Коробка для слов Моргана!

Я хочу, чтобы его коробка была вместительной, чтобы мы могли указывать на предметы карточками со словами или выкладывать на полу последовательности слов — целые предложения, фразы. Как тут не вспомнить гуингмов из «Путешествий Гулливера», которые не использовали слова, а таскали с собой огромные кули со всякой всячиной: всегда можно вынуть и показать нужный предмет.

Начинаю я со слова «грудь». Записываю его маркером на одной из карточек. Следующее слово — «попкорн». Это, пожалуй, две из наиболее часто выражаемых Морганом просьб в течение дня, и именно эти слова наиболее «острые» в нашем словаре. Он их никогда не скажет — каким бы напряженным ни было его требование. Он будет показывать на попкорн моей рукой, будет цепляться за руку Дженнифер и шлепать ею по ее груди, но… слова из себя не выдавит.

Дженнифер посреди гостиной вновь и вновь требует от него:

— Скажи, Морган. Скажи «грудь».

Он лишь цепляется за ее руку и еще настойчивее нажимает рукой на грудь.

— Морган, пососать грудь. Скажи «грудь», — Дженнифер поворачивается ко мне. — А ты, папа, можешь сказать «грудь»?

— Грудь! — объявляю я триумфально.

— Умница, папа!

— Мама, а ты можешь сказать «грудь»?

— Грудь! — говорит она.

— Молодец, мама! — поворачиваюсь к Моргану. — А ты, Морган, скажешь «грудь»?

Он уходит, недовольный. Скорее останется голодным, чем произнесет требуемое.

Вот поэтому-то эти два слова — самые первые на наших карточках.

— А ты хочешь все писать заглавными буквами? — спрашивает Дженнифер, пока я пишу.

— Наверно. А это имеет значение?

— Но девяносто процентов букв в предложении — маленькие.

Я вообще про это не думал.

— Да, верно, — я комкаю карточки и принимаюсь писать снова.

Морган посреди комнаты головокружительно вертится; но вот, запнувшись, он подходит ко мне — посмотреть, как я пишу. Он хочет маркер и одновременно хочет стопку белых карточек; еще он хочет ту самую карточку, которую я в данный момент надписываю.

— Подожди, дружок, — я отвожу его руку. — Вот теперь держи.

Попкорн

Он с сомнением взглядывает на карточку, потом смотрит на то, как я надписываю следующую. После дюжины карточек он наконец-то перестает выхватывать их у меня недописанными и берет в тот самый момент, когда я поднимаю маркер. Он складывает их в колоду. На самом деле он начал их складывать по-своему сразу же, когда карточек было только две, придирчиво осматривая их и определяя: вот эта сверху, а эта — внизу. То же самое повторяется с каждой новой карточкой. Так продолжается все время, пока я заполняю не одну сотню таких карточек и останавливаюсь просто от изнеможения — хотя я уверен, что есть еще сотни слов, которые он знает зрительно.

Морган вьется вокруг Дженнифер, его руки все теребят и теребят толстую кипу ярких карточек: верхняя карточка пристально изучается и затем отправляется вниз. Он совершает это снова, и снова, и снова, в сосредоточенном молчании. Дженнифер начинает задремывать; пошевелиться она не может — он так уютно к ней прижался.

— Хочешь, я побуду дежурной мебелью?

— Ну. Если можешь.

Я чуть-чуть сдвигаю Моргана вперед, так что Дженнифер может отойти, а я — занять ее место, но он начинает бить меня руками.

— Ничего-ничего, — говорю я ей. — Как будто это по-прежнему ты.

Мы меняемся местами, я сижу рядом с ним и наблюдаю. Он читает карточку, держит ее над следующей карточкой наподобие щита, разбирая по одной букве нового слова, а затем отправляет освоенную карточку в низ пачки. Я видел, что он и книги читает так же: медленно переворачивает страницы, разбирая вертикальные ряды букв. Карточки и буквы для него — не слова или предложения: это всего лишь бесконечная цепочка букв, закодированная бегущая строка.

Он продолжает заниматься карточками, без перерыва. Два часа. Вряд ли какой взрослый смог бы пялиться в карточки каталога непрерывно в течение двух часов, не говоря уж о трехлетних детях. И как раз в тот момент, когда я уже готов сдаться, — а к этому времени моя рука, к которой привалился Морган, онемела практически до паралича, — он прерывает молчание.

— З-у-б-н-а-я-п-а-с-т-а. Зубная-пата.

— Морган! Вот здо…

— О-б-л-а-к-о. Облако.

И я, слишком ошеломленный, чтобы его хвалить и подбадривать, слушаю, как он громко вслух читает все карточки — несколько сотен. Он не смотрит на меня, не улыбается, но ясно читает их все, к моей радости. У меня получилось.

Поздно уже, больше десяти. Когда я веду его в ванную чистить зубы, он все держит ярко-зеленую карточку. И когда я веду его к маме — пососать грудь — и потом в постель, он все сжимает ее и, держа карточку рядом с материнской грудью, вглядывается в буквы. Глаза у него слипаются, но вдруг с волнением открываются.

— Т-е-нь. Тень.

Он выскакивает из постели и бегает по дому, повторяя слово, в поисках остальных карточек. Найдя, издает восторженный вопль, и уж затем засыпает.

Перед Салли и Энн стоят коробка и корзинка. Салли кладет шарик в корзинку. Потом уходит из комнаты. Пока ее нет, Энн вытаскивает из корзины шарик и кладет его в коробку. Где будет искать свой шарик Салли, вернувшись?

Ответ прост: Салли заглянет в корзинку, поскольку не знает о перемещении шарика. Умозаключение, доступное уже трехлетке: обычные дети этого возраста доходили до него в многочисленных тестах. Так же, кстати, как трехлетние дети с синдромом Дауна. Задача несложная. Только вот… аутичным детям недоступная. «Салли ищет в коробке», — отвечают они (в том случае, если вы вообще можете добиться от них ответа).

Задача про Салли и Энн — классическая демонстрация определяющей характеристики аутистов: у них не сформирована модель психического. Аутичные дети в большинстве своем не ощущают разницы между собственной душой и душой других людей и не дорастают до понимания, что другой человек имеет свои мысли и видение. Кроме того, они не следуют взгляду или указательному жесту другого человека: ведь если люди не могут думать или видеть нечто отличное от их собственных мыслей и точки зрения, то и в указании никакого смысла нет.

Возможно, самое лаконичное выражение этого парадокса пришло — совершенно неожиданно — от физика. Вольфганг Паули[24]посмеивался над своими коллегами, физиками-теоретиками, не соглашавшимися с ним: «Это даже не ошибка». Желая выставить своих оппонентов глупцами, он называл поставленные ими вопросы столь беспочвенными, что и ответы на них оказывались неуместными. Язвительное замечание Паули можно было бы приложить и к аутистам. Они не отвечают ожидаемым образом на социальные сигналы и запросы… а ведь по-настоящему неправильно ответить может только тот, кто находится по крайней мере в той же системе ожиданий, что и окружающие. Аутист «работает» над другой проблемой, с другим набором параметров; его реакции — нечто иное, чем просто «ошибочные» или «неправильные» реакции. Если мы с вами живем в мире, где есть «ты» и «я», то в мире аутичного ребенка есть только «я». Стоит проанализировать речь аутичного ребенка — и оказывается, в ней может отсутствовать целый класс глаголов из повседневного детского словаря — таких как «быть уверенным», «думать», «знать»… всех этих слов просто нет. Эти понятия не существуют.

«Он знал, что такое додекаэдр, но смысл таких общепринятых слов, как „думать“ или „полагать“, был ему недоступен», — отмечено в одном клиническом случае.

Для ребенка, не понимающего, что у другого человека есть свои мотивы, отличные от его собственных, пропадает еще одно понятие: обман. Они не видят обмана, даже самого очевидного.

На самоубийство Бруно Беттельгейма в 1990 году газеты вовремя отреагировали уважительными некрологами. Статья в «Таймс», вполне типичная, вышла под заголовком: «Бруно Беттельгейм, психоаналитик с огромным влиянием, умер в возрасте восьмидесяти шести лет». В статье отмечалось, что Беттельгейм был «одним из немногих представителей своей профессии, кто достиг международной известности». Спустя две недели газета напечатала сердечный отзыв под заголовком: «Вспоминая Бруно Беттельгейма, друга детей и защитника образования». Не все, однако, как это вскоре выяснилось, оплакивали безгрешного доктора. К ноябрю газетные заголовки гласили: «Обвинения в насилии преследуют наследников доктора Беттельгейма», а письмо бывшего пациента было опубликовано под суровым заглавием «Беттельгейм стал тем самым злом, которое так ненавидел».

«У него была мания величия, — писал этот пациент, — а его отделение копировало нацистскую среду, к которой он был, по всеобщему мнению, абсолютно нетерпим».

Поначалу одинокие, голоса сомневающихся слились постепенно в мощный поток, стремительно смешивающий с грязью жизнь и работу доктора. Другие бывшие пациенты стали сообщать о насилии; убитые горем сотрудники также прервали годы молчания и высказались о его лженауке. В книгах Беттельгейма нашли плагиат, в его данных — мошенничество. Выяснилось, что скрытный «доктор» вообще-то не имел звания врача, а его подготовка сводилась к трем курсам по психологии. Занятия его в Вене оказались гораздо более прозаическими — он был торговцем-старьевщиком, а вовсе не фрейдовским протеже. Харизма Беттельгейма удерживала всякого от наведения справок о нем, и, поскольку его фальшивая венская репутация вытеснялась совершенно реальной и бесспорной американской, никому и в голову не приходило о чем-то спрашивать.

К теориям Беттельгейма ко времени его смерти профессиональное сообщество относилось недоверчиво. И тут события закономерно совершили полный оборот. Вскоре после смерти Беттельгейма появился очень близкий ему голос. В 1991 году Юта Фрит, одна из разработчиков задачек про Салли и Энн, вернула к жизни забытую диссертацию Ганса Аспергера, переведя ее на английский. Ни Беттельгейм, ни Каннер не ссылались в своих работах на бывшего товарища по альма-матер, и только с выходом этого запоздавшего перевода англоязычные читатели стали понимать, что аутизм — это целый спектр всегдашних аутсайдеров, причем некоторые из них достигают такого уровня адаптации, что едва ли представляют себе, что были или остаются аутичными. Аутисты — скорее не несчастные жертвы, настаивал Аспергер, а талантливые эксцентрики, живущие среди нас, пусть и в собственном мире. Встречаются среди них и выдающиеся; многие не имеют близких и друзей. Аспергер с изумлением отмечал, что некоторые из ранее наблюдавшихся им пациентов «расцвели», став математиками, инженерами, химиками, музыкантами. Они были, поражался он, «как правило, людьми высокоспециализированных академических профессий, нередко достигали весьма высоких позиций, с предпочтением абстрактного содержания».

Вот мальчик — «с отчетливо аутистическим поведением», еще дошкольником вычислявший кубические корни. В студенческом возрасте он обнаружил математическую ошибку в одном из вычислений Ньютона. Дорос до профессора астрономии.

Концентрация на одном-единственном интересе делала их идеально подходящими для их работы: у некоторых вообще мало что еще было в жизни. Нужные навыки они получали где угодно, но не в школе. Учителя оценивали их как непослушных или тупых, или непослушных и тупых одновременно. Тестирование также мало помогало: ребенку, не реагирующему на прямую инструкцию, трудно дать ответ на экзаменационный вопрос. Один мальчик, вспоминал Аспергер, спасался от жестокой школьной действительности в магазинчике часовщика неподалеку. Часовщик — хозяин целой коллекции замысловатых механизмов — подружился с мальчиком за разговорами на философские темы. Кто знает, возможно, он признал в мальчишке сходство с самим собой. Откуда-то же появился этот странный типаж, тихонько существовавший себе в разных обществах…

Слабый проблеск ответа ждал меня вновь в Британии, за старой дубовой дверью.

— Пройдете внутренний двор, — объясняет мне пожилой швейцар. — Вон в том здании, через дверь с задней стороны, повернете налево на Невиль-Корт.

— Хорошо.

— Не направо. Налево. Пойдете налево[25].

— Хо… да. Налево, — выхожу побыстрее из каморки швейцара.

— Поверну налево.

Я прохожу по четырехугольному двору, не наступая на ухоженные газоны. Средневековые здания возвышаются со всех сторон, так что человек здесь невольно ощущает себя маленьким и ничтожным. Тринити-колледж — это старинная часть Кембриджского университета: люди, когда-то восхищавшиеся его древней историей, ныне уже сами — древняя история. Первое, о чем думаешь здесь, садясь за парту: сколько же должно быть лет этому дереву! Непонятно, как в подобном месте можно заниматься размышлениями на какие-то другие темы.

Войдя в монументальное каменное здание, я начинаю искать ту дверь, о которой говорил швейцар. Не вижу. Или… но нет, это не может быть она. Неужели сюда? Крохотная дверь в боковой стене — точно декорация к романам Толкиена. Высотой примерно пять футов, обшитая листами массивного кованого железа, точно вход в какую-то темницу. Нет, сюда меня направить не могли! Но никакой другой двери нет.

Я оглядываюсь — вокруг никого. Происходящее напоминает какой-то бессмысленный сон. Поворачиваю тяжелую железную ручку и просовываю голову внутрь. Приходится сильно согнуться, протискиваясь через этот магический портал, который мог бы привести, например, на рыцарский турнир. Однако здесь всего лишь такой же четырехугольный внутренний двор, как предыдущий. Никого не видно… да посещает ли вообще кто-нибудь этот колледж? А когда я нахожу наконец лестницу, ведущую в офис доктора Саймона Бэрон-Коэна, каждая ее ступенька стонет каким-то своим, совершенно человеческим голосом. Его труды по неврологии я изучал во время полета; в течение двух десятилетий, покуда Бэрон-Коэн участвовал в создании теста Салли и Анны, его курс оживленно читался в этом тихом здании.

Я стучу — никакого ответа. Свет выключен. Смотрю на часы и устраиваюсь у окна напротив. От мертвой тишины в здании начинается звон в ушах. Выглядываю через створку окна во двор в тщетных поисках студентов. А ведь именно здешние студенты — в те годы, когда Бэрон-Коэн совместно с Ютой Фрит работал над проблематикой задачек про Салли и Энн — помогали доктору своими любопытными рассуждениями на тему происхождения аутизма.

Этот вопрос буквально преследовал ученых с самого начала. Беттельгейм, конечно, осуждал родителей. Аспергер также смотрел в сторону семьи, хоть и с другой точки зрения. Важнейшее наблюдение из диссертации Аспергера, надолго затерявшейся после бомбардировки союзников, не получало должного признания в течение десятилетий: «Мы могли разглядеть „в зародыше“ сходные черты у родителей и родственников в каждом конкретном случае…». Что же мы можем тогда заметить в семье аутичного ребенка, в которой часто встречается «тень» аутизма? Именно семья в большой степени формирует и их особенности, и их таланты. Можно ли предположить, что стремление к одиночеству, глубокая сосредоточенность, очарование логическими системами у членов таких семей будут сопровождаться неуклюжестью в сфере социальных взаимодействий?

«Для такого когнитивного профиля подходящее занятие — это работа инженера», — таков вывод Бэрон-Коэна.

Когда обследовали одну тысячу британских родителей аутичных детей, выяснилось, что профессия инженера среди их отцов встречается вдвое чаще, чем в целом в популяции. Наука и бухгалтерия — работы для одиночек, требующие глубокой сосредоточенности и абстрактности, — встречались еще чаще по сравнению со средним национальным уровнем, а художников было почти вчетверо больше «нормальной» частоты. Когда же Бэрон-Коэн и другие исследователи сузили свое внимание, сосредоточив его на высшем эшелоне академических талантов (стали проводить исследования здесь, в Кембридже), то обнаружилось, что в семьях изучавших науку студентов аутизм встречается в шесть раз чаще, чем в семьях изучавших литературу.

По результатам исследований Бэрон-Коэна аутизм стали называть «синдромом чокнутых компьютерщиков». Компьютерное программирование — наиболее распространенная профессия для таких чудаков. Но тут стоит вспомнить, что программирование — это практически подраздел математики. Так что легко представить себе, почему математические факультеты в шутку называют программами трудоустройства для аутистов. Математика — прибежище чистой воды чудаков: свой особенный мир, абсолютное выражение абстрактной логики. Один из поразительных случаев Бэрон-Коэна — блестящий математик Д. Б., два брата у которого тоже талантливые математики. Четвертый брат в этой семье — глубокий аутист, а их отец — преподаватель физики. Д. Б. — человек вполне социально успешный, он даже женился… конечно, на женщине-математике. При этом Д. Б. столь равнодушен к тонкостям социального взаимодействия, что «покуда ему не сказали, что это не очень уместно, он повсюду бегал — по коридорам, по улицам, даже в тех случаях, когда не спешил, просто потому, что так ему казалось эффективнее».

Некоторые аутисты очень любят Мистера Спока из фильма «Стар Трек» — его затруднения отражают их собственные: обитатель другого мира со своей неординарной логикой все время попадает в тупик в нашем мире. Такие эксцентричные личности, однако, в математике встречались всегда, и число их не менее постоянно, чем значение числа π. На одной комической литографии XIX века под названием «Математическая абстракция» витающий в облаках профессор, усевшись между столиком для завтрака и плитой, внимательно смотрит на яйцо в своей руке, а часы между тем варятся в кастрюле. Этот сюжет вряд ли можно назвать сильным преувеличением, если вспомнить характер величайшего британского математического таланта, сэра Вильяма Роуэна Гамильтона[26]: тот работал в своей столовой, сверху донизу заваленной черновиками, — и иногда только неохотно отрывался, когда родные приносили ему свиную отбивную. Когда в 1865 году он умер, столовую открыли и, по отчету одного коллеги, «останки ученого были вывезены и исследованы, а среди страниц рукописей были обнаружены фарфоровые тарелки с окаменевшей едой в таком количестве, что хватило бы на целую кухню».

Однако именно такое пренебрежение к воздействиям внешнего мира, как однажды объяснил Гамильтон, и делало возможной его работу: «Единственная принципиальная разница между умом обычного человека и умом сэра Исаака Ньютона состоит в его способности более продолжительное время применять свой ум».

Какая-то особая привлекательность есть в таких людях; я всегда был неравнодушен к Джону Франшэму, математику XVIII столетия, который в подростковом возрасте потратил 25 фунтов наследства на пони — «не для того, чтобы ездить на нем, а чтобы получить друга», в результате чего его врач заключил, что молодой человек «выжил из ума». Франшэм изобрел игру «в наперсток», в которую играл непрерывно — покуда не поймал мячик 666 666 раз. Он писал работы по философии, однако перед простыми делами был бессилен: однажды он захотел послать письмо с просьбой о деньгах и впал в ступор из-за того, что никогда ранее не сгибал бумагу. Письмо это он так никогда и не отправил.

Дождь барабанит в окно у меня над ухом, а я все вычерчиваю узоры в так и не понадобившемся мне блокноте. Я по-прежнему один. Собираюсь посмотреть, когда поедет следующий экспресс обратно в Лондон, но тут на лестнице раздается грохот — будто кто-то падает со ступеней — и появляется взволнованная женщина.

— Пол Коллинз? Это вы — Пол Коллинз?

— Да-да?

— Идите быстрее, — мы уже спешим с нею по ступенькам вниз. — Профессор Бэрон-Коэн встретит вас дома.

На выходе из четырехугольного двора ждет такси. Оно везет нас через город и дальше, мимо чудесных частных домов; наконец, меня высаживают во дворике, полном ярких пластиковых игрушек. На какой-то странный момент мне кажется, что это будто бы мой дворик. Дом, однако, незнакомый; помощница исчезает, и вот я оглядываюсь: на стене — отполированная фигура из дерева, на полке — емкости с высушенными бобами, рядом — столик для завтрака.

— Вам сахар положить в чай? — спрашивает хозяин из кухни.

Я все оглядываюсь, по-прежнему чувствуя себя несколько смущенно.

— Один кусочек, пожалуйста. Спасибо.

— Извините, не смог вас встретить раньше. У меня сын приболел, и вот… — он жестом указывает на свой «домашний арест».

— Да что вы, все в порядке. У меня самого трехлетний сынишка… Так что я прекрасно понимаю.

— А, тогда конечно.

Бэрон-Коэн, вероятно, был довольно молод — аспирантского возраста, — когда пришел к открытию этих знаменитых «шариков и корзинок». Он занимается подобными исследованиями уже порядка двадцати лет, но и поныне он — яркий и «ершистый» ученый. Бэрон-Коэн подливает в чай молока и ставит чашки на столик.

— Итак, — начинаю я, — меня очень интересует выявленная связь между специальностями инженера и математика и…

— Мы рассматриваем инженерное дело в русле тенденции к систематизации, которая так характерна для аутистов и членов их семей. Систематизация является необходимой частью множества занятий — например, работы инженера.

Сюда же относятся делопроизводители и бухгалтеры, любители пазлов и музыканты. Один одаренный в отношении теоретической физики аутист терпеливо объяснял Бэрон-Коэну и его коллегам: «У меня ум — как цифровой компьютер. В нем есть только два положения: включено или выключено. Информация может быть правдой или ложью. У других людей — как аналоговый компьютер, с постепенно изменяющимся напряжением, работающий с неоднозначной логикой». Сюда же можно отнести и отца этого молодого человека, составившего полный список своей огромной коллекции музыкальных записей… а также стихов.

За дверью слышны звуки.

— О, это, наверное, они, — говорит Бэрон-Коэн. — Придется мне сегодня как-то жонглировать назначенными встречами. Давайте я вас представлю.

Гости — две женщины: телевизионный продюсер и доктор Фиона Скотт, руководитель обширного обзорного исследования аутизма среди британских школьников.

— Пока мы еще в начале работы, — объясняет мне Бэрон-Коэн, когда все усаживаются за стол. — А наша задача — задокументировать аутизм.

— Частью которого являемся и мы, — улыбается мне продюсер.

— Попробуем разобраться и с остальным…

Разговор начинает вертеться вокруг того, как следует построить обзор. Выявлять ли только аутичных детей? А что делать с аутичными подростками, взрослыми людьми, стариками? Сосредоточиться ли на аутистах, обладающих талантами и успехами? А как же тогда быть с мало что умеющими умственно отсталыми аутичными людьми, с теми, у кого обнаружены те или иные эмоциональные проблемы, суицидальные тенденции? С глубокими аутистами — такими, которые постоянно ускользают от человеческого контакта, раскачиваясь взад-вперед и хлопая в ладони? А что делать с родительским отчаянием, связанным с такими детьми? А еще с…

Тут даже не понятно, с чего начать.

— Я считаю, — говорит доктор Скотт, сложив руки вместе, — важное значение имеет недостаточность своевременной диагностики. Тяжелый аутизм не останется нераспознанным, а вот другие формы спектра — могут.

— Хм…

— У нас обнаруживается значимая разница между частотой диагностированных случаев аутизма и фактической частотой, — она поворачивается ко мне для объяснения. — И это только здесь, в окрестностях Кембриджа. А уж в более отдаленных районах… — она разводит руками.

— Таким образом, надо обратить внимание на раннее выявление, — вставляет продюсерша, делая пометки в блокноте.

Бэрон-Коэн задумчиво кивает:

— Люди, диагноз которым был поставлен уже во взрослом возрасте, говорили нам об одном и том же. К тому времени узнавание диагноза для них ничего не изменило. Но при этом они всегда добавляли: «Было бы хорошо, если бы я узнал об этом в юности».

Мы с сотрудницей телевидения что есть сил спешим на платформу — нужно успеть на поезд, идущий на вокзал Ватерлоо.

— Вот там можно устроиться, — она улыбается, пересекая проход, а двери вагонов с грохотом закрываются. Затем мы оба погружаемся в свои записи в блокнотах: она набрасывает идеи про телешоу, а я… признаться, я просто уставился в свой листок. Затем механически, пружинка за пружинкой, выдираю страничку.

Стук-стук-стук-стук… Мы медленно набираем скорость. Мужчина напротив меня стучит по клавишам ноутбука. Я оглядываюсь. Час пик, поезд заполнен людьми: кто пьет что-то из бутылочки, покуда мы грохочем по рельсам, кто разговаривает по мобильному телефону, кто играет в компьютерные игры… Многие ли из нас знают, как все это работает? Конечно, мы знаем, что мы делаем: читаем электронные табло на станциях, спешим на поезд, снабженный мощным дизельным мотором, садимся в него и разговариваем через спутник. В то же время кто по-настоящему понимает, как работает компьютеризованное табло с надписями, или этот двигатель, или телефон, или спутник, или машина, вышившая узор на моем сиденье, — как все это работает? Мало кто вообще задумывается об этой «чепухе». Я одет и накормлен, меня везет поезд — во все это вовлечены невероятно сложные процессы, к которым у меня нет решительно никакого интереса. Мы одно из первых поколений, практически равнодушное к устройству тех предметов, с которыми сталкиваемся в течение дня. Несчастные «универсалы», выброшенные в мир, созданный «специалистами». Так жить, конечно, легче всего.

Бросаю взгляд через проход: моя компаньонша по-прежнему пишет про свое шоу в блокноте. «Интересно, а вам известно…?»

— «Знаете, я тоже не понимаю, как устроено телевидение».

Смотрю на вырванный из блокнота листочек, который я бессознательно складываю и вновь разворачиваю. Вытаскиваю ручку из кармана и составляю список занятий ближайших родственников Моргана, начиная с родителей. Наука, искусство, математика — три главных занятия, связанных с аутизмом. И все мы словно носим майки с надписью: «Пни меня!»

мой отец: инженер-механик

отец Дженнифер: музыкант, крупный математик

мой брат: научная степень в области компьютеров

Дженнифер: художник

я

В 1974 году практически каждый день меня водили то к медсестре, то к директору. С точки зрения соблюдения дисциплины я был большой проблемой; я удирал с занятий в классе для малышей и хлопал ладонями по ушам — главное, чтобы не слышать их всех; и от меня доставалось всякому, кто пытался затащить меня обратно. Такое поведение беспокоило окружающих. Ну а если меня все же помещали обратно на занятие, я не отвечал на их вопросы — вообще, казалось, не слышал их. Это, однако, вызывало у взрослых еще большее беспокойство.

Кабинет медсестры я любил; в отличие от директора, она держала оконные занавески открытыми. Через окно видно было лужайку перед фасадом, флагшток, название школы: «Начальная школа Аппер Фредерик, Нью-Гановер». Солнце падало на металлические шкафы, холодные на ощупь, на линолеум цвета шоколадного молока, на мою любимую стеклянную банку, огромную и старинную, полную ватных шариков. В кабинете было тихо; это мне нравилось. Быть здесь значило находиться подальше и от моего учителя, и от других детей.

Медсестра стояла рядом, когда мне проверяли слух и аудиолог натягивала на мою голову плотные наушники. «Пол, — сказала медсестра, и голос ее казался далеким-далеким через бежевый пластик, — поднимай руку каждый раз, как услышишь здесь звук. Понял?»

Я кивнул.

И стал ждать.

иииииииИИИИИИИИИиииииии

Я поднял руку.

Карточки разложены по полу в комнате Моргана — в каком-то бессмысленном для внешнего наблюдателя, но по-своему четком порядке:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: