21 страница. что решил про себя, что мадемуазель де Ла-Моль никогда не может быть

что решил про себя, что мадемуазель де Ла-Моль никогда не может быть

женщиной в его глазах. А к мужчинам он после семинарии потерял всякое

уважение, и не так-то им было легко запугать его. Он чувствовал бы себя

совсем уверенным, если бы только эта столовая не блистала таким

великолепием. Все дело, в сущности, было в двух зеркалах, в восемь футов

высоты каждое, на которые он время от времени поглядывал, видя в них своего

собеседника, рассуждавшего с ним о Горации, - они-то несколько и смущали

его. Для провинциала его фразы были не так уж длинны У него были красивые

глаза, и от застенчивости взгляд их, то робеющий, то радостный - когда ему

удавалось удачно ответить, - сверкал еще ярче. Этот экзамен внес некоторое

оживление в чинный обед. Маркиз незаметно сделал знак собеседнику Жюльена,

поощряя его понажать сильней. "Неужели он и вправду что-то знает? - подумал

маркиз.

Жюльен, отвечая, высказывал собственные соображения и настолько

преодолел свою застенчивость, что обнаружил не ум, конечно, - ибо это немыс-

лимо для того, кто не знает, на каком языке говорят в Париже, но то, что у

него есть какие-то свои мысли, хоть он и выражал их несколько неуклюже и не

всегда к месту, а кроме того, видно было, что он превосходно знает латынь.

Оппонентом Жюльена был член Академии Надписей, который случайно знал

латинский язык. Он заметил, что Жюльен хорошо разбирается в классиках, и,

перестав опасаться, что заставит его покраснеть, стал нарочно сбивать его

всякими путаными вопросами. В пылу этого поединка Жюльен, наконец, забыл о

великолепном убранстве столовой и стал высказывать о латинских поэтах

суждения, которых его собеседник нигде не читал Как честный человек, он

отдал должное молодому секретарю. К счастью, разговор перешел далее к

вопросу о том, был ли Гораций человек богатый, или он был беден, был ли он

просто любезником, влюбчивым и беспечным, который сочинял стихи для

собственного удовольствия, как Шапель, друг Мольера и Лафонтена, или это был

горемычный придворный поэт, живший милостями свыше и сочинявший оды ко дню

рождения короля, вроде Саути, обвинителя лорда Байрона. Затем зашла речь о

состоянии общества при Августе и при Георге IV, и в ту и в другую эпоху

аристократия была всесильна, но в Риме это привело к тому, что власть была

вырвана из ее рук Меценатом, который был, в сущности, простым воином, а в

Англии власть аристократии постепенно низвела Георга IV на положение

венецианского дожа. Этот разговор как будто вывел маркиза из той оцепенелой

скуки, в которую он был погружен в начале обеда.

Жюльен ровно ничего не понимал, слушая все эти имена современников, как

Саути, лорд Байрон, Георг IV, ибо он слышал их впервые Но ни от кого не

ускользнуло, что всякий раз, как только разговор касался событий,

происходивших в Риме, о которых можно было узнать из творений Горация,

Марциала, Тацита и прочих, он, безусловно, оказывался самым сведущим.

Жюльен, не задумываясь, присвоил себе кое-какие суждения, слышанные им от

епископа безансонского в вечер той памятной беседы с ним, и они, надо

сказать, вызвали немалый интерес.

Когда всем уже надоел разговор о поэтах, маркиза, которая считала своим

долгом восхищаться всем, что занимало ее супруга, соблаговолила взглянуть на

Жюльена.

- За неуклюжими манерами этого юного аббата, быть может, скрывается

образованный человек, - тихо заметил маркизе академик, который сидел рядом с

ней, и до Жюльена долетело несколько слов из этого замечания.

Такие готовые изречения были как раз в духе хозяйки дома; она тотчас же

усвоила это в применении к Жюльену и похвалила себя за то, что пригласила на

обед академика "Он развлек господина де Ла-Моля", - подумала она.

III

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Эта необозримая равнина, вся залитая сверкающими огнями, и несметные

толпы народа ослепляют мой взор. Ни одна душа не знает меня, все глядят на

меня сверху вниз. Я теряю способность соображать.

Реина.

На другой день с раннего утра Жюльен уже сидел в библиотеке и

переписывал письма, как вдруг отворилась маленькая дверца в простенке,

искусно замаскированная корешками книг, и появилась м-ль Матильда. Меж тем

как Жюльен с восхищением смотрел на это остроумное изобретение, м-ль

Матильда глядела на него с крайним изумлением и, по-видимому, была весьма

недовольна, встретив его здесь. Она была в папильотках и показалась Жюльену

жесткой, надменной и даже похожей на мужчину. М-ль де Ла-Моль тайком брала

книги из отцовской библиотеки, и ни одна душа в доме не подозревала об этом.

И вот из-за присутствия Жюльена она, оказывается, напрасно пожаловала сюда

сегодня, и это было ей тем более досадно, что она пришла за вторым томом

вольтеровской "Принцессы Вавилонской" - достойным пополнением монархического

и высокорелигиозного воспитания, составляющего славу монастыря сердца

Иисусова. Бедняжке в девятнадцать лет уже требовалось нечто

пикантно-остроумное, иначе ни один роман не интересовал ее.

Часам к трем в библиотеке появился граф Норбер, он зашел просмотреть

газету, на случай, если вечером зайдет разговор о политике, и выразил

удовольствие видеть Жюльена, о существовании которого он уже успел позабыть.

Он был с ним чрезвычайно любезен и предложил ему поехать кататься верхом.

- Отец отпускает нас до обеда.

Жюльен понял, что означало это "нас", и проникся восхищением.

- Ах, боже мой, господин граф, - сказал Жюльен, - если бы речь шла о

том, чтобы свалить дерево футов восемьдесят в вышину, обтесать его и

распилить на доски, я бы показал себя молодцом, а ездить верхом мне за всю

мою жизнь приходилось разве что раз шесть, не больше.

- Прекрасно, это будет седьмой, - ответил Норбер.

Жюльен, вспоминая день встречи короля в Верьере, считал в глубине души,

что он превосходно ездит верхом. Но на обратном пути из Булонского леса, на

самом бойком месте улицы Бак, он, пытаясь увернуться от кабриолета, вылетел

из седла и весь вывалялся в грязи Счастье, что ему сшили два костюма. За

обедом маркиз, желая поговорить с ним, спросил, хорошо ли они прогулялись.

Норбер поспешил ответить, сказав какуюто общую фразу.

- Господин граф чрезвычайно великодушен ко мне, - возразил Жюльен. - Я

очень признателен ему и ценю его доброту. Он распорядился дать мне самую

смирную и самую красивую лошадку, но все же он не мог привязать меня к ней,

и из-за отсутствия этой предосторожности я свалился как раз посреди длинной

улицы, перед самым мостом.

Мадемуазель Матильда, несмотря на все свое старание удержаться,

прыснула со смеху, а затем без всякого стеснения стала расспрашивать о

подробностях. Жюльен все рассказал с необычайной простотой, и у него это

вышло очень мило, хотя он этого и не подозревал.

- Из этого аббатика будет прок, - сказал маркиз академику. -

Провинциал, который держится так просто при подобных обстоятельствах, это

что-то невиданное, и нигде этого и нельзя увидать! Мало того, он еще

рассказывает об этом своем происшествии в присутствии дам!

Жюльен так расположил к себе своих слушателей этим рассказом о своем

злоключении, что к концу обеда, когда общий разговор шел уже на другие темы,

м-ль Матильда все еще продолжала расспрашивать брата, интересуясь

подробностями этого происшествия. Слушая ее вопросы и несколько раз поймав

на себе ее взгляд, Жюльен осмелился сам ответить ей, хотя она обращалась не

к нему, и все втроем принялись хохотать, точь-в-точь как если бы это была

простая крестьянская молодежь в какой-нибудь глухой деревушке.

На другой день Жюльен побывал на двух лекциях по богословию, а затем

вернулся в библиотеку, где ему предстояло переписать десятка два писем.

Здесь он застал расположившегося рядом с его столом какого-то молодого

человека, очень тщательно одетого, но весьма ничтожного на вид и с очень

завистливой физиономией.

Вошел маркиз.

- Что вы здесь делаете, господин Тамбо? - спросил он этого пришельца

строгим тоном.

- Я полагал... - начал молодой человек с подобострастной улыбочкой.

- Нет, сударь, вы ничего не полагали. Вашу попытку надо считать

неудавшейся.

Юный Тамбо вскочил, разозленный, и исчез. Это был племянник академика,

приятеля г-жи де Ла-Моль, который собирался вступить на литературное

поприще. Академик упросил маркиза взять его к себе в секретари. Тамбо

работал в особой комнате, но, узнав, какой привилегией пользуется Жюльен,

пожелал и сам пользоваться ею и перетащил сегодня утром свои письменные

принадлежности в библиотеку.

В четыре часа Жюльен, после некоторых колебаний, решился зайти к графу

Норберу. Тот собирался ехать верхом и, будучи человеком в высшей степени

вежливым, оказался в несколько затруднительном положении.

- Я думаю, - сказал он Жюльену, - что вы скоро будете брать уроки в

манеже, и через несколько недель я с большим удовольствием буду кататься с

вами.

- Я хотел иметь честь поблагодарить вас за вашу ко мне доброту Поверьте

мне, сударь, - прибавил Жюльен весьма проникновенным тоном, - я глубоко

чувствую, как должен быть вам обязан. Если лошадь ваша не пострадала из-за

моей вчерашней неловкости и если она свободна, мне бы хотелось прокатиться

на ней сегодня.

- Как знаете, дорогой мой Сорель, но только пеняйте на себя, если

свернете себе шею. Считайте, что я сделал вам все предостережения, которых

требует благоразумие. Но дело в том, что уже четыре часа и время терять

некогда.

- А что, собственно, надо делать, чтобы не падать? - спросил Жюльен

молодого графа, когда они уже сидели в седле.

- Много разных разностей, - отвечал Норбер, хохоча во все горло. - Ну,

например, надо откидывать корпус назад.

Жюльен поехал крупной рысью. Они выехали на площадь Людовика XVI.

- Ах вы, юный смельчак! - сказал Норбер. - Смотрите, сколько здесь

экипажей, и правят ими бесшабашные люди. Упади вы, и все эти тильбюри тотчас

же затопчут вас: кому охота портить лошади рот удилами, останавливая ее на

полном ходу!

Раз двадцать Норбер видел, что Жюльен вот-вот вылетит из седла, но в

конце концов прогулка окончилась благополучно. Когда они вернулись, молодой

граф сказал сестре:

- Позвольте вам представить отчаяннейшего сорвиголову!

За обедом, разговаривая с отцом, сидевшим на противоположном конце

стола, Норбер громко превозносил отчаянную храбрость Жюльена. Но это было

все, что можно было похвалить в его верховой езде. Молодой граф слышал

утром, как конюхи, чистя лошадей на дворе, судачили о падении Жюльена и

насмехались над ним самым непристойным образом.

Несмотря на все эти любезности и доброжелательность, Жюльен скоро

почувствовал себя в этой семье совершенно одиноким. Все здешние обычаи

казались ему ужасно странными, и он то и дело их нарушал Его промахи

доставляли великое удовольствие лакеям.

Аббат Пирар уехал в свой приход "Если Жюльен только тростник

колеблющийся, пусть погибает, а если это человек мужественный, пусть

пробивается сам", - так рассуждал он.

IV

ОСОБНЯК ДЕ ЛА-МОЛЬ

Что он здесь делает? Нравится ему здесь? Или он льстит себя надеждой

понравиться?

Ронсар.

Если в аристократической гостиной особняка де ЛаМоль все казалось

необычным Жюльену, то и сам этот бледный молодой человек в черном костюме

производил самое странное впечатление на тех, кто удостаивал его своим

вниманием. Г-жа де Ла-Моль предложила своему супругу отсылать его

куда-нибудь с поручением, когда у них будут приглашены на обед особенно

важные лица.

- Я хочу довести опыт до конца, - отвечал маркиз. - Аббат Пирар

полагает, что мы не правы, подавляя самолюбие людей, которых мы приближаем к

себе. Опираться можно только на то, что оказывает сопротивление, ну, и так

далее. Этот же кажется неуместен только потому, что его здесь никто не

знает, а в общем, это ведь глухонемой.

"Чтобы я мог разобраться здесь, - говорил себе Жюльен, - надо мне будет

записывать имена людей, которые бывают в этом доме, и в двух словах отмечать

характер каждого".

В первую очередь он записал пятерых или шестерых друзей дома, которые

полагали, что маркиз из прихоти покровительствует ему, и на всякий случай

ухаживали за ним. Это были люди неимущие, малозначительные, державшиеся

более или менее подобострастно; однако, к чести людей этой породы,

встречающихся в наши дни в аристократических салонах, они были не со всеми

одинаково подобострастны. Так, многие из них готовы были терпеть любое

обращение маркиза, но из-за какогонибудь резкого слова г-жи де Ла-Моль

поднимали бунт.

Хозяева дома по природе своей были слишком горды и пресыщены, слишком

привыкли они, развлечения ради, унижать людей, поэтому им не приходилось

рассчитывать на истинных друзей. Впрочем, если не считать дождливых дней и

редких минут, когда их одолевала жесточайшая скука, они проявляли по

отношению к своим гостям отменную вежливость.

Если бы эти пятеро или шестеро угодников, относившихся к Жюльену с

отеческим дружелюбием, покинули особняк де Ла-Моля, г-жа маркиза была бы

обречена на долгие часы одиночества; а в глазах женщин такого ранга

одиночество - вещь ужасная: это знак немилости.

Маркиз был безупречен по отношению к своей жене: он заботился о том,

чтобы салон ее достойным образом блистал, однако не пэрами, ибо он полагал,

что эти новые его коллеги недостаточно знатны, чтобы бывать у него запросто,

по-дружески, и недостаточно забавны, чтобы терпеть их здесь на положении

низших.

Впрочем, во все эти тайны Жюльену удалось проникнуть значительно

позднее. Высшая политика, которая в буржуазных домах служит обычной темой

разговора, в домах людей того круга, к которому принадлежал маркиз,

обсуждается только в минуты бедствий.

Потребность развлекаться и в наш скучающий век настолько непреодолима,

что даже в дни званых обедов, едва только маркиз покидал гостиную, все

моментально разбегались. В разговорах не допускалось только никаких шуточек

над господом богом, над духовенством, над людьми с положением, над

артистами, которым покровительствует двор, - словом, над чем-либо таким, что

считалось раз навсегда установленным; не допускалось никаких лестных отзывов

о Беранже, об оппозиционных газетах, о Вольтере, о Руссо, ни о чем бы то ни

было, что хоть чуть-чуть отдает свободомыслием, самое же главное - никоим

образом не, допускалось говорить о политике; обо всем остальном можно было

разговаривать совершенно свободно.

Преступить эту салонную хартию не давали права ни стотысячный доход, ни

синяя лента. Малейшая живая мысль казалась грубостью. Невзирая на хороший

тон, на отменную вежливость, на желание быть приятным, на всех лицах явно

была написана скука. Молодые люди, являвшиеся с обязательными визитами,

опасаясь говорить о чем-нибудь, что могло бы дать повод заподозрить у них

какие-то мысли или обнаружить знакомство с каким-либо запрещенным

сочинением, умолкали, обронив несколько изящных фраз о Россини да о том,

какая сегодня погода.

Жюльен имел не один случай отметить, что разговор обычно поддерживался

двумя виконтами и пятью баронами, с которыми г-н де Ла-Моль дружил в

эмиграции. Эти господа располагали рентой от шести до восьми тысяч ливров,

четверо из них выписывали "Котидьен", а трое - "Газет де Франс". Один из них

всегда имел про запас какой-нибудь свежий дворцовый анекдот, изобиловавший

словечком "восхитительно". Жюльен подметил, что у этого господина было пять

орденов, а у остальных - примерно по три.

Но зато в передней торчали десять ливрейных лакеев и весь вечер через

каждые четверть часа подавали чай или мороженое, а к полуночи бывал

маленький ужин с шампанским.

Это было причиной того, что Жюльен иной раз засиживался до конца; а в

общем, он никак не мог взять в толк, как это можно серьезно слушать

разговоры, которые велись в этой великолепной раззолоченной гостиной. Он

иногда вглядывался в собеседников, не будучи вполне уверен, не издеваются ли

они сами над тем, что говорят. "Мой господин де Местр, которого я знаю

наизусть, - раздумывал он, - говорил во сто раз лучше, но и он бывает скучен

донельзя".

Не только Жюльен замечал этот невыносимый гнет морального удушья. Одни

утешались тем, что поглощали без устали мороженое, другие - предвкушением

удовольствия повторять всем попозже вечером: "Я только что от де Ла-Моля.

Представьте себе, говорят, что Россия...", и так далее.

От одного из угодников Жюльен узнал, что всего полгода тому назад г-жа

де Ла-Моль в награду за более чем двадцатилетнюю верность ее дому произвела

в префекты бедного барона Ле-Бургиньона, который был помощником префекта с

начала Реставрации.

Это великое событие подогрело рвение этих господ. Не на многое они

обижались и раньше, теперь же ни на что не обижались Впрочем, явное

пренебрежение к ним высказывалось редко, хотя Жюльен уже раза два-три

отмечал за столом краткие диалоги между маркизом и его супругой, весьма жес-

токие по отношению к лицам, сидевшим с ними рядом. Эти знатные господа не

скрывали своего искреннего презрения ко всякому, кто не мог похвастаться

тем, что его предки ездили в королевских каретах Жюльен заметил еще, что

только упоминание о крестовых походах - единственное, что могло вызвать на

их лицах выражение глубокой серьезности, смешанной с уважением Обычное же

уважение всегда носило какой-то оттенок снисходительности.

Посреди этого великолепия и скуки Жюльен относился с интересом только к

г-ну де Ла-Молю. Он не без удовольствия услышал однажды, как маркиз уверял

кого-то, что он ровно ничего не сделал для повышения этого бедняги

Ле-Бургиньона. Это была любезность по отношению к маркизе, Жюльен знал

правду от аббата Пирара.

Однажды утром аббат работал с Жюльеном в библиотеке маркиза, разбирая

его бесконечную тяжбу с де Фрилером.

- Сударь, - внезапно сказал Жюльен, - обедать каждый день за столом

маркизы - это одна из моих обязанностей или это знак благоволения ко мне?

- Это редкая честь! - вскричал с возмущением аббат - Никогда господин

Н., академик, который вот уж пятнадцать лет привержен к этому дому, при всем

своем усердии и постоянстве не мог добиться этого для своего племянника

господина Тамбо.

- Для меня, сударь, это самая мучительная часть моих обязанностей. Даже

в семинарии я не так скучал Я иногда вижу, как зевает даже мадемуазель де

ЛаМоль, которая уж должна бы была привыкнуть к учтивостям друзей дома Я

всегда боюсь, как бы не заснуть. Сделайте милость, выхлопочите мне

разрешение ходить обедать за сорок су в какую-нибудь скромную харчевню.

Аббат, скромный буржуа по происхождению, чрезвычайно ценил честь

обедать за одним столом с вельможей В то время как он старался внушить это

чувство Жюльену, легкий шум заставил их обоих обернуться. Жюльен увидел м-ль

де Ла-Моль, которая стояла и слушала их разговор. Он покраснел. Она пришла

сюда за книгой и слышала все, - она почувствовала некоторое уважение к

Жюльену. "Этот не родился, чтобы ползать на коленях, - подумала она. - Не то

что старик-аббат. Боже, какой урод!"

За обедом Жюльен не смел глаз поднять на м-ль де Ла-Моль, но она

снизошла до того, что сама обратилась к нему. В этот день ждали много

гостей, и она предложила ему остаться Юные парижские девицы не очень-то

жалуют пожилых людей, особенно если они к тому же не заботятся о своей

внешности. Жюльену не требовалось прозорливости, чтобы давно заметить, что

коллеги г-на Ле-Бургиньона, прижившиеся в этой гостиной, удостаивались чести

служить мишенью для неистощимых острот м-ль де Ла-Моль. На этот раз

приложила ли она особые старания блеснуть или нет, но она была просто

беспощадна к этим скучным господам.

Мадемуазель де Ла-Моль была центром маленького кружка, который почти

каждый вечер собирался позади необъятного мягкого кресла, в котором

восседала маркиза. Здесь были маркиз де Круазенуа, граф де Келюс, виконт де

Люз и еще двое или трое молодых офицеров, друзей Норбера и его сестры Вся

эта компания располагалась на большом голубом диване Возле дивана, как раз

напротив блистательной Матильды, молчаливо сидел Жюльен на низеньком стулике

с соломенным сиденьем. Этому скромному посту завидовали все поклонники

Матильды. Норбер любезно удерживал на нем секретаря своего отца и, вспомнив

о нем раза два за весь вечер, перекинулся с ним несколькими фразами. В этот

вечер м-ль де Ла Моль обратилась к нему с вопросом: как высока гора, на

которой расположена безансонская крепость? Жюльен так и не мог ей сказать -

что эта гора, выше или ниже Монмартра. Он часто от души смеялся над тем, что

болтали в этом маленьком кружке. Но сам он чувствовал себя совершенно

неспособным придумать что-нибудь в этом роде Для него это был словно

какой-то иностранный язык, который он понимал, но на котором сам говорить не

мог.

Сегодня друзья Матильды встречали в штыки всех, кто только появлялся в

этой обширной гостиной В первую очередь попадало друзьям дома: их лучше

знали Можно представить себе, с каким вниманием слушал все это Жюльен; все

интересовало его: и скрытый смысл этих шуток и самая манера острить.

- А-а! Вот и господин Декули! - сказала Матильда. - Он уже без парика,

он, верно, надеется попасть в префекты исключительно при помощи своего

редкого ума, оттого-то он и выставляет напоказ свою лысую голову, полную,

как он говорит, "высоких мыслей".

- Этот человек знаком со всей вселенной, - заметил маркиз де Круазенуа

- Он бывает и у дяди моего, кардинала. Он способен сочинить невесть что про

любого из своих друзей и поддерживать эти небылицы годами, а друзей у него

человек двести или триста. Он умеет давать пищу дружбе - это его талант.

Зимой, так же как и сейчас, с семи часов утра он прилипает к дверям

кого-нибудь из своих друзей. Время от времени он с кемнибудь ссорится и

сочиняет семь-восемь писем, чтобы закрепить разрыв. Потом мирится и тогда

посылает еще семь или восемь писем с изъявлениями вечной дружбы Но в чем он

действительно достиг совершенства и прямо-таки блистает - это в

чистосердечных и пламенных излияниях честнейшего человека, у которого душа

нараспашку. К этому средству он прибегает, когда ему надо добиться

какого-нибудь одолжения. Один из старших викариев моего дядюшки

восхитительно рассказывает о жизни господина Декули после Реставрации. Я

как-нибудь его к вам приведу.

- Я что-то не очень верю таким рассказам: по-моему, это

профессиональная зависть мелких людишек, - сказал граф де Келюс.

- Господин Декули войдет в историю, - возразил маркиз - Он делал

Реставрацию вместе с аббатом Прадтом и господами Талейраном и Поццо ди

Борго.

- Этот человек когда-то ворочал миллионами, - сказал Норбер, - и я

понять не могу, чего ради он ходит сюда глотать отцовские остроты, иной раз

совершенно невыносимые. Как-то раз при мне отец крикнул ему через весь стол:

сколько раз вы предавали своих друзей, дорогой мой Декули?

- А это правда, что он предавал? - спросила м-ль де Ла-Моль. - Но кто

же не предавал?

- Как! - сказал граф де Келюс Норберу - У вас бывает этот знаменитый

либерал господин Сенклер? Какого дьявола ему здесь надо? Надо подойти к

нему, заставить его поболтать, говорят, это такой умница, на редкость.

- Но как же это твоя матушка принимает его? - спросил г-н де Круазенуа.

- У него ведь такие необыкновенные идеи, смелые, независимые...

- Полюбуйтесь, - сказала м-ль де Ла-Моль, - на этого независимого

человека, который чуть ли не до земли кланяется господину Декули и хватает

его за руку. Я уж было подумала, что он сейчас приложится к ней.

- Надо полагать Декули в более тесных отношениях с властями, чем нам

это кажется, - возразил г-н де Круазенуа.

- Сенклер приходит сюда, чтобы пробраться в Академию, - сказал Норбер.

- Посмотрите, Круазенуа, как он кланяется барону Л.

- Уж лучше бы он просто стал на колени, - подхватил г-н де Люз.

- Дорогой мой Сорель, - сказал Норбер, - вы человек умный, но вы еще

так недавно покинули родные горы, - так вот постарайтесь никогда не

кланяться так, как это делает сей великий пиит. Никому, будь это хоть сам

бог-отец.

- А! Вот и человек непревзойденного ума, господин барон Батон, -

провозгласила м-ль де Ла-Моль, слегка подражая голосу лакея, который только

что доложил о нем.

- Мне кажется, даже ваши люди смеются над ним. Надо же такое имя -

барон Батон! - промолвил г-н де Келюс.

- "Что такое имя?" - сказал он нам как-то на днях, - подхватила

Матильда. - "Представьте себе, что вам в первый раз докладывают о герцоге

Бульонском, просто люди еще недостаточно привыкли к моему имени...?"

Жюльен покинул свое место у дивана. Он еще недостаточно воспринимал

очаровательную тонкость легкой насмешки и полагал, что смеяться можно только

умным шуткам. В болтовне этих молодых людей он видел лишь бесцеремонное

поношение всего на свете, и это возмущало его. Его провинциальная, чуть ли

не английская чопорность готова была заподозрить в этом даже зависть, в чем

он, конечно, ошибался.

"Я видел, как граф Норбер испортил три черновика, пока сочинил письмо в

двадцать строк своему полковому командиру, - говорил он себе. - И уж он,

наверно, себя бы не помнил от счастья, если бы ему за всю его жизнь удалось

написать хоть одну страничку так, как пишет господин Сенклер".

Не привлекая ничьего внимания благодаря своему незначительному

положению, Жюльен переходил от одной группы к другой. Он издали следил за

бароном Батоном, и ему хотелось послушать, что тот говорит. Этот человек

столь прославленного ума имел весьма озабоченный вид и, как заметил Жюльен,

успокоился только после того, как ему удалось придумать на ходу три или

четыре забавных фразы. Жюльену показалось, что подобного рода ум нуждается в

некотором просторе.

Барон был не из острословов; чтобы блеснуть, ему требовалось по крайней

мере четыре фразы, по шести строк каждая.

- Этот человек не разговаривает, а разглагольствует, - сказал кто-то

позади Жюльена.

Он обернулся и вспыхнул от удовольствия, услышав, что произнесли имя

графа Шальве. Это был самый остроумный человек своего времени. Жюльен не раз

встречал его имя в "Мемориале Святой Елены" и в исторических записках,

продиктованных Наполеоном. Граф Шальве выражался кратко; его остроты были

как молнии - точные, пронзительные, глубокие. Если он вел какой-нибудь

деловой разговор, вы сразу видели, что дело двигается вперед. Он тотчас же

приводил факты; слушать его было одно удовольствие. Что же касается

политики, то в ней он был совершенно бесстыдным циником.

- Я, видите ли, человек независимый, - говорил граф Шальве господину с

тремя звездами, над которым он явно подсмеивался. - Почему от меня требуют,

чтобы я сегодня думал то же самое, что я думал полтора месяца тому назад?

Если бы это было так, мое мнение было бы моим тираном.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: