25 страница. первой степени, если б я снес эти три головы и роздал бы казенные деньги,

первой степени, если б я снес эти три головы и роздал бы казенные деньги,

потому что тогда я добился бы, по меньшей мере, хоть половинного успеха и

страна моя имела бы хоть какую-нибудь конституцию... Так уж оно на свете

заведено: это шахматная игра.

- Но тогда, - с загоревшимся взором возразил Жюльен, - вы еще были

неопытны в игре, а теперь...

- Я бы срубил эти головы - это вы хотите сказать? И не стал бы

разыгрывать жирондиста, как вы мне заметили на днях?.. Я с вами поговорю об

этом, - грустно ответил Альтамира, - когда вы убьете человека на дуэли; а

ведь это куда менее гнусно, чем отдать его в руки палача.

- Ну, знаете! - сказал Жюльен. - Если идешь к цели, нечего гнушаться

средствами. Если бы, вместо того, чтобы быть ничтожной пылинкой, я имел

какую-то власть в руках, я бы отправил на виселицу троих, чтобы спасти жизнь

четверым.

Глаза его вспыхнули убежденной решимостью и презрением к жалким

человеческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом с м-ль

де Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение, вместо

того, чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, еще возросло.

Матильда почувствовала себя глубоко уязвленной, но она уже была не в

силах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собой брата.

"Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, сказала она себе. - Выберу

сейчас самого блестящего кавалера и во что бы то ни стало постараюсь стать

центром внимания. Да вот, кстати, прославленный наглец, граф де Фервак". Она

приняла его приглашение, и они пошли танцевать. "Посмотрим, кто из нас

сумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю поиздеваться над ним,

надо заставить его говорить". Вскоре все, принимавшие участие в кадрили,

танцевали только для соблюдений приличий. Никому не хотелось упустить ни

одного из острых словечек, которыми Матильда парировала замечания графа. Г-н

де Фервак был в замешательстве, у него было наготове сколько угодно

галантных фраз, но никаких мыслей, он корчил недовольные мины. Матильда была

раздражена, она была беспощадна к нему и нажила себе врага. Она танцевала до

утра и наконец уехала смертельно усталая. Но и в карете она из последних сил

не переставала тосковать и огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, а она не

могла его презирать.

Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьянен

музыкой, цветами, красивыми женщинами, всей окружавшей его роскошью, а

больше всего - своим собственным воображением, мечтами о славе для себя и

свободе для всех.

- Какой чудесный бал! - сказал он графу, - Просто не налюбуешься. Чего

тут только нет!

- Мысли, - отвечал Альтамира.

И на лице его промелькнуло презрение, которое было тем явственнее, что

его по долгу вежливости старались скрыть.

- Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль, взлелеявшая

заговор!

- Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидят

мысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного куплета, -

вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его шутках

есть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется,

один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как и

Беранже. Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь - стоит в смысле ума,

конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так называемые

порядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшего общества самое

главное - соблюдать приличия... Вам никогда не подняться выше военной

храбрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Я не вижу во

Франции ничего, кроме пустого тщеславия. Человек, который проявляет какую-то

изобретательность в разговоре, легко может обронить какое-нибудь

неосторожное словцо. И вот уж хозяин дома считает себя обесчещенным.

Тут коляска" графа, отводившая Жюльена, остановилась перед особняком

де. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамира

преподнес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души:

- В вас нет этого французского легкомыслия, и вы понимаете принцип

полезного.

Как раз за два дня перед этим Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедию

Казимира Делавиня.

"Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо куда

больше характера, чем у всех знатных венецианцев? - говорил себе наш

возмутившийся плебей. - А ведь все это были люди родовитые, и их родословную

можно проследить до семисотого года, за целый век до Карла Великого, тогда

как вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу у господина де

Реца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этих

благородных венецианцев столь славного происхождения, но, в сущности,

совершенно бесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имя

Израэля Бертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями того

или иного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, на

которое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум, и тот теряет

свое могущество...

Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудь

помощником прокурора, да и то вряд ли.

Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром,

потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тоже

продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагу

ступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет никогда не воровал.

Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?" На этом вопросе Жюльен

запнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал историю революции.

На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то и дело

возвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой.

"Действительно, выходит так, - сказал он себе после долгого раздумья. -

Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в преступления, их бы тогда не

выкинули с такой легкостью. А это были дети; они важничали,

разглагольствовали, как я", - вдруг вскричал Жюльен, точно внезапно

проснувшись.

"Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этих несчастных,

которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели действовать? Я похож

на человека, который, вставая из-за стола, кричит: "Завтра я не буду

обедать, но это не помешает мне и завтра быть таким же сильным и бодрым, как

сегодня!" Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?..

Ведь, в конце концов, это же не то, что выстрелить из пистолета!.." Эти

высокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, которая

неожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечен своими

мыслями, воодушевившись великими достоинствами всех этих Дантонов, Мирабо,

Карно, которые сумели не дать себя победить, что, подняв глаза, остановил

свой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней, не поклонившись ей и почти

не видя ее. Когда, наконец, эти большие, широко раскрытые глаза обнаружили

ее присутствие, взгляд его потух. М-ль де ЛаМоль с горечью подметила это.

Напрасно придумала она попросить его достать ей том "Истории Франции"

Вели, стоявший на самой верхней полке, что заставило Жюльена пойти за

большой библиотечной лестницей. Жюльен притащил лестницу, нашел книгу, подал

ее Матильде, но все еще был неспособен думать о ней. Унося лестницу, Жюльен

стремительно повернулся и ударил локтем в стекло библиотечного шкафа;

осколки со звоном посыпались на паркет, и тут только он наконец очнулся. Он

поспешил извиниться перед м-ль де Ла-Моль: он хотел быть вежливым и

действительно был вежливым, но и только. Матильда ясно видела, что она ему

помешала и что ему доставляет гораздо больше удовольствия предаваться тем

размышлениям, которые его занимали до ее прихода, чем разговаривать с ней.

Она долго смотрела на него и наконец медленно удалилась. Жюльен проводил ее

взглядом. Его восхитил этот контраст: простота ее сегодняшнего туалета по

сравнению с изысканной роскошью вчерашнего наряда. И лицо ее почти столь же

разительно отличалось от того лица, какое у нее было вчера. Эта молодая

девушка, такая надменная на балу у герцога де Реца, сейчас смотрела каким-то

почти умоляющим взглядом. "Пожалуй, это черное платье, - подумал Жюльен, -

еще больше подчеркивает красоту ее фигуры. У нее поистине царственная

осанка; только почему она в трауре? Если спросить у кого-нибудь, что

означает этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости".

Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья.

"Надо мне перечесть все письма, которые я сочинил сегодня утром. Бог знает,

что я там написал или пропустил по рассеянности". В то время как он,

стараясь сосредоточиться, перечитывал первое письмо, он вдруг услышал рядом

с собой шелест шелкового платья; он быстро обернулся: м-ль де ЛаМоль стояла

в двух шагах от стола; она смеялась. Жюльена охватило чувство досады: его

прерывали второй раз.

Что же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно ничего не

значит для этого молодого человека; смех ее был притворным, она старалась

скрыть свое замешательство, и это ей удалось.

- Вы, по-видимому, думали о чем-то очень интересном, господин Сорель?

Может быть, вам вспомнилась какая-нибудь любопытная подробность того

заговора, который... послал к нам в Париж графа Альтамиру? Расскажите мне,

что это такое, я прямо сгораю от любопытства. Я никому не скажу, клянусь

вам!

Слушая самое себя, она удивлялась, как это она могла произнести эти

слова. Как так? Она умоляет своего подчиненного? Замешательство ее еще более

усилилось, и она добавила шутливо-небрежным тоном:

- Что бы это такое могло быть, что заставило вас, обычно такого

холодного, превратиться вдруг во вдохновенное существо, вроде

микеланджеловского пророка.

Этот внезапный и бесцеремонный допрос возмутил Жюльена, и на него

словно нашло какое-то безумие.

- Дантон правильно делал, что воровал? - внезапно заговорил он с

каким-то ожесточением, которое, казалось, с секунды на секунду все

возрастало. - Пьемонтские, испанские революционеры должны были запятнать

свой народ преступлениями? Раздавать направо и налево людям без всяких

заслуг командные места в армии и всякие ордена? Ведь люди, которые получили

бы эти отличия, должны были бы опасаться возвращения короля! Следовало ли

отдать туринскую казну на разграбление? Короче говоря, мадемуазель, - сказал

он, наступая на нее с грозным видом, - должен ли человек, который хочет

истребить невежество и преступление на земле, разрушать, как ураган, и

причинять зло не щадя, без разбора?

Матильде стало страшно; она не могла вынести его взгляда и невольно

попятилась Она молча поглядела на него, потом, устыдившись своего страха,

легкими шагами вышла из библиотеки,

X

КОРОЛЕВА МАРГАРИТА

Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать

радость!

"Письма португальской монахини".

Жюльен перечел свои письма. Зазвонил колокол к обеду. "Каким я, должно

быть, кажусь смешным этой парижской кукле! - подумал он. - Что за безумие на

меня нашло - рассказывать ей, о чем я думаю на самом деле! А может быть это

и не такое уж безумие. Сказать правду в данном случае было достойно меня.

И зачем ей понадобилось приходить сюда и допрашивать меня о вещах, для

меня дорогих? Это просто нескромность с ее стороны! Неприличный поступок!

Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в те обязанности, за которые мне платит

ее отец".

Войдя в столовую, Жюльен сразу забыл о своем недовольстве, увидев м-ль

де Ла-Моль в глубоком трауре; это показалось ему тем более удивительным, что

из семьи никто, кроме нее, не был в черном.

После обеда он окончательно пришел в себя от того неистового

возбуждения, в котором пребывал весь день. На его счастье, за обедом был тот

самый академик, который знал латынь. "Вот этот человек, пожалуй, не так уж

будет насмехаться надо мной, - подумал Жюльен, - если предположить, что мой

вопрос о трауре мадемуазель де Ла-Моль действительно окажется неловкостью".

Матильда смотрела на него с каким-то особенным выражением. "Вот оно,

кокетство здешних женщин; точь-в-точь такое, как мне его описывала госпожа

де Реналь, - думал Жюльен. - Сегодня утром я был не особенно любезен с ней,

не уступил ее прихоти, когда ей вздумалось со мной поболтать. И от этого я

только поднялся в ее глазах. Ну, разумеется, черт в убытке не будет. Она мне

это еще припомнит, даст мне почувствовать свое презрительное высокомерие; я,

пожалуй, только ее раззадорил. Какая разница по сравнению с тем, что я

потерял! Какое очарование естественное! Какое чистосердечие! Я знал ее мысли

раньше, чем она сама, я видел, как они рождались, и единственный мой

соперник в ее сердце был страх потерять детей. Но это такое разумное и

естественное чувство, что оно было приятно мне, хоть я и страдал из-за него.

Глупец я был... Мечты о Париже, которыми я тогда упивался, лишили меня

способности ценить по-настоящему эту божественную женщину.

Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу? Одно тщеславие, сухое

высокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия - и больше ничего".

Все уже поднимались из-за стола. "Надо не упустить моего академика", -

решил Жюльен. Он подошел к нему, когда все; выходили в сад, и с кротким,

смиренным видом сочувственно присоединился к его негодованию по поводу

успеха "Эрнани".

- Да, если бы мы жили во времена секретных королевских приказов... -

сказал он.

- Тогда бы он не осмелился! - вскричал академик, потрясая рукой

наподобие Тальма.

По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал несколько слов из

"Георгию" Вергилия и тут же заметил, что ничто не может сравниться с

прелестными стихами аббата Делиля. Одним словом, он подольстился к академику

как только мог и только после этого произнес с самым равнодушным видом:

- Надо полагать, мадемуазель де Ла-Моль получила наследство от

какого-нибудь дядюшки, по котором она сегодня надела траур?

- Как! - сразу остановившись, сказал академик. - Вы живете в этом доме

и не знаете ее мании? Признаться, это странно, что ее мать позволяет ей

подобные вещи, но, между нами говоря, в этой семье не очень-то отличаются

силой характера. А у мадемуазель де ЛаМоль характера хватит на всех, вот она

ими и вертит Ведь сегодня тридцатое апреля - Академик умолк и хитро поглядел

на Жюльена. Жюльен улыбнулся так многозначительно, как только мог.

"Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всеми в доме,

носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? - думал он. - Выходит,

что я попал впросак больше, чем предполагал".

- Признаться, я... - сказал он академику и устремил на него вопрошающий

взгляд.

- Пройдемтесь по саду, - сказал академик, с наслаждением предвкушая

возможность пуститься в длинное красочное повествование. - Послушайте: может

ли это быть, чтобы вы не знали, что произошло тридцатого апреля тысяча

пятьсот семьдесят четвертого года?

- Где? - с удивлением спросил Жюльен.

- На Гревской площади.

Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько не навело его

на след Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного, того, что как

раз было в его духе, зажгло в его глазах тот особенный блеск, который

рассказчик так любит видеть в глазах своего слушателя Академик, в полном

восторге от того, что ему посчастливилось найти столь девственные уши,

принялся весьма пространно рассказывать Жюльену о том, как 30 апреля 1574

года самый красивый юноша того времени, Бонифас де Ла-Моль, и его друг,

пьемонтский дворянин Аннибале де Коконассо, были обезглавлены на Гревской

площади.

- Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевы Наваррской, ее

обожаемым возлюбленным, и заметьте, - добавил академик, - что мадемуазель де

Ла-Моль носит имя Матильда-Маргарита. В то же время де Ла-Моль был любимцем

герцога Алансонского и близким другом короля Наваррского, впоследствии

Генриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицу во вторник,

вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, двор находился в

Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который уже был при

смерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей, принцев, которых королева

Екатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников Он явился к стенам

Сен-Жермена с двумястами всадников Герцог Алансонский струсил, и де Ла-Моль

был отдан в руки палача.

Но что тут более всего трогает мадемуазель де ЛаМоль, - и она мне в

этом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда было двенадцать лет, но

это ведь такая голова, такая голова! - и академик возвел глаза к небу. - Так

вот, в этой политической трагедии ее больше всего поразило то, что королева

Маргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то доме на Гревской

площади, отважилась послать гонца к палачу и потребовать у него мертвую

голову своего любовника А когда настала полночь, она взяла эту голову, села

в свою карету и отправилась в часовню, которая находится у подножия

Монмартрского холма, и там собственноручно похоронила ее.

- Неужели это правда? - воскликнул растроганный Жюльен.

- Мадемуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так как он, вы сами

это видите, и думать не хочет обо всей этой истории и не надевает траура

тридцатого апреля. А со времени этой знаменитой казни, чтобы никогда не

забывали о тесной дружбе де Ла-Моля с Коконассо, - а Коконассо этот был

итальянец и звали его Аннибалом, - все мужчины этого рода носят имя

Аннибале. Но этот Коконассо, - добавил академик, понижая голос, - по словам

самого Карла IX, был одним из самых жестоких убийц двадцать четвертого

августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. Но как же это все-таки могло

случиться, мой милый Сорель, что вы, сотрапезник дома сего, не знаете этой

истории?

- Так вот почему сегодня за обедом раза два мадемуазель де Ла-Моль

назвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался.

- Это был упрек. Странно, что маркиз терпит такие выходки... Мужу этой

прелестной девицы скучать не придется.

За этим последовало пять-шесть язвительных фраз. Злорадство и

фамильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена. "Вот мы

с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он. - Но от этого

господина академика всего можно ожидать".

Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: он

выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для

своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль де

Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему понять,

что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее глазели.

По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее натуры. Она

действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника самой

просвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался вернуть

свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.

Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во

всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинах

ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, он

просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась

исключением.

Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный род

красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговаривал с

м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду под

распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает историю

д'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал Жюльен. - А маркиза не

разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?"

Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, что

можно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке одной молодой

женщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуарах

Летуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кинжалом.

Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом и,

по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров с ним

чуть ли не в дружеском тоне.

"Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен. -

Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из трагедии, а

ей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитать

Брантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях,

которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти из роли

немого наперсника".

Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с таким

достоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и более

интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея. Он

обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мысли,

которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались от тех,

которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она так

воодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшей

противоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной и

холодной.

- Войны Лиги - вот героические времена Франции, - сказала она ему

однажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. - Тогда каждый

бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам,

а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре.

Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этот

век.

- И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен.

- По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно быть

любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась бы

прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?

Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет быть

полезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину признался

м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.

"Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, - подумал

Жюльен, оставшись в саду один. - История их предков возвышает их над

заурядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах к

существованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью. - Я просто

недостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошное

лицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты на

хлеб насущный".

- О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, которая

вернулась к нему бегом.

Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказал

ей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такой

богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым,

гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде таким

красивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и искренность,

которых ему так часто недоставало.

Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался в

саду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражения

суровости и философической непримиримости, которое налагало на него

постоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверей

гостиной м-ль де ЛаМоль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая с

братом.

"Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен. - Или я

фат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с таким

кротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мне

приходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, если

бы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такого

кроткого и доброго выражения лица".

Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам он

считал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь друг

с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский тон,

который был у них накануне, они словно спрашивали себя - "Ну, как сегодня,

друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменивались, суть

разговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к чему

настороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что,

если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбить

себя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу, с первой же

минуты, защищая законное право своей гордости, чем потом отражать эти уколы

презрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит мне только хоть в

чем-либо поступиться моим личным достоинством, допустить хоть малейшую

уступку".

Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыталась

принять с ним тон светской дамы, - и какое необыкновенное искусство

вкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их.

Однажды он оборвал ее очень резко:

- Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарю

своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повиноваться

ей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить ни слова.

Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли.

Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие у

Жюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этой

гостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и где

считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.

"Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меня

или нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девушкой,

перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других этот

маркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у него все

преимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть одно из них,

какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он должен стать ее

мужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла-Моль обоим

нотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я, простой

подчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему велят,

спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этим

приятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение,

которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что она

ненавидит в нем именно будущего супруга, - у нее на это хватит высокомерия.

А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, - это доверие,

оказываемое наперсникуслуге.

Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холоднее

и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей дружбы.

Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом, что это

сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются глаза, стоит мне

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: