Глава V Анализ басни 4 страница

Анализ эстетической реакции 149

плоть или тело басни, как говорил Лафонтен, за счет ее
души и что, следовательно, он стремится подчеркнуть
и усилить конкретность и действительность описывае- -
мого, потому что только при этом она приобретает над
нами свое аффективное действие. Но эта действитель-
ность или конкретность басенного рассказа ни в какой
мере не должна смешиваться с действительностью и
обычном смысле этого слова. Это есть особая, чисто
условная, так сказать, действительность добровольной
галлюцинации, в которую ставит себя читатель.

Глава VI

«Тонкий яд».
Синтез

Он тонкий разливал
в своих твореньях яд.

Зерно лирики, эпоса и драмы в бас-
не. Басни Крылова. Синтез басни.
Аффективное противоречие как пси-
хологическая основа басни. Катаст-
рофа басни.

Подведем итоги всему сказанному. Мы везде при рас-
смотрении каждого из элементов построения басни в
отдельности вынуждены были вступить в противоречие с
тем объяснением, которое давалось этим элементам в
прежних теориях. Мы старались показать, что басня но
историческому своему развитию и по психологической
своей сущности разбилась на два совершенно различ-
ных жанра и что все рассуждения Лессинга всецело от-
носятся к басне прозаической и потому его нападки на
поэтическую басню как нельзя лучше указывают на те
элементарные свойства поэзии, которые стала присваи-
вать себе басня, как только она превратилась в поэти-
ческий жанр. Однако все это только разрозненные эле-
менты, смысл и значение которых мы старались пока-
зать каждого порознь, но смысл которых в целом нам
еще непонятен, как непонятно самое существо поэтиче-
ской басни. Ее, конечно, нельзя вывести из ее элемен-
тов, поэтому нам необходимо от анализа обратиться к
синтезу, исследовать несколько типических басен и уже
из целого уяснить себе смысл отдельных частей. Мы
опять встретимся все с теми же элементами, с ко-

150 Л. С. Выготский. Психология искусства

торыми имели дело и прежде, но смысл и значение каж-
дого из них уже будет определяться строем всей басни.
В качестве предмета исследования мы остановились
на баснях Крылова⁴⁰, синтетическому разбору которых
и посвящена настоящая глава.

«ВОРОНА И ЛИСИЦА»

Водовозов указывает на то, что дети, читая эту басню,
никак не могли согласиться с ее моралью (27, с. 72—73).

Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

И в самом деле, эта мораль, которая идет от Эзопа,
Федра, Лафонтена, в сущности говоря, совершенно не
совпадает с тем басенным рассказом, которому она пред-
послана у Крылова. Мы с удивлением узнаем, что суще-
ствуют сведения, по которым Крылов уподоблял сам се-
бя этой лисице в своих отношениях к графу Хвостову,
стихи которого он долго и терпеливо выслушивал, по-
хваливал, а затем выпрашивал у довольного графа день-
ги взаймы (60, с. 19).

Верно или неверно это сообщение — совершенно без-
различно. Достаточно того, что оно возможно. Уже из.
него следует, что едва ли басня действительно представ-
ляет действия лисицы как гнусные и вредные. Иначе
едва ли кому-нибудь могла бы закрасться мысль, что
Крылов себя уподобляет лисице. И в самом деле, стоит
вчитаться в басню, чтобы увидеть, что искусство льсте-
ца представлено в ней так игриво и остроумно; издева-
тельство над вороной до такой степени откровенно и яз-
вительно; ворона, наоборот, изображена такой глупой,
что у читателя создается впечатление совершенно обрат-
ное тому, которое подготовила мораль⁴¹*. Он никак не
может согласиться с тем, что лесть гнусна, вредна, бас-
ня скорей убеждает его или, вернее, заставляет его чув-
ствовать так, что ворона наказана по заслугам, а лиси-
ца чрезвычайно остроумно проучила ее. Чему мы обя-
заны этой переменой смысла? Конечно, поэтическому
рассказу, потому что, расскажи мы то же самое в прозе
по рецепту Лессинга и не знай мы тех слов, которые
приводила лисица, не сообщи нам автор, что у вороны
от радости в зобу дыханье сперло,—- и оценка нашего

Анализ эстетической реакции 151

чувства была бы совершенно другая. Именно картин-
нось описания, характеристика действующих лиц, все
то, что отвергали Лессинг и Потебня у басни, все это
является тем механизмом, при помощи которого наше
чувство судит не просто отвлеченно рассказанное ему
событие с чисто моральной точки зрения, а подчиняет-
ся всему тому поэтическому внушению, которое исхо-
дит от тона каждого стиха, от каждой рифмы, от ха-
рактера каждого слова. Уже перемена, которую допу-
стил Сумароков, заменивший ворона прежних баснопис-
цев вороной, уже эта небольшая перемена содействует
совершенной перемене стиля, а между тем едва ли от
перемены пола переменился существенно характер ге-
роя. Что теперь занимает наше чувство в этой басне —
это совершенно явная противоположность тех двух на-
правлений, в которых заставляет его развиваться рас-
сказ. Наша мысль направлена сразу на то, что лесть
гнусна, вредна, мы видим перед собой наибольшее во-
площение льстеца, однако мы привыкли к тому, что
льстит зависимый, льстит тот, кто побежден, кто выпра-
шивает, и одновременно с этим наше чувство направ-
ляется как раз в противоположную сторону: мы все вре-
мя видим, что лисица по существу вовсе не льстит, изде-
вается, что это она — господин положения, и каждое
слово ее лести звучит для нас совершенно двойственно:
и как лесть и как издевательство.

Голубушка, как хороша!
Ну что за шейка, что за глазки!..
Какие перушки! какой носок!

и т. д.

И вот на этой двойственности нашего восприятия все
время играет басня. Эта двойственность все время под-
держивает интерес и остроту басни, и мы можем сказать
наверно, что, не будь ее, басня потеряла бы всю свою
прелесть. Все остальные поэтические приемы, выбор слов
и т. п., подчинены этой основной цели. Поэтому пас не
трогает, когда Сумароков приводит слова лисицы в сле-
дующем виде:

И попугай ничто перед тобой, душа;
Прекраснее сто крат твои павлиньи перья

и т. д.

К этому надо еще прибавить то, что самая расста-

l52 Л. С. Выготский. Психология искусства

новка слов и самое описание поз и интонация героев
только подчеркивают эту основную цель басни. Поэто-
му Крылов смело отбрасывает заключительную часть
басни, которая состоит в том, что, убегая, лисица, го-
ворит ворону: «О ворон, если бы ты еще обладал разу-
мом».

Здесь одна из двух черт издевательства вдруг полу-
чает явный перевес. Борьба двух противоположных
чувств прекращается, и басня кончается у Лафон-
тена, когда лисица, убегая, насмехается над вороном
и замечает ему, что он глуп, когда верит льстецам. Во-
рон клянется впредь не верить льстецам. Опять одно из
чувств получает слишком явный перевес, и басня про-
падает.

Точно так же самая лесть лисицы представлена сов-
сем не так, как у Крылова: «Как ты прекрасен. Каким
ты мне кажешься красивым». И, передавая речь лисицы,
Лафонтен пишет: «Лисица говорит приблизительно сле-
дующее». Все это настолько лишает басню того противо-
чувствия, которое составляет основу ее эффекта, что она
как поэтическое произведение перестает существовать.

«ВОЛК И ЯГНЕНОК»

Мы уже указали на то, что, начиная эту басню, Кры-
лов с самого начала противопоставляет свою басню дей-
ствительной истории. Таким образом, его мораль совер-
шенно не совпадает с той, которая намечена в первом
стихе: «У сильного всегда бессильный виноват».

Мы уже цитировали Лессинга, который говорит, что
при такой морали в рассказе делается ненужной самая
существенная его часть, именно — обвинение волка. Опять
легко увидеть, что басня протекает все время в двух
направлениях. Если бы она действительно должна была
показать только то, что сильный часто притесняет бес-
сильного, она могла бы рассказать простой случай о
том, как волк растерзал ягненка. Очевидно, весь смысл
рассказа именно в тех ложных обвинениях, которые
волк выдвигает. И в самом деле, басня развивается все
время в двух планах: в одном плане юридических пре-
пирательств, и в этом плане борьба все время клонит-
ся в пользу ягненка. Всякое новое обвинение волка яг-
ыепок парализует с возрастающей силой; он как бы бьет

Анализ эстетической реакции 153

всякий раз ту карту, которой играет противник. И нако-
нец, когда он доходит до высшей точки своей правоты,
у волка не остается никаких аргументов, волк в споре
побежден до самого конца, ягненок торжествует.

Но параллельно с этим борьба все время протекает
ц в другом плане: мы помним, что волк хочет растер-
зать ягненка, мы понимаем, что эти обвинения только
придирка, и та же самая игра имеет для пас и как раз
обратное течение. С каждым новым доводом волк все
больше и больше наступает на ягненка, и каждый новый
ответ ягненка, увеличивая его правоту приближает его
к гибели. И в кульминационный момент, когда волк окон-
чательно остается без резонов, обе нити сходятся — и
момент победы в одном плане означает момент пораже-
ния в другом⁴². Опять мы видим планомерно разверну-
тую систему элементов, из которых один все время вы-
зывает в нас чувство, совершенно противоположное тому,
которое вызывает другой. Басня все время как бы драз-
нит наше чувство, со всяким новым аргументом ягненка
нам кажется, что момент его гибели оттянут, а на самом
деле он приближен. Мы одновременно сознаем и то и
другое, одновременно чувствуем и то и другое, и в этом
противоречии чувства опять заключается весь механизм
обработки басни. И когда ягненок окончательно опро-
верг аргументы волка, когда, казалось бы, он оконча-
тельно спасся от гибели,— тогда его гибель обнаружи-
вается перед нами совершенно ясно.

Чтобы показать это, достаточно сослаться на любой
из приемов, к которым прибегает автор. Как величест-
венно, например, звучит речь ягненка о волке:

Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
И гневаться напрасно он изволит...

Дистанция между ничтожеством ягненка и всемогу-
ществом волка показана здесь с необычайной убедитель-
ностью чувства, и дальше каждый новый аргумент волка
делается все более и более гневным, ягненка — все более
и более достойным,— и маленькая драма, вызывая разом
полярные чувства, спеша к концу и тормозя каждый
свой шаг, все время играет на этом противочувствии.

154 Л. С. Выготский. Психология искусства

«СИНИЦА»

Этот рассказ имеет в своей основе как раз ту самую
басню о Турухтане, с которой мы встретились у Потеб-
ни. Мы помним, что уже там Потебня указывал на про-
тиворечивость этой басни, что она разом выражает две
противоположные мысли: первую — ту, что слабым лю-
дям нельзя бороться со стихиями, другую — ту, что сла-
бые люди могут иногда побеждать стихию. Кирпичников
сближает обе басни (61, с. 194). Следы этого противо-
речия сохранены и в крыловской басне: гиперболичность
и неверность этой истории могла бы дать повод многим
критикам для того, чтобы указать на всю невероятность
и неестественность, которую Крылов допустил в сюжете
этой басни. И в самом деле, она совершенно явно не гар-
монирует с той моралью, которой она кончается:

Примолвить к речи здесь годится,
Но ничьего не трогая лица:
Что делом, не сведя конца,
Не надобно хвалиться.

В самом деле, этого никак не следует из басни. Си-
ница затеяла такое дело, в котором она не только не све-
ла конца, но и не могла начать начала. И совершенно
ясно, что смысл этого образа — синица хочет зажечь
море — заключается вовсе не в том, что синица похва-
сталась, не доведя дело до конца, а в самой грандиоз-
ной невозможности того предприятия, которое она за-
теяла.

Это совершенно ясно из варианта одного стиха, ко-
торый впоследствии был выброшен:

Как басню эту толковать? —
Не худо выше сил нам дел не затевать...

и т. д.

Речь, следовательно, идет действительно о непосиль-
ном предприятии, и стоит только обратиться к самому
рассказу, чтобы увидеть, что острота басни в том я
заключается, что, с одной стороны, подчеркивается не-
обычайная реальность затеянного предприятия, с дру-
гой стороны, читатель все время подготовлен к тому,
что предприятие это вдвойне невозможно. Самые сло-
ва «сжечь море» указывают на то внутреннее противо-
речие, которое заключено в этой басне. И вот эти бес-

Анализ эстетической реакции 155

смысленные слова Крылов, несмотря на их бессмысли-
цу, реализует и заставляет зрителя переживать как
реальные в ожидании этого чуда.

Всмотритесь в то, как описывает Крылов поведение
зверей, которые, казалось бы, не имеют никакого отно-
шения к фабуле.

Летят стадами птицы;
Л звери из лесов сбегаются смотреть,
Как будет Океан и жарко ли гореть.
И даже, говорят, па слух молвы крылатой,

Охотники таскаться по пирам
Из первых с ложками явились к берегам,

Чтоб похлебать ухи такой богатой,
Какой-де откупщик и самый тароватый

Не давывал секретарям.
Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждет;

Лишь изредка иной шепнет:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!»

Не тут-то: море не горит.
Кипит ли хоть? И не кипит...

Уже из этих описаний совершенно ясно, что Крылов
взялся в басне за реализацию бессмыслицы, но обставил
ее так, точно речь идет о самом обыденном и естест-
венном деле. Опять описание и предприятие находятся
в самом дисгармоничном несоответствии и возбуждают
в нас совершенно противоположное к себе отношение,
которое оканчивается удивительным результатом. Ка-
ким-то незаметным для нас громоотводом молния нашей
насмешки отводится с самой синицы и поражает — кого
же? — конечно, всех тех зверей, которые шептали друг
другу: «Вот закипит, вот тотчас загорится» и которые с
ложками явились к берегам. Это убедительно явствует
из заключительных стихов, в которых автор серьезно
заявляет:

Наделала Синица славы,
А море не зажгла.

Как будто автор должен нам сообщить о том, что
затея синицы не удалась,— до такой степени всерьез взя-
та и описана эта затея во всех предыдущих стихах.
И конечно, предметом этой басни являются «затеи ве-
личавы», а вовсе не скромное правило: не хвалиться
делом, не сведя конца...

156 Л.С. Выготский. Психология искусства

«ДВА ГОЛУБЯ»

Эта басня может служить примером того, как мы мо-
жем самые различные жанры разыскать в басне. Эта
одна из немногих басен, написанная с необычайным со-
чувствием к тем, о ком она рассказывает; и взамен клас-
сического злорадства, которым обычно сопровождается
нравоучительный вывод, эта басня питает свою мораль
на сентиментальном чувстве умиления, жалости и гру-
сти. Рассказ построен так, что автор все время стара-
ется вызвать у читателя сочувствие к тем приключени-
ям, которые испытывает голубок, и, в сущности гово-
ря, это единственная любовная история, рассказанная
в басне. Стоит прочитать эту басню, чтобы увидеть что
она воспроизводит эту историю совершенно в стиле сен-
тиментального романа или рассказа о любовной разлуке
двух любящих сердец.

Хоть подожди весны лететь в такую даль:
Уж я тебя тогда удерживать не буду.
Теперь еще и корм и скуден так и мал;

Да, чу! и ворон прокричал:

Ведь это, верно, к худу.

Недаром, как показывают исследователи, басня эта
заимствована Лафонтеном из древнего рассказа, где
эта басня рассказывается визирем царю, намереваю-
щемуся предпринять дальнее путешествие для отыска-
ния сокровищ, о которых он был извещен в сновидении.
Таким образом, романтическая и сентиментальная основа
этой басни совершенно ясна, и это показывает нам, как
зерно сентиментального романа прорастает из нашей
басни. Таковы, например, первые строчки:

Где видишь одного, другой уж, верно, там;
И радость и печаль — все было пополам.
Не видели они, как время пролетало;
Бывало грустно им, а скучно не бывало.

Ну, кажется, куда б хотеть

Или от милой, иль от друга?

Чем ни начало сентиментальной повести в стихах!
И Жуковский совершенно прав, когда он говорит, что
эти стихи «милы тем простодушием, с каким выражается
в них нежное чувство» (60, с. 56).

Ничего специфически басенного здесь нет, и недаром
Жуковский приводит стих «под ним, как океан, синеет

Анализ эстетической реакции 157

степь кругом» как образец живописного изображения бу-
ри, то есть такого изображения, которое, с точки зрения
Лессинга, было бы совершенно вредным и ненужным в
басне.

«СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ»

Тот же Водовозов упоминает, что в этой басне де-
тям казалась очень черствой и непривлекательной мо-
раль муравья и все их сочувствие было на стороне стре-
козы, которая хоть лето, да прожила грациозно и
весело, а не муравья, который казался детям отталки-
вающим и прозаическим. Может быть, дети были бы не
так уж неправы при такой оценке басни. В самом де-
ле, казалось бы, если силу басни Крылов полагает в
морали муравья, то почему тогда вся басня посвящена
описанию стрекозы и ее жизни и вовсе в басне нет
описания мудрой жизни муравья. Может быть, и здесь
детское чувство ответило на построение басни — дети
прекрасно почувствовали, что истинной героиней всего
этого небольшого рассказа является именно стрекоза,
а не муравей. И в самом деле, в достаточной мере убе-
дительно уже то, что Крылов, почти не изменяющий
своему ямбу, вдруг переходит на хорей, который, ко-
нечно же, соответствует изображению стрекозы, а не му-
равья. «Благодаря этим хореям,— говорит Григорьев,—
сами стихи как бы прыгают, прекрасно изображая по-
прыгунью-стрекозу» (94, с. 131). И опять вся сила
басни заключается в том контрасте, который положен
в ее основу, когда все время перебивающиеся картины
прежнего веселья и беззаботности сопоставляются и
перебиваются картинами теперешнего несчастья стреко-
зы. Мы могли бы сказать так, как прежде, что мы вос-
принимаем басню все время в двух планах, что са-
ма стрекоза все время перед нами поворачивается то
одним, то другим своим лицом и злая тоска в этой
басне так легко перепрыгивает на мягкую резвость, что
басня благодаря этому получает возможность развить
свое противочувствие, которое лежит у нее в основе.
Можно показать, что по мере усиления одной картины
сейчас же усиливается и противоположная. Всякий во-
прос муравья, напоминающий о теперешнем бедствии,
перебивается как раз обратным по смыслу восторжен-
ным рассказом стрекозы, и муравей нужен, конечно,

158 Л. С. Выготский. Психология искусства

только для того, чтобы довести эту двойственность до
апогея и там обернуть ее в замечательной двусмыс-
ленности.

«А, так ты...» (Муравей готовится поразить стрекозу.)
«Я без души

Лето целое все пела» (Стрекоза отвечает невпопад,
она опять припоминает лето.)
«Ты все пела? это дело:
Так поди же, попляши!»

Здесь двусмысленность достигает своего апогея в
слове «попляши», которое зараз относится к одной и
другой картине, объединяет в одном звуке всю ту дву-
смысленность и те два плана, в которых до сих пор
развивалась басня: с одной стороны, это слово, примы-
кая по своему прямому смыслу к «ты все пела», явно
означает один план, с другой стороны, по своему смыс-
ловому значению слово «попляши» вместо «погибни»
означает окончательное разоблачение второго плана,
окончательного бедствия. И эти два плана чувства, с ге-
ниальной силой объединенные в одном слове, когда в
результате басни слово «попляши» означает для нас
одновременно и «погибни» и «порезвись», составляют ис-
тшшую сущность басни.

«ОСЕЛ И СОЛОВЕЙ»

В этой басне Крылов дает такое подробное и живопис-
ное описание пения соловья, что многие критики счи-
тают это образцовым описанием, превосходящим все
то, что до сих пор было дано в русской поэзии. По-
тебня недаром приводит эту басню как лучшее дока-
зательство того, к чему сводятся приемы так называе-
мой новой школы Лафонтена и Крылова. Подробная
характеристика действующих лиц, описание самых дей-
ствий и т. д. — вот что кажется Потебне недостатком
и что составляет самую сущность поэтической басни.
«Подобные фантазии,— говорит М. Лобанов,— рожда-
ются только в головах таких людей, каков был Крылов.
Очарование полное, нечего, кажется, более прибавить:
но наш поэт был живописец» (60, с. 82). Само собой
понятно, что по причине такого подробного описания
не могла не отодвинуться на второй план самая мораль
этой басни, лукаво прикрытая традиционным понима-

Анализ эстетической реакции 159

нием басни, которая будто бы не имеет другой цели,
как обнаружить глупость осла. Но если бы басня дей-
ствительно не имела никакой другой цели, к чему было
бы такое подробное описание соловьиного пения; раз-
ве басня не выиграла бы в выразительности, если бы
баснописец просто рассказал нам, что, выслушав песнь
соловья, осел остался им недоволен? Вместо этого
Крылов находит нужным подробнейшим образом дать
картину соловьиного пения, заставляя нас, по выра-
жению Жуковского, как бы мысленно присутствовать
при этой сцене, и дает понять нам не только то, что со-
ловей пел хорошо, но и заставляет нас в определенном
эмоциональном тоне понять это сладкопевчество и слад-
когласие соловья. Соловьиное пение изображено имен-
но как искусное сладкогласие, описание выдержано
совершенно в тоне сентиментальной пасторали, и все
дано в приторно-нежной гамме, доводящей до чудо-
вищного преувеличения томность и негу идиллической
сцены. В самом деле, когда мы читаем, что под звуки
соловьиного пения «прилегли стада», мы не можем не
подивиться тому тонкому яду, который Крылов искус-
но вводит в описание этой томной свирели: мелкая
дробь, переливы, щелканье и свисты. Интересно, что да-
же прежние критики хулили Крылова за те стихи, где
он говорит о пастухе и пастушке. Галахов писал, что
всей этой картиной соловьиного пения «Крылов испор-
тил картину и производимое ею впечатление». О сле-
дующих затем трех стихах:

Чуть-чуть дыша, пастух им любовался

И только иногда,
Внимая Соловью, пастушке улыбался,—

замечает: «Если можно еще допустить первые четыре
стиха как прикрасу, хотя она и придает мифическое
значение соловьиному голосу, то последние три непри-
ятно вырывают читателя из русской среды и переносят
его в пасторальный мир Фонтенеля и мадам Дезульер»
(.60, с. 83). С этим, конечно, нельзя не согласиться.
И в самом деле, здесь критику удалось обнаружить
совершенно истинное значение этой картины. Он прав,
когда указывает на то, что Крылов изобразил донель-
зя приторную пастораль, и следовательно, дальнейшее
противопоставление петуха соловью нами воспринима-

160 Л. С. Выготский. Психология искусства

ется уже как резкий диссонанс, врывающийся в эту
мармеладную картину, а отнюдь не как доказательст-
во невежественности осла. Стоюнин, поддерживавший
в общем традиционное толкование этой басни, все же
удивительно проницательно замечает: «Петух здесь вы-
бран для того, чтобы без лишних слов изобразить осли-
ный вкус: в чем может быть больше противоположности,
как не в пении соловья и петушином крике?

В этом изображении главным образом и сосредото-
чивается ирония писателя» (94, с. 83).

И в самом деле, даже для простейшего анализа от-
крывается та простая мысль, что Крылов в своей басне
имел в виду нечто неизмеримо большее, чем про-
стое обнаружение невежества осла. Достаточно толь-
ко приглядеться к тому, какой резкой противополож-
ностью вдруг оборачивается вся картина, когда под
маской одобрительных слов осла вдруг упоминается пе-
тух. Стоюнин совершенно прав, когда видит смысл
упоминания о петухе в той чрезвычайной противопо-
ложности, которой ничего не может быть больше и ко-
торую составляет это упоминание. И действительно,
мы видим в этой басне те же два плана чувства, кото-
рые нам удалось обнаружить и во всех предыдущих
баснях. Перед нами развивается все время пастораль,
необычайно широко и пространно развернутая. У само-
го конца мы вдруг оборачиваем всю картину и осве-
щаем ее совершенно противоположным светом. Впечат-
ление получается приблизительно такое же, как если
бы действительно мы услышали резкий и пронзительный
крик петуха, врывающийся в идиллическую картину, ме-
жду тем легко заметить, что второй план только на вре-
мя ушел от нашего внимания, но он был подготовлен с
самого начала этими, совершенно не идущими соловью
увеличительными кличками «дружище», «великий масте-
рище» и самым вопросом осла: «Велико ль, подлинно,
твое уменье?» Этот второй план в грубой, резко пронзи-
тельной музыке сразу противопоставляется празднич-
ному и пряничному пению соловья, но только уходит вре-
менно из поля нашего внимания с тем, чтобы обнару-
житься в заключении басни с необычайным эффектом
взрывающейся бомбы. Трудно не заметить, что пение со-
ловья утрировано до крайности, как и ответы осла, кото-
рый не просто обнаруживает непонимание этого пения, а

Анализ эстетической реакции 161

под маской полного понимания, то есть закрепляя этот
пасторальный план басни еще раз в заключительных
стихах, вдруг прорывает его планом совершенно проти-
воположным.

Если обратиться к поэтике соловья и петуха и упо-
треблению этих образов в мировой литературе, мы
увидим, что оба эти образа противопоставляются друг
другу довольно часто и что в этом противопоставлении
заключается соль вещи, а осел есть не более как слу-
жебная фигура, которая под маской глупости должна
произнести нужное для автора суждение. Напомним
только, что в таких стилистически высокообработанных
вещах, как евангельский рассказ об отречении Петра,
упоминается о петушьем пении, что возвышеннейшая
трагедия не отказывалась вводить крик петуха в самые
сильные из своих сцен, например в «Гамлете». Было
бы совершенно немыслимым со стороны стилистической
представить себе, что в евангельской сцене и в сцене
«Гамлета» могло бы вдруг появиться соловьиное пе-
ние, напротив, крик петуха там оказывается умест-
ным⁴³, потому что он всецело по эмоциональному его
действию лежит в плане изображаемых событий и их
объективного тона.

Стоит еще упомянуть о недавней попытке в русском
языке противопоставить оба эти образа в поэме Блока
«Соловьиный сад», где сопоставление любовного бла-
женства означено знаком соловья, а жизнь в ее суро-
вой и грубой трезвости ознаменована образом осла;
мы не имеем в виду, конечно, сопоставить крыловские
басни с поэмой Блока, но мы хотим указать на то, что
истинный смысл этой басни, конечно же, заключается
не в изображении суда невежды, а опять в противобор-
стве и сопоставлении двух противоположных планов, в
которых развивается басня, причем развитие и нара-
стание каждого из этих планов одновременно усили-
вают эффект другого. Чем сложнее и сладкогласнее
изображается пение соловья, тем резче и пронзительнее
кричит упоминаемый в конце петух.

Опять в основе басни противочувствие, но только
способ его протекания и завершительное его разгора-
ние дано в несколько иных формах.

6 Зак, 83

162 Л.С. Выготский. Психология искусства

«ДЕМЬЯНОВА УХА»

Басню эту стоит припомнить как один из образцов без-
условно чистого комизма, который с такой охотой
культивирует баснописец. Однако и эта басня чрезвы-
чайно ясно и просто обнаруживает то же самое психо-
логическое строение, что и все прочие. И здесь дейст-
вие протекает все время в двух планах: знаменитый
Демьян в припадке какого-то гостеприимства все доб-
рее и добрее к своему гостю, но с каждой новой та-
релкой, как это ясно для читателя, он все больше и
больше становится мучителем своего гостя, и это му-
чительство растет и обнаруживается перед читателем
ровно в такой же мере, в какой растет его гостеприим-
ство; так что реплика его имеет два совершенно про-
тивоположных психологических значения и одновре-
менно означает две совершенно противоположные вещи.
Всякое его приглашение «ешь до дна» означает одно-
временно и раскрытие какой-то гиперболической и па-
тетической доброты и столь же патетического мучитель-
ства. И только необычайному слиянию и сплетению
этих двух мотивов и на глазах читателя происходяще-
му превращению доброты в мучительство обязана бас-
ня тем густым комизмом, который составляет ее ис-
тинную суть. И в самом заключении этой басни, когда
гость без памяти бежит из гостей домой, оба плана
опять сливаются для того, чтобы с крайней остротой
подчеркнуть всю нелепость и противоречивость тех
двух мотивов, из которых басня соткана.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: