Комната для гимнастики

Перекус

Занятие в кругу

Коробочка с именем Моргана накрыта крышкой, в которой вырезана щель. Барб протягивает Моргану красную пластмассовую пластинку и ведет его к коробочке; пластинка опускается в коробочку. Затем она дает ему карточку «Занятие за столом». У каждого дела здесь — свой зрительный символ, а весь день разбит на повторяющиеся изо дня в день занятия.

Морган, подергивая ремешки комбинезона, с любопытством смотрит на тюбики с краской, разбросанные на столе. Дилан, самый красивый ребенок в этой группе, просто визжит от счастья, слегка прикасаясь испачканным в краске указательным пальцем к огромному листу газетной бумаги. «Хочешь порисовать?» — спрашивает Барб и проворно надевает на Моргана непромокаемый фартук, одновременно усаживая его за стол. Затем выдавливает капельку синей краски и собирается окунуть его палец в эту синеву. На лице у него — опасливое сомнение: краска холодная, влажная, густая.

— Он кисточки любит, — решаюсь вмешаться я. У Дженнифер в студии стоят, ощетинившись кисточками, банки из-под консервов, и любимое дело Моргана — схватить целую горсть и гладить ласковой щетинкой по лицу, по полу, по стенам и одежде. Так что Барб, порывшись в коробке со всякими художническими принадлежностями, достает маленькую кисточку. Тут же он опускает ее в краску, оставляет на листе следы — и бумага испещряется линиями и точками.

Краем глаза я вижу отца Дилана, тихонько выходящего из классной комнаты; уходя, он улыбается и кивает мне. При этом что-то в нем выдает тревогу. Закрывшаяся дверь щелкает за моей спиной, и я слышу, как он идет по направлению к холлу — медленно, как будто сомневаясь. Это занимает несколько секунд.

Дилан смотрит туда-сюда, и вдруг глубокое молчаливое несчастье искажает его лицо. Он выгибается и начинает тяжело дышать. Затем раздается крик: «Па-а-апа-а-а!» Утешить мальчика невозможно. Учительница крепко обнимает его (сдавливание ведь обычно успокаивает), что-то ласково говорит ему, отвлекает, но он не перестает плакать.

— Папа! — задыхается он.

Если сказать ему, что папа скоро вернется — ничего не изменится. Он просто отсутствует здесь и сейчас. Он не здесь.

Морган на мгновение поднимает глаза на шум. Затем, невозмутимый, продолжает рисовать.

Назад — вперед. Вперед — назад.

— Привет, — говорит подошедшая девочка. Он проносится мимо.

Сегодня у Моргана — первый настоящий школьный выходной, и мы гуляем в парке неподалеку от дома. Морган бежит к урне на детской площадке и старательно опускает в нее деревянную щепочку. Затем возвращается и подбирает еще какой-нибудь кусочек коры с земли; недолго исследовав его, молча спешит с ним к урне. Кажется, это занятие не имеет конца. Мы практически полные хозяева на площадке — только я, он да еще вот эта маленькая девочка, чья мама присела на расшатанную скамейку.

Девочка, запустив ладони в рукава своей «дутой» розовой куртки, подпрыгивает: вверх — вниз.

— Привет, — повторяет она.

Морган спешит дальше.

Я мельком взглядываю на ее мать с некоторой беспомощностью; она тоже пожимает плечами в ответ.

— Привет! — улыбаюсь я девочке.

Она молча машет в ответ и убегает вприпрыжку.

Морган бегает по игровой площадке, крича: «Дукка-дукка-дукка!» Этот звук он обычно издает в минуты радости. Он хлопает ладонями; потом карабкается по веревочной «лазалке», прочно держась маленькими крепкими руками. Забравшись на вершину, молча, сощурившись, смотрит на небо.

Топ — топ — топ… Девчушка взбирается вверх рядом с ним.

— Привет.

Морган смотрит на небо.

— Привет. Приве-е-е-ет! — повторяет она.

Глаза у Моргана чуть сдвинулись, но на нее он не смотрит.

— Привет! — влезаю я. — Как дела?

— Нормально. — Она спускается вниз и возвращается к маме. Морган не обращает внимания на ее уход.

— Морган, если тебе кто-то говорит «Привет», надо в ответ тоже сказать «Привет».

Ответа нет.

— Холодный, — он прислоняется щекой к опоре «лазалки». — Холодный.

— Да, так и есть, — я тоже прикасаюсь рукой к металлу. — Холодный. Бр-р-р!

Он шлепает рукой по полой металлической трубе — она издает звук в тишине. Бом-м-м! Морган делает это снова и снова. Потом наступает черед следующей трубы: бим-м-м!

Длина у труб разная, поэтому и издают они разные ноты. Он прислоняется к трубе, глядя куда-то далеко, глубоко.

Бим-м-м!

Он возвращается к первой трубе, стучит по ней — потом снова ко второй. Бим-м-м! Пробует обе трубы одновременно, по очереди… призрачное эхо длится и длится, лицо Моргана застывает в каком-то озадаченном раздумье. Затем смотрит куда-то на другой край игровой площадки. Теперь она вся в нашем распоряжении; ничто не прерывает тишины выходного дня — на школьном дворе никто не шумит, только шуршит гравий под ногами да тихо раскачиваются баскетбольные корзины на ветру.

— Хо-о-олодно, — повторяет он.

— Посмотри-ка, — Марк кивает на Моргана. — Он занимался этим все время, всю мою «смену», с самого полудня.

Я сажусь на краешек постели Моргана и смотрю. Он вынимает букву-вкладыш из мягкого коврика в одном углу комнаты, бежит в другой угол, где сидит его кукла — Большая Птица-говорун — и сует букву в ее пластиковую лапу.

— Кей[31], — объявляет он молчащей птице. Несколько раз постукивает буквой по птичкиной лапе, потом забирает букву обратно, в другой угол комнаты. Возвращается оттуда со следующим вкладышем.

— Эл! — стук-стук. Он продолжает, не обращая внимания на нас, наблюдающих за ним.

— Вчера он так играл на улице, — говорит Марк. — Знаешь, у соседей, в саду, кусочки вулканического камня?.. Так вот, он подбирал эти камушки, подносил к Говорящей Птице и демонстрировал их ей.

Птица стоит без движения и какого-либо выражения. Смотрит куда-то вдаль.

— Эм, — объявляет ей Морган и уносит букву.

— Ребятам на детской площадке никогда ничего не покажет.

— Они для него… чрезмерны. Они хотят разговаривать.

Мы молча наблюдаем за продолжением игры, но дойдя до буквы Пи, Морган вдруг останавливается. Без единого слова хватает Марка и ведет его к двери комнаты и дальше — в кухню. Так можно передвигать шахматную фигуру с одного квадрата на другой. Потом берет руку Марка и показывает ею на полку.

— Попкорн? Ты покорна хочешь? Скажи.

Ничего.

— Тебе хочется попкорн? Попкорн? Скажи так.

Нет.

Спустя два дня, когда мы приехали на занятия, Морган вдруг начинает ныть.

— Хорошо-хорошо, дружок. В класс сегодня не пойдем.

В конференц-зале слишком жарко, как и во всех помещениях этого здания. Моргану неуютно: он извивается между мною и Дженнифер.

— Знаете, я найду чем его занять, — говорит Барб. Лезет в свою учительскую сумку и достает набор карточек под названием «Все, что двигается». Реактивный самолет, автопогрузчик, самосвал, рыбацкая лодка… Морган изучает каждую карточку — подолгу, глубоко погрузившись в это занятие; затем тянет мой палец к картинкам, чтобы я назвал их. После каждого моего слова он тоже по-своему произносит название карточки, а затем аккуратно переходит к следующей.

— Вертолет, — говорю я.

— Вел-та-лет-лет.

— И часто он вот так добавляет слоги к словам? — спрашивает Барб.

— Да, частенько.

— Бал-довый плямоугольник-ник.

Морган обводит пальцем контур одной из карточек. Ничего бордового на этой карточке нету, и я замечаю, как серьезно следит за его действиями Барб.

— Это у него кукла, Большая Птица-Говорун, — объясняю я. — К ней прилагаются отдельные детали: можно в лапу положить такую детальку, и она определит форму и цвет лапы. Поэтому-то для Моргана квадрат — это «оранжевый квадрат», прямоугольник — это «бордовый прямоугольник», ну и так далее.

На мгновение Морган поднимает глаза к Барб и встречается с ней взглядом, потом снова возвращается к своим карточкам.

— Ясно, — произносит она. — Это интересно.

Я, пожав плечами, улыбаюсь. Меня-то это совсем не беспокоит. В конце концов каждому немудрено сообразить, что бордовое — это бордовое, а прямоугольное — это прямоугольное.

Тут подъезжает на своей коляске Брюс:

— Ну что, начнем?

— Да-да, — отзывается Барб. — Так вот, мы хотели кое-что обсудить с вами насчет Моргана. Он, знаете, бывает… э-э…

— Теряет голову.

— Ну да. Вчера на занятии был взрыв. Пытался ударить нашего специалиста по трудовым занятиям. А дома много дерется?

— Нет, нет, что вы… Нет. Ну, иногда бывает.

Я опускаю взгляд на Моргана, занятого своими карточками, и взъерошиваю его волосы.

— Но никогда, если его оставляют в покое, — задумчиво говорит Дженнифер.

— А в других случаях?

— Он не агрессивный, нет. Он просто чувствительный. Когда чем-то по-настоящему увлечен, то внимания не обратит, есть кто в комнате или нет. Но если другой человек попробует прервать его — тогда он с ума сходит.

— То есть переключиться с одного занятия на другое для него проблема.

— Ну да. Но по-настоящему он тревожится… только здесь. Нам бы не хотелось, чтобы он возненавидел школу.

— Я вот думаю, — вступает Брюс, — не слишком ли рано мы перевели его на невизуальную работу.

— И у меня была такая мысль, — Барб кивает и поворачивается к нам. — Вы применяли дома систему PECS[32]?

— Что это такое?

— Это метод обмена карточками для общения. С него мы начинаем работу в классе. Морган умеет отслеживать символы и читать, но не слушает и не вовлекается в разговор. Вот мы и можем, чтобы вовлечь его в коммуникацию, опереться на его зрительные «склонности», на его любовь к картинкам. В этой системе все имеет свои обозначения на карточках. Когда ему что-то нужно — он подает соответствующую карточку. И двигаемся вперед маленькими шагами…

Она берет Дженнифер за руку, чтобы показать на примере.

— Во-первых, вы держите руку Моргана, вот как я сейчас, и отрабатываете у него правильное движение — подать карточку Полу. Дальше он должен уже самостоятельно подавать карточку. Потом — открыть вашу ладонь и вложить карточку в нее. В дальнейшем его обучают еще и повторять, что написано на карточке. Затем он должен высказать свою просьбу самостоятельно, без вашей подсказки. Ну и наконец… — она разводит руками, — наконец, карточки больше не будут нужны. Останутся только слова.

Я гляжу на него, а он тем временем снова тянет мой палец к стопке карточек «Все, что двигается».

— Коляска. Ну что ж, пожалуй, мы попробуем.

— Ка-яс-ка!

— Отлично, — говорит Барб. — Сейчас я сделаю для него первую карточку. Распечатаю ее здесь же, на компьютере. Это должно быть нечто, в чем он по-настоящему заинтересован. Вы мне можете назвать что-нибудь такое?

Мы с Дженнифер переглядываемся.

— Да, — отвечаю я. — Можем.

Я держу в руке тонкую заламинированную карточку.

— Попкорн. Ты сказал: «Я хочу попкорн».

На самом-то деле он не произнес ничего, но первый шаг — чтобы он об этом подумал. Я протягиваю Моргану несколько кусочков, он незамедлительно кладет их в рот, поглядывая то на меня, то на миску с кукурузой. Я кладу карточку обратно на специальную дощечку и жду.

— Хочешь еще попкорн? — спрашивает Дженнифер. Она сидит позади него, руки — поверх его рук. Он поднимает карточку, Дженнифер ведет его руку к моей открытой ладони. «Попкорн», — гласит надпись на карточке под маленьким рисунком: старомодный стакан для кукурузы, какие бывают в кинотеатрах. Я сжимаю карточку в пальцах и тут же даю ему еще несколько зернышек из миски, стоящей у меня на коленях.

— Вот умница! Ты сказал: «Я хочу попкорн».

Это длится… длится минуты, часы, недели. Три человека в комнате передают друг другу маленькую карточку, туда-сюда, под постоянный хруст попкорна, который жует маленький мальчик.

«Где можно узнать о крушении корабля, предположительно английского, экипаж которого три дня продержался на плаву благодаря бочонку из-под клубничного джема?»

Раньше не было Интернета, зато были «Заметки и вопросы». Самый совершенный журнал викторианской эпохи: лондонский еженедельник печатал странные вопросы к читателям и их еще более странные ответы. Вопрос про клубничный джем был вполне типичным. Автор вопроса никогда заранее не знал, кто на него откликнется: скажем, в данном случае это был отставной морской офицер с жизнерадостными воспоминаниями о пережитом им самим кораблекрушении, в котором экипаж спасался от голода, набивая животы свинцовыми пулями. Была статья некоего болгарина с навязчивой идеей о распространении рыболовных крючков среди народов Америки; была древняя газетная вырезка, объясняющая происхождение выражения «бык в посудной лавке». Действительно, объясняла статья, был такой случай 17 марта 1773 года, когда настоящий бык зашел в магазин фарфора мисс Пауэлл, «где напугал хозяйку до истерики», ну и, естественно, побил все ее тарелки.

Многие вопросы касались довольно туманных областей науки. Было, например, такое описание австралийской гусеницы: «У каждой особи вырастает из заднего прохода презанятное растение из рода грибов; эти грибы бывают от трех до шести дюймов в длину, а на кончике своем имеют нечто вроде цветка, и они получают все жизненные соки из тела насекомого». Попадались вопросы и более возвышенные: «Публиковались ли когда-нибудь работы, посвященные аналогии между цветами и музыкальными звуками?» Это письмо, опубликованное 21 июня 1862 года, подписано странным, мистическим псевдонимом: Цветозвук.

Нашлась, нашлась книжка для Цветозвука.

«Параллель между цветами и музыкой совершенно очевидна, — писал в 1817 году теоретик цвета Джордж Филд. — То, что можно утверждать относительно одного, будет верно и для другого». Филд уже успел проявить одаренность в ботанике, химии, оптике, в частности сумел помочь художникам: создал удивительный набор новых линз, выращивал растения с целью получения новых экзотических красок для живописи, а также оказал большое влияние на своего друга Генри Ньютона, основателя династии живописцев Винзоров и Ньютонов. Кроме того, Филд изобрел способ очистки сахара, разрабатывал конструкции оранжерей и прочих затейливых устройств.

Однако главным делом его жизни была все-таки теория музыки и цвета. В свое время к ней с большим интересом относились художники-прерафаэлиты, а ныне эта теория практически забыта. И имя Филда едва ли известно даже в деревне, где он родился в 1777 году и где ребенком мог наблюдать самого знаменитого местного жителя — уже престарелого, но все такого же молчаливого и загадочно-дикого. А спустя несколько лет мог проходить — по воскресеньям, выходя из церкви — мимо могильной плиты Дикого Питера. Эти двое, не исключено, имели гораздо больше общего, чем можно было бы предполагать до недавнего времени.

Филд ныне забыт, как и Питер. Но среди коллекционеров потертые экземпляры книги «Хроматика, или аналогия, гармония и философия цветов» оцениваются в тысячи долларов, и немудрено: «Хроматика» — сама по себе произведение искусства. Для того чтобы проиллюстрировать цветовые ключи и шкалы, автор и гравер Дэвид Лукас создали фантастические гравюры, достойные Блейка[33], демонстрирующие цветомузыкальные шкалы и соответствия — с громоздящимися облаками, беснующимися штормовыми морями, пламенными закатами. Наше чувственное восприятие, все виды чувств образуют, по утверждению Филда, теснейшее единство и разливаются параллельно. Шкалы на иллюстрациях слегка раскрашены — на каждом экземпляре вручную; постепенно усложняясь и перекликаясь друг с другом, они пышно расцветают с каждой последующей страницей: от музыкальных шкал и цветов — к телам, линиям, градациям светлого и темного, к цветочным формам, к человеческому телу, наконец.

Идеи «Хроматики» были продолжены в еще более редкой книге — «Принципы философии аналогий», в которой, как обещал подзаголовок Филда, сошлись вместе «наука, природа и искусство». Главная мысль иллюстраций из «Хроматики» была и здесь безошибочно узнаваема: мир сам по себе пронизан межмодальными связями и сходствами, нам же остается лишь обнаружить их закономерности.

Ответ Цветозвуку был опубликован в «Заметках и вопросах» от 12 июля:

На вечере Лондонского музыкального общества, состоявшемся в Сент-Джеймсском холле в прошлом году, я продемонстрировал серию ароматов, соответствующих звукоряду из шести октав, где каждый запах был связан с определенным музыкальным звуком. Множество ученых мужей от музыки, принявших участие в дискуссии, сошлись на том, что я создал собственную оригинальную теорию. Для того чтобы продемонстрировать факты, мне необходима целая серия трудных и сложных экспериментов. Именно к проведению таких экспериментов я и стремлюсь. Может ли цветозвук помочь мне в разрешении этой проблемы?

Г. В. Септимус Пиес, Чизвик.

Ответ примечательный! Сейчас-то мало кому знакомо имя Пиеса, а в 1862 году оно было знаменитым — этакий «бренд на миллион ярлычков». Ну все равно как если бы на письмо Цветозвука отозвалась Бетти Крокер[34]. Портрета Пиеса я, однако, не смог найти даже в его собственной книге.

«У меня есть первая редакция „Химической магии“ и, по-видимому, третья, — пишет мне Рики Джей по электронной почте. — На фронтисписе книжки таился такой фокус. Изображена пустая портретная рамка, а рядом — инструкция, как сделать портрет автора видимым. Для того чтобы этого добиться, нужно было подержать зажженную спичку под страницей. Надо ли говорить о том, — добавляет он, — что во всех экземплярах этого листа не хватает».

Облик Пиеса исчез, спаленный его читателями; практически так же неуловимо, молекула за молекулой, в атмосферу улетучивалось дело его жизни. В одном из журналов 1864 года читаем:

Сладостные запахи от Пиеса и Любина:

магнолия, белая роза, франжипани, герань, пачули, вечная сладость, свежесобранное сено

и еще тысяча других.

К «тысяче других» разрекламированных ароматов относилась, например, венгерская вода от Пиеса и Любина («Стимулирует память, укрепляет мозг!»); ее, как утверждалось, получил в 1550 году Парацельс Пиес, «алхимический врач из Трансильвании». Невероятная деталь, особенно если учесть, что Септимус Пиес родился в Англии в семье служащего военного министерства. Пиеса, однако, всегда привлекал флер чего-то загадочного и драматичного. В одной книге он признался, что имена его четверых сыновей начинаются с букв С, Ю, З и В — в соответствии со сторонами света. В свободное от оптики и аналитической химии время патриарх занимался тем, что обучался разным небесполезным навыкам… как, например, получить из огня лед. Либо — еще лучше — как слушать музыку с заткнутыми ушами: для этого надо было зафиксировать один конец длинного стержня на пианино, а другой конец — в зубах.

Однако мировую известность Септимус Пиес приобрел как передовой парфюмер. Его «Лаборатория цветов» — огромный магазин на улице Нью Бонд — был трехэтажным вместилищем ароматных даров с ферм Суррея и Прованса; в 1862 году «изюминкой» Большой лондонской выставки стал сооруженный его фирмой «Парфюмерный фонтан», в котором текла ароматизированная вода. Красноречивое свидетельство популярности главного магазина на Нью-Бонд: здесь даже наняли специального мальчика, чтобы отрезать для посетителей кусочки ароматизированной ленты нужной длины. Немудрено, что Пиес стал признанным экспертом в этой области: его вышедшая в 1855 году книга «Искусство парфюмерии» выдержала многочисленные переиздания и переводы, на десятилетия войдя в список обязательной литературы для парфюмеров.

Это очень странная книга. Раскрывая перед читателем свою систему классификации запахов, Пиес объясняет:

В запахах, как и в музыке, существуют октавы; определенные запахи, словно клавиши музыкального инструмента, совпадают. Вот, например, миндаль, гелиотроп, ваниль и клематис при смешении образуют лишь разные уровни приблизительно одного и того же впечатления… далее полуоттенки ароматов, такие как роза и роза-герань, соответствуют полутонам: мелкие горошинки, нероли, черная клавиша, а вслед — цветки апельсина.

Представьте расставленные рядами пробирки с ароматическими веществами — словно клавиши фортепиано, составляющие музыкальную «шкалу». Расположите ароматы правильно, созвучиями-консонансами — октавы, кварты, квинты и так далее — и наслаждайтесь музыкальным результатом. Разместите их в диссонирующие интервалы — и ваша музыка буквально завоняет. Пиес, к счастью, разработал ароматические шкалы, и в «Искусстве парфюмерии» содержатся целые страницы с полными рядами ароматов в басовом и скрипичном ключах.

Скрипичный ключ

Басовый ключ

Нажмите левой рукой на пианино два «соль» в басовых октавах и добавьте аккорд от «соль» правой рукой. На какой запах похоже это созвучие? Пиес знает и это:

Пиес произвел революцию в индустрии запахов. Его «одофон» — нечто вроде канделябра для расположения ароматов в соответствии с музыкальными интервалами — стал для парфюмеров важным инструментом. Миллионы людей, никогда и не слышавших о Пиесе, до сих пор цитируют именно его, говоря, скажем, о «басовой ноте» аромата; применяя музыкальный язык к запахам, Пиес действительно думал о «ноте». Он выдумал эту фразу для точного обозначения звука, в котором заключен данный аромат. Термин прочно устоялся — настолько ясную и полезную метафору дал нам Пиес.

Бывало, это воспринималось буквально. Вот, например, выпуск журнала «Наука и изобретения» за июнь 1922 года. Любопытна статья, озаглавленная «Орган запахов»:

Разработан принципиально новый орган, в котором вместо традиционного звукового воздействия на слушателей музыкальные звуки переводятся в соответствующие запахи… распылитель приводится в действие клавишами, точно как на пианино. Нажимание на любую из клавиш запускает действие соленоида, или магнита всасывающего типа; последний же приоткрывает клапан и выпускает сжатый воздух из компрессора и специального контейнера, и таким образом ароматные испарения попадают наружу.

Как современный кинотеатр оборудуют продуманной системой громкоговорителей, так и в концертном зале по кругу размещали вентиляторы, чтобы дать аудитории впечатление погружения в запахи. А между произведениями специальные ионизаторы направляли в зал нейтрализующие струи озона.

«Орган запахов» был далеко не первым в ряду подобных инструментов. В восемнадцатом веке ученый-иезуит Луи Кастель написал большую работу по теории цвета — «Оптика цветов», в которой сравнивались звук и цвет; ему принадлежит изобретение «зрительного клавесина», в котором на месте струн были натянуты цветные ленты. В начале XX века английский искусствовед А. М. Римингтон и русский композитор Александр Скрябин независимо друг от друга создали, соответственно, «цветовой орган» и «хромолу». Римингтон применил тяжелые дуговые лампы: они буквально «выстреливали» мощными, в тринадцать тысяч свечей, лучами, цвет которых был связан со звучащими нотами. Кто знает, возможно, некоторые слушатели, погрузившись в полный спектр цветов органа Римингтона, шли в своих переживаниях еще дальше. Ведь еще за три века до этого Фрэнсис Бэкон заметил, что радуга пахнет.

«Я не сравниваю его с коричневым, — сердито возражал Алекс Ван Хален интервьюеру, который все допытывался у него про звук его малого барабана. — Он на самом деле коричневый».

Его брат Эдди, гитарный кумир, прославился «коричневым звуком» — металлическим, ревущим, рожденным с помощью целого ряда педалей, выстроенных наподобие войска, и модифицированных усилителей. Каждый день он торчал в своем подвале с паяльником в руках. Звук, к которому стремился Эдди, не походил на звук какого-либо другого гитариста — фактически он вообще не был похож на звук гитары. Это был тот же тон, что у малого барабана его брата. Раньше Эдди был барабанщиком, а Алекс — гитаристом; позже, поменявшись инструментами, они стремились сохранить манеру друг друга. Игру обоих музыкантов при этом объединяла интонация — братья настойчиво называли свой звук коричневым. А Септимус Пиес решил бы, что звук «ми» на открытой струне гитары Эдди, безусловно, связан с запахом акации.

Синестезия — буквально «комплексное восприятие», синхронная работа чувств — старейший из известных в неврологии феноменов. «Какой у вас желтый, рассыпчатый голос», — сообщал один пациент великому российскому психологу Л. С. Выготскому[35]; спустя десятилетия австралийский писатель настаивал, что у названия Ванкувер «вкус рисового пудинга с изюмом». Для людей-синестетиков зрительный образ соединен со звуком, а прикосновение к определенной текстуре вызывает вкусовое ощущение. «Спаренность» ощущений устойчива, инстинктивна и необратима. «Всю сознательную жизнь я живу с твердым убеждением, что буква Е — чистая, холодная, светло-серая с голубым», — признавался в 1880-х годах доктор Джеймс Кей. Причем такая объединенная работа чувств отмечается с раннего детства: Владимир Набоков, известнейший синестетик, будучи еще совсем маленьким, жаловался матери, что нарисованные на его деревянных кубиках цветные буквы «все не того цвета».

Все подобные этим связи, какими бы фантастическими они ни были, остаются очень устойчивыми. Один подросток-синестетик, с редкой «слухомоторной» формой этого явления, по-особому извивался всем телом в зависимости от услышанного слова.

«Спустя десять лет доктор читал тот же самый список слов, — пишет невролог Ричард Кайтович, — и мальчик без тени колебания принимал те же позы, что и десятилетием раньше».

Такая спаренность ощущений может и не замечаться нами, и все же она есть: у каждого из нас одно чувство может вступать в интерферирующее взаимодействие с другим. Фирма из Вирджинии, производящая пищевые экстракты, провела такой озорной эксперимент: сорока испытуемым дали попробовать апельсиновый экстракт красного цвета. Большинство определили вкус как вишневый или клубничный; лишь пятеро идентифицировали вкус правильно. Что ж, может быть, эти испытуемые старались дать тот ответ, который от них ожидали: в конце концов, это была жидкость красного цвета. Но как объяснить незыблемость переживания, что барабан звучит коричнево, а вельвет на ощупь — как ириска? Ответа на этот вопрос, как и на многие вопросы в науке, пришлось ждать долго.

Я снова на несколько дней в Англии: надо написать статью для журнала о человеке, который еще в 1770-е годы строил огнеупорные дома. Продемонстрировав Уимблдонской общине, как прекрасно противостоит пламени созданная им модель дома, он поместил ее — с добровольцами внутри! — в огонь. К счастью, модель оправдала ожидания. Я, однако, взял полдня «отгула» от сидения в лондонских библиотеках, чтобы поехать в Редхилл.

Редхилл находится на линии Кройдон — Портсмут и столь же невыразителен, как и остальные пригороды. Даже дождь там какой-то непримечательный. Но станция выглядит довольно эпатажно: этакий футуризм, возвратившийся к своим истокам. Скучающие подростки толпятся снаружи, неумело покуривая и наблюдая за сменой огней светофора на оживленном перекрестке. Втягивая голову в плечи под дождем, уворачиваясь от проезжающих машин, я шагаю к местному торговому центру — невообразимому уступчатому строению из кирпича конца восьмидесятых годов. Внутри — вполне типичный британский торговый центр: кафельная плитка, плющ, эскалаторы; я неторопливо прохожу мимо магазина видеофильмов, затем мимо магазина «Безумный Кромвель». Название этого комплекса — «Башня», а талисман — летучая мышь, так что здесь вполне уместна тема безумия. Затем на моем пути возникает ногтевой салон, где под яркими маникюрными лампами окуриваются таинственными испарениями руки трех девушек-подростков с голыми животами. Эскалатор везет меня вверх, вверх — на следующем эскалаторе виден вездесущий, приманивающий зеленым огоньком значок магазина Маркса и Спенсера. Ну вот и приехали.

Правда, теперь я оказался буквально нигде. На этом этаже больше нет магазинов: только унылая, уходящая далеко вниз дорожка-галерея; по-видимому, это как раз башенная часть торгового центра. Дорожка ведет к многоярусной автостоянке. Больше здесь, наверху, никого нет, и каждый мой шаг, пока я брожу от одного выхода на парковку к другому, возвращается ко мне гулким эхом. Замечаю маленькую табличку: «Королевский музей Ирлсвуда». Похоже на указатель пути к ближайшему туалету.

Да, крошечный музей расположен здесь, замаскированный выходом на парковку: вот за стеклом витрина, переполненная старинными деревянными экспонатами. «Гений Ирлсвуда», — гласит пояснительная надпись. Из выхода на парковку показалась весело болтающая парочка. Она проходит мимо, потом еще одна; никому нет дела ни до меня, ни до этой музейной витрины. Наверное, они видели это раньше. Или просто их это никогда не интересовало.

Доктор Фредерик Сано вырвал весь центральный разворот из «Журнала наук о психике» за июль 1918 года: череп, мозговые оболочки, спинномозговая жидкость. Доктор использовал данные посмертного вскрытия Джеймса Генри Пуллена: это был, безусловно, лучший материал для демонстрации строения человеческого мозга, в частности — рисунка извилин. Доктор Сано сделал аккуратные черно-белые зарисовки. А затем, по признанию самого доктора, он допустил непростительную оплошность, касающуюся сохранения препарата мозга в затвердевшем консерванте: «Мозг оказался не покоящимся в толще жидкости в течение первого периода затвердевания, а лежащим на дне… точные измерения, таким образом, оказались невозможными». Это был позор: ведь в 1918 году еще считалось, что вес и форма мозга могут многое сообщить о его «хозяине». Тем не менее, даже основываясь на изучении поврежденного мозга, Сано уверял, что «лобные доли хорошие, заметно мозолистое тело, и, по-видимому, особые способности он имел в зрительной сфере своей психической жизни».

О да, мало кто стал бы возражать против такой оценки. Пуллен — «гений ирлсвудского приюта» — был самым знаменитым в Британии «ученым идиотом». Если в Англии в 1850 году и нашлось где-нибудь идеальное прибежище для такого человека, то это был именно Ирлсвуд. Директор приюта, врач Д. Лэнгдон Даун, был твердо убежден, что «слабоумных» можно обучать — пусть не многому, пусть небыстро, но все же обучать. И тогда, со временем, они могли бы стать, на своем уровне, вполне реализовавшимися членами общества. И это в ту пору, когда умственно отсталому был уготован один путь — мучение за стенами закрытого учреждения. Большинство было обречено «прозябать в разбросанных по всей стране работных домах, где их жизнь проходила без капли осмысленности, и умереть подобно диким зверям в поле», — жаловался доктор Эндрю Винтер в 1876 году. Ирлсвуд был поистине исключительным явлением!

Приют Дауна в Редхилле, с принятой в нем пятилетней пошаговой программой, призванной сделать каждого пациента хотя бы немного самостоятельным, отличался от любого другого подобного британского учреждения. После обучения правильному обращению с посудой шла подготовка к самостоятельному одеванию: пациентов последовательно учили манипуляциям с пуговицами — начиная с крупных деревянных — и застежками. Тщательно проигрывались различные жизненные ситуации: так, в приюте был создан настоящий «тренировочный магазин», всегда полный разных «товаров» — с мелочью в кассе, с весами и гирями! Пациенты могли осваивать совершение покупок и в этом процессе учиться считать, вести беседу, правильно действовать в повседневной деревенской жизни. Конечно, подобный тренинг навыков — само собой разумеющаяся часть сегодняшней терапии, но во времена Дауна это было откровением.

Даун настаивал на уважительном обращении с пациентами; работникам было категорически запрещено физически наказывать обитателей приюта. К ним относились как к «членам семьи». Сам Даун жил по тем же правилам, так что метафора семьи не была чрезмерным преувеличением. И семья при этом вполне обеспечивала себя: во все расширяющемся комплексе имелись и столярная мастерская, и собственная ферма, и даже типография. Везде работали сами пациенты. Были в приюте крикетная команда и духовой оркестр. В целом, все это настолько опережало свое время, что даже Чарльз Диккенс приезжал сюда. Просто так, за вдохновением.

Отдельные способности некоторых пациентов поражали воображение, хотя при поступлении они были так же беспомощны, как и все другие. Один молодой человек, например, мог по памяти полностью рассказать «Взлет и падение Римской Империи» Гиббона[36]. Причем при любой запинке он возвращался к началу книги и начинал цитировать ее снова, словно это была ария, в которой каждая нотка должна быть на своем месте. Другой пациент развлекал себя тем, что расслаивал «Дейли Грэфик» на слои не толще салфетки. Кое-кто мог сообщить вам точную дату прибытия в приют каждого обитателя и бесконечно цитировал расписания поездов.

Впрочем, не все пациенты Дауна были такими «учеными». Получалось, что их можно было разделить на две большие группы: одни — всегда в беззаботном настроении, с характерными аномалиями строения тела и черепа, с умственной отсталостью. Другие — мрачнее и непостижимей: почти всегда мужского пола, физически нормальные, но склонные при этом к эпилептическим припадкам, часто одаренные музыкальным слухом, и при этом с поразительным разбросом способностей: в одном человеке могли уживаться гениальность и глубокая отсталость. Представителей первой группы Даун окрестил монголоидами, о чем впоследствии сожалел. Ныне это заболевание более известно как синдром Дауна. Другую же группу определить одним словом было труднее; если первые напомнили Дауну монголов, то эти были совсем другого сорта — с какого-то не открытого еще континента. И королем среди них был, безусловно, Пуллен.

Пятнадцатилетний Джеймс Пуллен появился в Ирлсвудском приюте в 1850 году. Он уже был признан необучаемым. Пуллен происходил из уважаемой лондонской семьи, едва-едва говорил и вообще как будто ничего не слышал. Его страстно интересовали корабли: с раннего детства он мастерил кораблики из мусора и разных обрезков, что только попадались ему под руки. Казалось, что кроме рисования и украшения предметов его ничего не привлекает, а только заставляет вновь и вновь удаляться в свой собственный мир, в котором его сопровождал еще один обитатель приюта — брат, Вильям Пуллен.

Страстью братьев были гравюры, которые они совместно копировали на листах для набросков. Особенно умелым в этом деле был Вильям: одно время он был литографистом в типографии приюта. Талантам его, увы, не пришлось расцвести: умер он рано, на четвертом десятке, от рака. У младшего же Пуллена была своя история. Его увлеченность ремеслом переросла в какое-то безумное мастерство: он практически оккупировал приютскую столярную мастерскую, где мог соорудить все — от книжной полки до трости для ходьбы, — и она в конце концов была предоставлена ему в единоличное пользование. Для защиты своего цеха от воров Пуллен соорудил устрашающий капкан с гильотиной, который непременно бы сработал, если бы сотрудники приюта не разобрали его. Тогда он воздвиг пятнадцатифутового механического монстра, призванного отпугнуть всякого, кто помешает его работе. Жуткие глаза, челюсти и усиленный раструбом голос этого чудовища управлялись через запутанную систему блоков и рычагов самим Пулленом, который сидел внутри на специальном сиденье.

Чувствуя себя в своей мастерской в безопасности, Пуллен создал ряд разнообразных произведений искусства. Например, он делал сложные композиции из цветных тесемок от сигарных коробок, брошки ручной работы, большое количество резных деревянных изделий. Он брал все это в Редхилл на продажу и вскоре — странный, бессловесный — стал привычным зрелищем для жителей города. Пуллен точно знал, что из его изделий сколько стоит — обмануть его было невозможно: он аккуратно записывал каждый материал, пошедший на ту или иную вещь. С другой стороны, он мог и просто поменять что-нибудь на круг хорошего сыра у жены пристава.

Но было еще нечто, что Пуллен оставлял для себя и что принесло ему славу. По большей части это были корабли: они всегда увлекали его. Есть среди его работ и необычная библейская скульптура — судно викингов с веслами по бортам, с ангелами и Сатаной на разных концах (корабль вообще был для Пуллена моделью Вселенной). Весла были искусно сработаны из прутиков, а сверху на корабль испускались молнии из слоновой кости: бивни доставались Пуллену ни много ни мало от короля Эдварда VII, который был так покорен работами Пуллена, что регулярно жертвовал ему этот ценный материал из собственных запасов.

Выдающееся творение Пуллена — виртуозная модель громадного парохода Изамбарда Брюнеля[37]«Грейт Истерн». Это был самый впечатляющий корабль той эпохи, и для Пуллена (которого Даун брал в порт, зная его любовь к кораблям) он стал настоящим потрясением. Три года он делал копию судна; на одну только обшивку ушло 1,2 миллиона деревянных заклепок, которые были изготовлены Пулленом по собственной, изобретенной им технологии. Десятки морских блоков и пушечных батарей также были сделаны Пулленом собственноручно. В 1872 году эта модель получила бронзовую медаль на международной выставке, так что Пуллен вполне заслуженно мог надеть адмиральскую униформу для получения подобных наград.

Он стал настолько известен, что соорудил большое панно, рассказывающее историю его жизни, — целый ряд замысловатых картинок. Все для того, разумеется, чтобы посетители не прерывали его работу расспросами. Вместо ответа он молча направлял их к нужному квадратику на своем «постере». На одном из них он был изображен беззащитным ребенком, которого лупит разгневанный гувернер; на других — он уже триумфатор, окруженный в собственной мастерской деревянными шедеврами.

Прошел пятилетний срок его пребывания в приюте, потом еще один, и еще… Он никуда не уезжал. Оставаясь совершенно невежественным во многих жизненных областях, он был чертовски умен и талантлив. Не готовый к жизни вне приюта, он в то же время не был и одним из пациентов. Ему разрешили жить там и дальше. Он был единственным из всех обитателей приюта, кому позволили обедать вместе с сотрудниками. Он оставался в приюте и после переезда учреждения в Нормансфилдскую больницу, и после смерти Дауна, дело которого продолжили его сыновья. В 1913 году, через шестьдесят три года после поступления, ирлсвудского гения посетил известный невролог А. Ф. Тредголд. Доктор был изумлен: «Показывая мне свои изделия, он часто прерывался, чтобы погладить себя по голове и сказать: „Молодец!“ Когда же я достал измерительную ленту и попросил разрешения измерить его череп, он очень обрадовался и явно стал видеть во мне весьма благоразумного человека».

Что ж, Пуллен был прав.

К тому времени, как я добрался до лечебницы в Нормансфилде, уже стемнело. Дождь не утихал, низкое небо нависало над массивным трехэтажным зданием Викторианской эпохи. Окна и входы были заколочены. Очевидно, что дом давно уже стоял пустой. Когда семейство Даунов поселилось здесь на целые десятилетия, он превратился в национальную больницу, но в конце концов опустел. Вывешенные на фасаде здания щиты, однако, обещают скорые изменения: строятся квартиры и таунхаусы, а старые больничные палаты будут превращены в отель. Недуги пациентов Дауна никуда не делись, а вот старые приюты и принятые в них правила — увы…

Постепенно становилось ясно, что многие неврологические состояния наследуемы. Недаром ведь братья Ван Халены в один голос заявляли о синестетичности звука, а братья Пуллены оба жили в каком-то своем мире; подобные особенности в одной семье последовательно воспроизводятся. Мало кого из неврологов удивили бы факты, что сын Набокова также синестетик, а сын Пиеса написал трактат под названием «Обоняние и телесное чувство».

Труднее поддается объяснению, почему некоторые неврологические феномены встречаются в сочетании. Аутизм нередко сопровождается целым созвездием особенностей, причем это явно не просто совпадение. Синестезия — только одна из них. Эпилепсия, синдром Туретта и экстраординарная музыкальная одаренность — также частые спутники аутизма. Почему? Ключ к разгадке, как всегда, рядом — здесь, в Нормансфилде, и в других местах, но он остается малодоступным: он — в облике Дикого Питера, в рисунках обитателя приюта, в письмах Септимуса Пиеса мистическому Цветозвуку. Понадобилось, однако, еще столетие, чтобы появились инструменты, требующиеся для интерпретации всего этого материала.

Теперь есть магнитно-резонансная и позитронно-эмиссионная томографии, благодаря которым стало возможным создать карту синестетического мозга в действии. Пациенты с яркими словесно-цветовыми ассоциациями, помещенные в камеру томографа, прослушивали ряды слов. На мониторах открылось то, что давно предсказывали специалисты: у испытуемых активировались как речевые, так и зрительные центры мозга. Очень отчетливая, материальная связь существовала в мозге синестетиков между отдельными зонами. «Зрительные области активировались в отсутствие непосредственно зрительной стимуляции, — говорится в отчете одной исследовательской команды, — так что можно предположить необычную анатомическую связь между вербальной и визуальной областями».

Почему так происходит? Вернее, более точный вопрос — почему так не происходит с большинством людей? В первые два года жизни в мозге человека формируется колоссальное количество нейронных соединений; многие из этих связей, являясь продуктом бешеного потока постоянно поступающих в мозг ребенка различных стимулов и значительного физического созревания коры, оказываются ненужными, бесполезными. Как ни странно, между двумя и тремя годами количество нейронов уменьшается. И постепенно, по мере формирования необходимых связей, излишние и нелогичные «обрезаются» — не исключая и те нейронные соединения, благодаря которым связываются чувства различных модальностей: теперь им следует работать по отдельности. До наступления этого «разъединения» все мы можем быть синестетиками. При синестезии у взрослых, так же как при синдроме Туретта или в случае особенного музыкального слуха, вероятно, не все из подобных связей элиминируются.

Тредголд и Сано, вооруженные своими шкалами и измерительными лентами, были в сущности на правильном пути, поскольку у аутистов своеобразие становится заметным даже физически. Избыток нейронов настолько значим, что их мозг может быть тяжелее, чем мозг обычных людей. Такой мозг — словно стены в старом доме, пронизанные бесполезными, не используемыми по назначению электрическими проводами. А теперь представьте, что по всем этим сохранившимся связям хаотически, во всех направлениях проходит масса электрических импульсов. Синестезию можно представить как эквивалент одновременного включения света в кухне и запуска кухонного комбайна. При аутизме же синестезия — это все равно что одномоментно щелкнуть выключателем и разбить лампочку. Аутист хлопает в ладони или беспорядочно мечется, чтобы защитить себя: слишком уж невыносимо для него то, что он ощущает.

Я хочу

Это обычная белая офисная папка с тремя кольцами. На обложке закреплены буквы: «Я ХОЧУ». Внутри — карточки: они заламинированы и прикреплены к листам «липучкой». На каждой карточке Дженнифер сделала цветными ручками рисунок: «Гулять», «Банан», «Виноград», «Пицца», «Спать», «Грудь», «Макароны с сыром», «Сок», «Попкорн».

Барб возвращает нам папку:

— Ну и как он реагирует на это?

— Вы знаете, в целом это работает. Слов он пока не говорит… В смысле, он разве что может повторить слово, произнесенное нами.

— Вчера вечером он прочитал вслух почти всю книжку «Зеленые яйца и ветчина», — добавляет Дженнифер. — А вот заставить его попросить мороженого я не смогла.

— То есть он сам не выражает свои просьбы на вербальном уровне, так?

— Верно, но сейчас он стал протягивать нам карточки, когда ему нужно что-нибудь.

— Отлично! Это просто великолепно. Я говорю совершенно серьезно. Это значит, что он понимает: вы не знаете заранее, чего ему хочется. Это втягивает его в общение.

Я оглядываю класс. Сегодня мы приехали, чтобы забрать Моргана, немного раньше, уроки еще не закончились. Пока что ребята заняты своими обычными делами: ассистенты учителя приглядывают за теми, кто прыгает и носится в спортзале; педагог, занимающийся бытовыми навыками, идет с кем-то в ванную, кого-то учит правильно затачивать карандаш, а кого-то — самостоятельно одеваться. Барб работает с детьми с помощью резиновых ворсистых мячиков — катает мячики у них по животам, бережно поддерживая ребят с боков, чтобы понемножку преодолевать у них отвращение к прикосновениям. Брюс занимается с группой мальчиков у стола с лежащими на крышке несколькими деревянными кубиками: одного «возвращает к жизни» громкой командой, у других спрашивает: «Где здесь красный прямоугольник?»

Вот помощница учителя проводит мимо нас Дилана, и Барб поворачивается к нему:

— Привет, Дилан! Скоро уже занятие в кругу начнется, — и, повернувшись к нам: — Хотите посидеть вместе с Морганом?

— А мы не помешаем?

— Это необходимая для них ситуация, когда что-то сбивает с привычного хода вещей. Иначе каждый запрется в сфере собственных интересов. Мы ведь хотим, чтобы они видели людей вокруг, вступали в разговор, отвечали. Бывает, музыка их «пробивает» легче, чем что-нибудь еще.

Другая ассистентка ведет в кабинет Моргана.

— Привет, Морган, привет! — машет ему Дженнифер.

Он скользит взглядом по нам, потом в сторону.

— Тигр играет на золотой трубе, — слышен его «ответ», — свинка играет…

Барб останавливает этот монолог:

— Давай-ка, Морган, посмотрим наше расписание.

Ответа нет, однако он держит ее за руку и идет с нею к стойке с карточками. Бросает одну из них в коробку.

— Занятие в кругу! Верно. Молодец, Морган. Пора садиться в кружок.

Четверо детей сидят полукругом на матах вокруг Барб; Куэйм лучезарно улыбается нам и всем вокруг; Натаниэль вот-вот заплачет. Морган находится напротив нас, продолжая цитировать про свинку, играющую на серебряной трубе. За каждым учеником сидит внимательно следящий взрослый — руки у всех готовы обхватить ребенка.

— Ну вот, — Барб показывает всем карточку со словом «Песня». — Споем песенку.

Она вытаскивает из пластиковой коробки игрушки — автобус, рыбка, звезда, обезьянка — и протягивает Натаниэлю, который на миг прекращает свой плач:

— Натаниэль, про кого будем петь? Выбери.

В ответ — легкое всхлипывание.

— Возьми что-нибудь, — помощница за его спиной тянет руку Натаниэля к игрушкам. Он берет в руки обезьяну.

— Три малышки-обезьянки! — улыбается Барб, поворачиваясь к доске с прикрепленными карточками — «Три мальчики-обезьянки», «Свети, свети, звездочка», «У автобуса колеса», «Юркая рыбка» — и снимает карточку с названием нужной песенки.

«Три малышки-обезьянки распрыгались в кроватке…» — начиная петь, она показывает три пальца. Парочка детей присоединяется; когда один из них останавливается — другой подхватывает; взрослые держат ручки ребят и помогают им делать нужные движения. Каждый ребенок выбирает одну из игрушек, и тогда исполняется следующая песенка; наконец, Барб снимает со стены последнюю карточку: «Прощание».

— До свидания, Дилан, до свидания, Куэйм, до свидания, Натаниэль, до свидания, Морган, — поет она. — До свидания, до свидания, до свидания. Дилан, твоя очередь.

— До свидания, — поет он, продираясь через имена своих одноклассников. Куэйм, когда до нее доходит очередь, радостно улыбается, но молчит; Натаниэль плачет, однако вдруг замолкает и бормочет: «Натаниэль».

— Молодчина, Натаниэль! Теперь ты, Морган. До свидания…

Его не уговоришь. Взрослые поют, Дилан и даже Куэйм присоединяются к песенке, что-то тихо напевает и Натаниэль. Морган смотрит на учительницу, снова на нас, потом в окно; я слегка щекочу его, Дженнифер напевает ему на ухо, слегка покачивая. Песенка заканчивается — «До свидания!». Барб весело командует — и родители разбирают своих детей. Морган хихикает между мною и Дженнифер, глядя неведомо куда, пока другие ребята уходят.

Его лицо прямо напротив моего, и вдруг в суете пустеющего класса я слышу его тихий голос.

— До сиданья, Молган, до сиданья, Дилан… — Морган делает короткий вдох. — До сиданья-до сиданья-до сиданья…

Как только мы приходим домой, он вставляет кассету в видеомагнитофон: «Мы… собираем… друзей…»

Морган прыгает с одного матраса на другой и обратно — на своей маленькой кровати и на нашей большой — и, запыхавшись, поет вместе с видеозаписью. Он знает наизусть каждое слово. Таким образом он может прыгать часами; наверное, с его точки зрения, весь дом надо было бы покрыть упругими матрасами для прыгания.

Вдруг раздаются звуки песни. Он останавливается, тревожно вслушиваясь.

— Пианино! — раздается его крик.

Морган хватает Птицу-говоруна и, соскочив с кровати и сбежав в гостиную, усаживает куклу на скамеечку у инструмента. Затем и сам взбирается рядом с Птицей.

— Бум-м! — раздается стук по клавишам.

Затем он останавливается, прислушиваясь к звукам, и снова громко бьет по клавишам.

— О… да! — вдруг кричит он. — Разрушь это! [38]

Мы с Дженнифер переглядываемся из разных углов комнаты.

— Откуда это у него?

— Представления не имею.

— О да-а-а-а! — он долбит по басовым нотам, извлекая грохот. Мы улыбаемся, я сажусь под бурю диссонансов читать свою книгу, а Дженнифер возвращается к вязанию. Потихоньку и у звуков пианино снижается громкость: от двух долбящих по клавишам кулаков — к одному, от трех одновременно звучащих нот — к двум, от двух нот — к…

Пам… пам… пам… пам…

Он не останавливается, продолжает свое.

Пам… пам-пам…

Я откладываю книгу.

Пам…

Он держит маленькую пластиковую лапку своей игрушечной птицы и, дождавшись нужного звука, стучит по клавише кукольной рукой.

Пам…

— Дженнифер!

— А?

— Послушай! — я киваю на Моргана.

Вот он сосредотачивается на нужной клавише, потом на звуках, доносящихся из телевизора: поджидает нужный момент в песне.

Пам, — повторяет он. — Пам.

Дженнифер озадаченно смотрит на меня: «Что?»

— Послушай.

Пам… Я в неуверенности качаю головой.

— Он подбирает то, что слышит.

Его лицо, между тем, где-то блуждает, а пальцы настойчиво делают свое.

Пам… Ноты у него повторяются, словно один и тот же фрагмент азбуки Морзе. Пам. Пам.

— Эта нота — тоника. Он нашел ключ к этой песенке.

— С-т-е-й-н-в-е-й.[39]

— Умница, Морган! Это напи…

— Сте… стейна-вей.

— «Стейнвей», правильно.

Тут владелица магазина, оторвавшись от разговора с продавцом-учеником, озадаченно оглядывает нас:

— У вас там все в порядке?

— Да-да, спасибо. Мы просто смотрим.

Магазинчик загроможден старыми «Бёзендорферами», «Болдуинами» и «Стейнвеями» разной степени разобранности; кабинетный рояль у задней стены разверзся настоящим взрывом фортепианных внутренностей. Вот это-то, именно это я и хотел ему показать: зал, заполненный разными пианино, их покрытые патиной, краской, слоновой костью поверхности, ждущие, чтобы их привели в действие. Рядышком на скамейках разбросаны инструменты для настройки; глаза Моргана светятся.

— Молоточек… — он входит в зал викторианского стиля, где выставлена фортепианная механика. — Молоточки.

— Правильно. Такие же, как у нас дома, — мне приходится удерживать его пальцы. — Осторожнее. Клавиши можешь трогать, а вот…

— Молоточек… — он вздыхает.

— Нет-нет, осторожнее. Смотри.

Я веду его палец к «до» первой октавы и нажимаю; он наблюдает, как покрытый грязным фетром молоточек поднимается и дергает струну. Пианино старое и расстроенное, звук получается дребезжащий: плям-плям. Он отодвигает мою руку и нажимает на клавишу сам. Потом, двигаясь вниз, нажимает на «до» малой октавы. Получается плям-ПЛЯМ-плям-ПЛЯМ-плям.

— Умница, Морган! Здесь та же самая нотка!

Я чувствую, за нами уже наблюдают.

— Мардж, — владелица пожимает мне руку, — а это моя помощница Бренда.

Где-то там, в дальнем углу, из-за поднятых крышек фортепиано, нам машет рукой подросток.

— Привет, — отвечаю я, — меня зовут Пол.

— Он у вас занимается? — кивает хозяйка на Моргана.

— Нет, пока нет.

— Привет, — говорит она ему. — Ничего себе пианино, большое, да?

Плям. Плям. Плям.

— Вы знаете, он не разговаривает.

— А, вот как.

Плям. Плям. Плям.

Он снова нажимает «до» — тихонько, медленно, внимательно наблюдая за тем, как механизм внутри приводится в действие. Он совершенно на этом сосредоточен, очарованный.

— Красиво, правда?

Улыбка появляется на лице. Он весь лучится.

— А смотри, если поставить ногу на эту педаль…

Он тянется внутрь и хватает за молоточки, начиная выворачивать их.

— Морган, нельзя! Нет-нет-нет. Поаккуратнее, — я оглядываюсь на хозяйку. — Извините.

— Ничего-ничего.

Но не так все просто. Мне приходится оттаскивать его от инструмента, он не обращает на меня внимания.

— Морган, давай-ка пойдем.

Он, не глядя, пренебрежительно отталкивает меня, по-прежнему полностью пребывая там, в молоточковом механизме.

— Малыш, ты бы тут, конечно, все разобрал на части, но…

Морган сердито хлопает в ладоши. А я проверяю свой бумажник: достаточно ли денег, чтобы увлечь его чем-нибудь?

— Мороженое.

— Маложеное! — вопит он в ответ. Морган подпрыгивает у меня на плечах — вверх-вниз, а я щекочу его. Мы идем переулками, подальше от музыкального магазина.

— Моло-о-о-оженое! — он барабанит ладонями по моей макушке.

— Да-да, правильно, — поднимаю я голову к нему. — Мороженое.

Кафешка в этот час практически пуста; кроме нас — только одна посетительница. Что ж, это облегчает дело. И вот мы сидим над своими тарелочками, и тишина нарушается лишь тихим жужжанием миксера — сзади, за прилавком.

— Ну и повезло мальчику! — говорит женщина за соседним столиком.

Ох…

— Тебе папа мороженое купил? — спрашивает она у моргановой спины.

Он ест в молчании.

— Мятное и шоколадное, — говорю я вежливо. — Вы уж извините, мороженое поглотило его внимание полностью.

Проходит минута. Затем она продолжает щебетать:

— Да уж, так и есть! Вы только посмотрите на него!

— Ну да, — улыбаюсь я и поворачиваюсь к нему. — Погоди-ка, у тебя тут растаяло, — я вытираю ему подбородок салфеткой.

Он все так же сосредоточенно ест — поглядел на меня коротко и снова уткнулся в тарелку.

— Правда, он весь в своем мороженом.

Господи, да оставьте нас в покое…

— Да, так и есть.

Ну пожалуйста…

— А сколько ему?

Лет ей, наверное, под пятьдесят; просто женщина, живущая по соседству. Она надела в этот тихий денек со слегка моросящим дождем свой голубой плащ и вышла полакомиться мороженым — ну и что тут такого?

— Три.

— Надо же… В этом возрасте они все такие болтуны.

— Да, — улыбаюсь и киваю.

— Ну надо же!

— Да.

— А он какой серьезный!

— Да.

— Вкусное у тебя мороженое? — говорит она его спине.

Пауза.

— Конечно, вкусное, — рискую вступить я.

Нет, не останавливается.

— Здесь ведь много детишек бывает, они обычно разве что по стенкам не лазают. А этот какой серьезный! Вкусное у тебя мороженое?

Молчание. Молчание. Молчание.

— А как тебя зо…

— У него аутизм.

Что-то повисает в воздухе на секунду.

— Он вас не игнорирует, — объясняю я, потрепав его по волосам. — Он просто… вот такой.

Она приходит в себя, переваривая услышанное.

— Ах, ну да… могла бы… понять! Ой. А вы знаете, вот здесь в соседней школе есть занятия для глухих детей?

— Да, я слы…

— Они и с аутичными детьми хорошо работают, я уверена. Какой же он сосредоточенный! Могу поспорить — он будет прекрасным учеником.

— Да-да, будет.

Морган доедает свою порцию, не обращая никакого внимания на разговор, и затем внимательно рассматривает пустую тарелку.

— Шоколадное, — бормочет он так, как можно прокомментировать, скажем, появление бабочки определенного вида. Держит тарелочку, не глядя на меня, просто ожидая, когда его заберут отсюда.

— Все съел? Хорошо.

Я улыбаюсь ей на прощание.

— Хороший у вас денек сегодня, — говорит она и вдруг добавляет: — Удачи вам…

— Спасибо.

На улице я беру его на плечи и мы двигаемся в сторону дома. Мы проходим квартал за кварталом, мимо распускающихся деревьев и сонных зданий Викторианской эпохи — чуть накренившихся усадеб, с облупившейся краской, кое-где аккуратно отреставрированных. Дремлющие переулочки в Портланде в такие серые дни, как сегодня, удивительно своеобразны.

Теперь, когда вокруг никого, он решается прервать молчание.

— Эй! Би! Си! Ди![40]— пропевает он.

Я поднимаю голову кверху.

— И. Эф. Джи, — отвечаю я ему.

Он подпрыгивает у меня на плечах, вверх-вниз.

— Эйч! Ай! Джей! Кей!

— Эл. Эм. Эн. Оу. Пи.

Он наклоняется вперед, насколько это возможно, так чтобы можно было заглянуть мне в лицо.

— Кью! Ар! Эс!

— Ти. Ю. Ви.

Улыбается мне одержимо. Я уже не вижу дороги.

— Дабл Ю! Экс!

— Вай…и Зе-е-е-еее!

Он, хихикая, трется своим лицом о мое.

— Ты чудесный певец, — говорю я ему.

Это уже третья кукла. Больше таких не выпускают: во всех магазинах спрашивали, откуда у нас первая Большая Птица-говорун, ведь эту модель не продают уже несколько лет. Первую, а затем и следующие мне пришлось искать на eBay[41], чтобы тайно подменить: если первая кукла просто перестала работать, то вторая вносила в нашу жизнь жуткое смятение, поскольку неожиданно вопила что-то насчет зеленого цвета в три часа ночи. Заменить куклу так, чтобы Морган не заметил, — задача не из легких. Большая Птица с ним повсюду. Если Морган что-то ест, то он сует кусочек и Птице; если он пьет сок, то подносит чашку и к матерчатому клюву; ну а если играет где-то в грязи, то будьте уверены — Большая Птица тоже испачкается. Наша нынешняя, третья, кукла тоже в плачевном состоянии: мех посерел от грязи, на пластиковых глазах царапины, а магнитные детальки размагнитились.

В общем, Птица-говорун постепенно выживает из ума — каркает что-то неразборчивое своим слабым голосом.

Морган тащит куклу за загривок через двор и кладет ее мне на колени. Смотрит в сторону, но подталкивает игрушку ко мне весьма настойчиво.

— Дженнифер! — кричу я внутрь дома. — У нас есть еще батарейки?

— В кухне, в комоде.

Мы несем недомогающую куклу в кухню и кладем ее на «операционный стол». Морган молча глядит, как я залезаю в птичьи внутренности, вынимаю блок батарей, вставляю парочку новых. Это производит мгновенный эффект.

— Кра-кряк! — орет Птица. — Бр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рр-рибе…!

— Ну…

— Брабтак! — раздается механический вопль.

У Моргана глаза делаются большие, прямо вылезают из орбит. В возбуждении он хлопает в ладоши.

— Морган… — Дженнифер пытается увести его. — Хочешь печенье?.. Морган…

— Бр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рибе…! Давай ш-р-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Морган начинает плакать, а Дженнифер бросает взгляд на меня:

— Спрячь лучше эту штуку.

Я тащу куклу на антресоли («Едет, едет паровоз», — пронзительно поет она по дороге) и забрасываю ее подальше в шкаф, заполненный всякой рухлядью. На какой-то блаженный момент воцаряется тишина.

— Бр-р-р-рибет! — раздается вдруг булькающий голос из темноты шкафа. — Поиграем?

Когда я снова оказываюсь внизу, все уже тихо; Дженнифер увела Моргана в спальню и дала ему стопку наших карточек. Но в гостиной на меня с упреком глядят разбросанные кукольные причиндалы. А ведь я у него отобрал его первого друга. Будут еще и другие; пожалуй, кое-кого из них мне довелось видеть неподалеку от Лондона.

— Входите… — хозяйка офиса, профессор Дотенхэн, приглашает меня внутрь. Как в истинном профессорском логове, здесь немного свободных поверхностей — все завалено бумагами, стопки бумаг и на компьютере, и на стуле. На полке прикреплена картинка из «По ту сторону»[42]— о да, она точно ученый! — а на подоконнике у нее, кажется, кусок жареной индейки, весь уже окаменевший, словно покрытый смолой. Я смотрю по сторонам, пытаясь понять, что это значит.

— Я ведь биолог, — объясняет она. (Ах, вот как!) — Просто моя работа привела меня к роботам, к компьютерным наукам.

Говорит она с акцентом; похоже, аутизмом занимаются исключительно люди со светлыми волосами и родом из Австрии — и пока она открывает нужные файлы, я изучаю вид из окна. В Хартфордшире все построено из кирпича. Городок Хатфилд — кварталы разбросанных кирпичных домиков, между которыми закрались кирпичные магазины, кирпичная католическая церквушка и даже — ну и дела! — дерево. Этакий розыгрыш. Оно тоже из кирпича.

Из принтера вылезают страницы. Она скрепляет их и протягивает мне:

— Вот одна из наших самых последних статей.

«Игры с человекоподобными куклами-роботами для аутичных детей»: я пролистываю текст, пока мы спускаемся в холл. Все, что связано с компьютерами, как будто специально создано для аутистов, вероятно потому, что к развитию информационных технологий в немалой степени «приложили руку» именно аутисты. Взрослые с аутизмом неразрывно связаны с изобретением и развитием компьютеров; аутичные дети и компьютеры тоже с самого начала словно созданы друг для друга. В списке ссылок я нашел статью под названием «Компьютеры в работе с неговорящими аутичными детьми», опубликованную в 1971 году — еще на заре компьютерной эры.

Мы направляемся в Университетский центр компьютерных наук. Все уткнулись в мониторы: ну чем не социально приемлемый способ игнорировать друг друга? Мы придвигаем к телевизору пару стульев с пустующих рабочих мест, вставляем кассету в видеомагнитофон.

— Это пока сырой материал, отредактированный, — предупреждает она, — но представление об идее дает.

На экране появляется комната, в нижнем углу экрана мелькает отсчет времени; мальчик лет примерно восьми играет на полу. Руки невидимого взрослого помещают в кадр некий предмет: приземистая плоская платформа на четырех колесиках с хрупкими датчиками, «вырастающими» из верхушки. Никакой это не гуманоид — скорее, квадратное транспортное средство серебристого цвета.

— Это первая использованная нами модель робота, — объясняет она, — и…

Мальчик тем временем глядит на устройство, пальцы его пробегают по холодной металлической поверхности, неуверенно щелкают по датчику, а затем — отрывают его.

— И такое бывает частенько.

Закадровый взрослый показывается на мгновение, чтобы снова установить датчик.

— Чувствительные элементы не защищены, — Дотенхэн показывает на экран. — Соединения все очень хрупкие, и аутичные дети вырывают их. Им хочется смотреть на это устройство, изучать его. Они очень интересуются, как работает эта штука. Мы пробовали как бы «забинтовывать» эти датчики, но ребята все равно вытаскивают их.

— Я представлял себе робота чем-то вроде куклы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: