеряем!..” Папа Женя в дебатах не участвовал, осеняя нас вялой исхудавшей рукой: “Не надо спорить, мои дорогие… ” Редко о нем так заботились. Наперекор врачам мы усадили его в машину.

Первым делом он съел тарелку харчо и попросил добавки.

– А винца? – предложил я.

– Лучше – водочки, – все еще безжизненно прошелестел папа Женя.Два дня он еще “поболел” по инерции, принимая обеспокоенную родню с визитами, на третий – вылечился.

У Макса Голикова умерла мать, тюремная жена-горемыка. Шатохин отпустил его на похороны под надзором Ирины. Ирина принесла ему одежду сына. Белую Крысю Макс оставил на попечение Коли Сарафанова.

Хоронил, как водится, папа Женя, я лишь дал деньжат. Облезлая однокомнатная квартира на Щелковской, электричество отключено за неуплату. Красный гроб на столе… Зеркало в пошарпанном шифоньере завешено полотенцем. На продавленном диване из засаленной подушки без наволочки торчали остья. На похороны пришла соседка с вялыми гвоздиками и два другана Макса, которых он на суде отмазал, взяв вину на себя.

Когда стали выносить гроб, он предательски заскрипел…

– Сэкономил? – прошипел я папе Жене на ухо. – Развалится.

– Других не было, – без заминки соврал он.

– Папа Жень, а что надо говорить на похоронах? – тихо спросил Макс.

– Можно – ничего, сынок.

На следующий день мы возвратились в колонию.

– У тебя УДО на носу, – напомнила Максу Ирина. – Веди себя хорошо.

Но ее напутствие оказалось зряшным. Макса в колонии встретила беда. Его отрядный, прыщавый лейтенант-недомерок, приказал Коле Сарафанову выставить белую Крысю на бой против Крысюка, чемпиона зоны. Крысюк победил без драки – Крыся умерла от страха. Макс похоронил Крысю в цветочной клумбе, поставил крестик, избил Колю Сарафанова и сломал отрядному нос.Дело замять не удалось. Максу добавили срок. Шатохину припомнили былые заслуги и отправили на пенсию. Ирине дали понять, что и ей тоже пора “с вещами на выход”, – она уволилась. В зону меня больше не пускали.

Когда-то я купил маме однокомнатную квартиру на Коровинском шоссе. Она доживала в охотку, любуясь индустриальным пейзажем: вдалеке парили градирни, скрежетали экскаваторы, по Окружной бежали крохотные машинки…

Последняя страница “ завещания " папы Жени.

На высоченном тополе против ее балкона свила гнездо ворона. А тут некстати вернулась зима, пошел снег. Ворона, поспешившая снести яйца, сидела на них недовольная, запорошенная снегом. К ней прилетал муж – приносил корм. Мама с тревогой наблюдала за птичьим семейством. Папа Женя привез семечки – мама Тома привадила кормильца. Он прилетал на балкон, требовательно каркал. Мама открывала дверь в комнату, семечками делала дорожку внутрь – тот заходил погреться-погадить и, сытый, улетал с монеткой в клюве.

Потом мама Тома заболела и захотела поближе к дочери, внучкам…

И папа Женя снова отличился. Больше всего ценя уважение бывшей жены, он взял низкий старт и сменял мамину однокомнатную железобетонную квартиру на двухкомнатную в кирпичном доме возле метро Аэропорт, по соседству с дочерью. Без доплаты!!! И продолжил пасти маму Тому до конца. Делал ей творог для диеты: квасил молоко, переливал, отцеживал и каждый раз изумленно изучал выход продукции – получалась кроха.

Но и чудо-операция с обменом оказалась не последней. Он вошел в раж. Ему шел восемьдесят третий год, он шутливо поговаривал о финише. В то время мы с женой и сестра с семьей теснились, взаимно недовольные, на даче под Можайском. Папа Женя поглядел, послушал наши распри, взял у меня отступного за сестрину часть участка и купил ей другую дачу – в Вербилках. Я помогал с переездом. Дачка была не ахти, сестра скорбно поджимала губы.

Мы с зятем корячились с холодильником, как вдруг за спиной звонким знакомым голосом Олега Ануфриева зазвучала песня: “Парохо-од белый, бе-еленький, черный дым над трубо-ой. Мы по палубе бе-егали, целовались с тобо-ой… ”

Я обернулся и выронил холодильник… По прозрачному сосновому бору за полем действительно плыл белый пароход!.. Я кинулся смотреть. Трехпалубный “Михаил Калинин” по каналу “Москва – Волга” пилил в Астрахань. Я протяжно взвыл: “Хочу-у!.. Меняюсь!..”, но сестра уже въехала в тему – вцепилась в дачу. Папа Женя ликовал.

А осенью он поехал к отдаленной родственнице заклеивать окна и на подоконнике легко умер от разрыва аневризмы аорты.

Я орал: “Винни Пух сраный!.. Хлопотун Полоний… Куда поперся?.. Какие, на хер, окна!..”

Девяностолетняя тетя Зоя, которую папа Женя в письме-завещании категорически велел в богадельню не сдавать, увязалась с нами в крематорий, но не разобралась, куда съездила, улыбалась: “А я не поняла, у кого мы в гостях были?”

В похоронной суете я наткнулся на странную сумку: шерстяные носки, кальсоны, чеснок, сгущенка, чай, сигареты… Потом догадался: он собирался к Максу в Тамбов на взрослую зону. И, как всегда, – тишком.В гробу папа Женя выглядел франтом. В синем блейзере с золотыми пуговицами, который я привез ему из Англии и который он при жизни не носил – берег на достойный случай. И – улыбался, не сомневаясь, что прожил жизнь лучше всех.

“Каледин придумал новый жанр…”

Рассказы, которые собраны под этой обложкой, впервые встретились читателям на страницах журнала “Огонек”. Начиналось это так. Я позвонила Сергею Каледину с просьбой написать что-нибудь для журнала. Дозванивалась долго – Каледин жил где-то глубоко в Подмосковье, то сигнал терялся в пространстве, то никто не снимал трубку. Наконец меня постигла удача – писатель отозвался. Выслушав меня, он вздохнул:

– Ну и что вам написать? Я уже про все рассказал. И вообще я живу в деревне… Да, кстати, если вы некрасивая и очкастая, то писать не буду.

Я поняла, что сейчас он положит трубку и второго разговора не будет.

– Ну напишите про это… Вот про то, почему вы живете в деревне.

– Ладно, – неожиданно согласился он, – про это напишу.

Через полгода он появился в редакции с рассказом и ананасом. Рассказ так и назывался “Почему я живу в деревне”. Появлению Сергея предшествовали долгие телефонные переговоры – он писал и переделывал текст. Потом читал вслух и переделывал. Потом рассказ читала жена, и Сергей, прислушиваясь к звучащему слову, перекраивал, переворачивал, вычеркивал уже готовые строчки. Зато после этого каждая его фраза звенела как бубен – в ней не было ни лишнего звука, ни посторонней интонации. Я наблюдала за этим, как за работой часовщика, – в наше время слова и тексты родятся быстро, писателей легионы, некоторые присылают в редакцию свои произведения, не удосужившись проверить грамматические ошибки.

Так возник мир, в который вошел читатель этой книги Сергея Каледина. Мама Томочка, папа Женя, сын, теща-ингерманландка, соседи по деревне, обитатели Можайской подростковой колонии, дружки-подружки…

– Каледин придумал новый жанр, – всякий раз, прочитав его новый рассказ, говорил редактор “Огонька” Виктор Лошак. – Из живых людей извлекает литературу.

Не просто литературу. Как в Венеции каждая свая, вбитая в илистое дно, – часть этого города и его истории, так и с каждым героем Сергей отстраивал свой мир, свою Иокна-патофу, населенную людьми, имеющими совершенно особые, но единственно возможные в его космосе взгляд на мир и логику поведения.

У него почти нет молодых героев. “Пациент” Каледина – изуродованный жизнью и родной историей титан. Битый, обобранный, преданный, смешной, часто вздорный – и абсолютно величественный в упорстве прожить жизнь по своей правде, в неприятии пошлых законов, по которым “весь мир крутится”. Таких людей сейчас не делают. Мы с ними встречаемся иногда случайно и запоминаем навсегда, подозревая, что они-то и есть та самая “соль земли”. Каледин отыскивает их с упорством кладоискателя и помещает под увеличительное стекло писательской оптики.

Если понадобится когда-нибудь памятник той эпохе, из которой мы все вышли и которая теперь ушла навсегда, оставив воспоминания, анекдоты, письма и фотографии в ящиках комодов; если когда-нибудь кто-то захочет понять, что за люди населяли ту страшную страну и то плотное время, какие страсти надрывали их душу и давали силы жить и умереть не в стыде; если понадобятся доказательства того, что литература не кончилась в стране с полной и окончательной победой денежных знаков над прочими ценностями, то полезно будет взять с полки эту книгу Сергея Каледина.

Екатерина Данилова

Примечания

Гафуров А. Афоризмы и притчи. М., 2006.

Константин Батюшков. Изречение Мельхиседека.

Ф. М. Достоевский. Дневник писателя. Колония малолетних преступников.

Ф. М. Достоевский. Дневник писателя. Колония малолетних преступников.

Ф. М. Достоевский. Дневник писателя. Колония малолетних преступников.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: