Часть II. Глава 1. Мед поэзии 5 страница

Многочисленные параллели между этими историями и в целом нехарактерная для исландской "семейной саги" объединяющая их "романическая" тема явились причиной появления теории, возводящей "саги о скальдах" (и прежде всего "Сагу о Кормаке", считающуюся самой ранней среди саг этого жанра и потому способной послужить образцом для всех последующих биографий поэтов) к роману Тома о Тристане, переведенному на исландский язык в 1226 г. неким братом Робертом. Необходимым следствием этой теории (равно как и попыток доказать влияние на эти саги поэзии и биографий трубадуров) и одновременно единственной возможностью избежать анахронизма – ведь все действующие в "сагах о скальдах" поэты жили в Х – начале XI в.! – стал тезис о неаутентичности цитируемых в них многочисленных стихов, вокруг которых зачастую и строится все их повествование (102). Здесь нет нужды подробно останавливаться на анализе подобных теорий, как и на возможности рассматривать "саги о скальдах" в качестве жизнеописаний поэтов (к этому вопросу мы еще вернемся в дальнейшем), что же касается труднообъяснимого на первый взгляд присутствия "романической" темы в сагах этого жанра, то она в значительной мере может быть отнесена на счет перевода на язык саги любовной лирики скальдов. Зарождение же последней в традиции самой ранней в средневековой Европе личной поэзии – закономерный этап в ее эволюции (103), в конечном счете повлекший за собой и кристаллизацию особого прозаического жанра "саги о скальде" с присущим ему набором канонических тем и топосов.

Герой "саги о скальде" – всегда фигура трагическая. Между тем, в посвященных им рассказах скальды подчас приобретают и откровенно комические черты. Существенно, однако, что это имеет место не в "семейной саге", но главным образом в другом прозаическом жанре – коротких новеллах, так называемых "прядях об исландцах", вплетенных в повествование саг о норвежских конунгах и в основном сохранившихся в больших рукописных собраниях конца XIII-XIV вв., "Гнилой Коже" и "Книге с Плоского Острова". Встречающиеся среди этих прядей рассказы о скальдах, бывших при дворе того или иного конунга, представляют исландского поэта не только в роли храброго дружинника и панегириста, прославляющего своего патрона в хвалебных песнях, но и в качестве дерзкого задиры, всегда готового посрамить или унизить своего собрата и соперника по "профессии" и тем позабавить своего государя. Таков Халли Челнок, остроумный скальд-трикстер, герой многочисленных анекдотов, часть которых нам уже приходилось приводить.

Нелепый и весьма далекий как от привычного образа идеального героя саги, так и от созданного ею же мрачного, но непременно мужественного портрета скальда, облик этого постоянно страдающего от голода поэта запечатлен в одном из таких рассказов. Своим внешним видом он явно напоминает Хрейдара Дурака, также, как мы помним, обнаруживавшего поэтические способности. Халли, однако, в отличие от Хрейдара с самого начала характеризуется как хороший скальд и находчивый "острослов" (orðgreppr mikill). Это был долговязый, длинношеий и узкоплечий человек, длиннорукий и безобразный. Случайная встреча с Харальдом Суровым у берегов Норвегии привела его ко двору этого конунга, скальдом, а впоследствии и дружинником которого он стал. Эпизоды, описывающие отношения между Халли и конунгом, который любил общество этого "постоянно развлекавшего" его скальда (konungur var vel til hans og þótti gaman að Halla jafnan), изображают последнего, скорее, шутом, нежели придворным поэтом.

Харальд конунг, как рассказывается в пряди, имел привычку есть один раз в день. Конунгу, как водится, подавали первому, и пока обносили других, он уже обычно был сыт; насытившись же, он ударял ножом по столу, давая знак слугам убирать, и потому многие из его людей так и вставали из-за стола голодными. Как-то раз, когда слуги убирали столы, Халли успел ухватить себе кусок с блюда и сказал:

Наутро, когда Харальд сидел со своими дружинниками в палате, Халли вошел к ним, неся на спине щит и меч, приблизился к конунгу и сказал такую вису:

"Конунг сделал вид, что ничего не слышал, и не сказал ни слова, но все поняли, что он недоволен.

Вскоре после этого конунг шел со своей свитой по улице. Мимо него пробежал Халли. Конунг сказал: "Куда спешишь, Халли?" Халли ответил: "Бегу купить скир". Конунг сказал: "Ты, верно, решил сварить кашу". – "Каша с маслом – сытная еда", – ответил Халли" (105). После этого Халли завернул в конунгову усадьбу, прямо на кухню. Там он велел приготовить себе кашу и уселся есть. Выследив Халли, конунг и его люди застали его за этим занятием. "Конунг был вне себя от гнева и спросил Халли, не для того ли он приехал из Исландии к знатным хёвдингам, чтобы делать из себя посмешище. "Не говорите так, государь, – сказал Халли, – что-то я не замечал, чтобы вы когда-нибудь отказывались от хорошего блюда". Он встал и отшвырнул от себя котелок <...> Конунг ушел оттуда сильно разгневанный. В тот вечер Халли не принесли еду, как другим дружинникам, а когда все уже сидели и ели, в палату внесли большое корыто, полное каши, и ложку и поставили перед Халли. Он съел, сколько хотел, но больше не стал. Конунг велел Халли съесть еще, но тот ответил, что больше не может. Тогда Харальд конунг выхватил меч и приказал ему есть кашу, пока не лопнет. Халли ответил, что не собирается принять смерть от каши, но что конунг может лишить его жизни, если ему этого хочется. Конунг сел и вложил меч в ножны" (106).

Дело этим, однако, не кончилось, и конунг примирился с Халли не раньше, чем тот "выкупил" свою голову, сложив вису о посланном ему с конунгова стола жареном поросенке за те отпущенные на ее сочинение считанные минуты, что длились, пока карлик Тута нес блюдо с королевским "подарком" от середины палаты до того места, где сидел скальд. Впрочем, конунг так никогда и не забыл Халли этой его выходки: позднее получив известие о его смерти в Исландии, Харальд заметил, что он, "верно, лопнул, объевшись кашей" (107).

"Смелость в речах", обращенных к своему государю, – одна из постоянных характеристик скальда: máldjarfir были и Сигват, и Оттар Черный, и скальд Хакона Доброго Эйвинд Финнссон (Погубитель Скальдов); никто из них, однако, не позволял себе оскорбительных намеков в адрес конунга. Тем более немыслимым было бы для поэта, воспевавшего в хвалебных песнях щедрость вождя к его дружине, упрекать его за плохое обращение со своими людьми или, как это сделал Халли в приведенной выше висе, бросить ему при всех в лицо фразу: "Харальд морит меня голодом" (Haraldr sveltir mik). Здесь нельзя не вспомнить предсмертных слов скальда и дружинника другого норвежского конунга, Олава Святого, Тор-мода Скальда Чернобровой, павшего вместе со своим государем в битве при Стикластадире: вынув из раны наконечник стрелы, с зацепившимися на нем красными и белыми волокнами своего сердца, Тормод сказал: "Хорошо кормил нас конунг! Жир у меня даже в сердце", – и упал навзничь мертвый (108). Что же касается поведения Халли в этом и ряде других эпизодов пряди (ср., к примеру, "двусмысленные" стихи, сочиненные им о Торе, конунговой жене), то оно более всего напоминает дерзкие выходки придворного шута. Однако в то время как дерзость шута дозволена ему той ролью, которую он играет при государе, положена по должности и потому безопасна, Халли каждой своей новой выходкой подвергал благорасположение конунга отнюдь не "шуточному" испытанию, всякий раз рискуя при этом собственной головой.

То же имеет место и в других историях, связанных с его именем, причем в целом ряде из них он предстает перед нами еще в одной роли – ловкого плута.

Получив от конунга разрешение отправиться в торговую поездку, Халли приезжает в Ютландию и останавливается у сюсломанна (королевского наместника) по имени Рауд. Как-то раз там собрался многолюдный тинг, на котором должны были разбираться тяжбы, однако сразу же поднялся такой шум и гвалт, что никто не мог изложить своего дела и люди так и разошлись, ничего не решив. Вечером, сидя за брагой, Рауд сказал, что хорошо бы нашелся человек, который смог бы заставить людей замолчать. Халли ответил, что ему ничего не стоит это сделать, однако Рауд не поверил ему, а наутро на тинге повторилась та же история, и все опять разошлись ни с чем. Тогда Рауд спросил у Халли, правда ли, что он знает способ, как водворить тишину, и предложил побиться об заклад, что ему это не удастся. Халли согласился. Порешили на том, что Рауд поставит золотое запястье весом в одну марку, а Халли – свою голову. Когда люди опять собрались на тинге, там стоял такой же крик, что и накануне, если не еще больший. И тут неожиданно для всех вскочил Халли и изо всех сил заорал: "Слушайте все! Я должен высказать свое дело: у меня пропали точило и смазка, и сума со всею оснасткой – все, без чего не обойтись мужу!" Все смолкли. Одни решили, что он, верно, сошел с ума, другие – что он сейчас будет говорить по поручению конунга. А когда стало тихо, Халли сел и получил свое запястье. Но когда люди поняли, что ничего не произошло и их просто дурачат, они вновь загалдели, как и прежде, а Халли пришлось спасаться бегством, пока Рауд не убил его за обман (109).

В "Пряди о Халли Челноке" объектом комической трансформации оказывается, однако, не только образ древнескандинавского поэта. Как в кривом зеркале, предстают в ней и главные функции скальдической поэзии – хвала и хула. Выше уже рассказывалось об "околесице", под видом хвалебной песни преподнесенной этим скальдом-обманщиком Харальду Гудинасону, и о добытой им, благодаря своей хитрости, плате за "драпу". В другом анекдоте он столь же ловко имитирует сочинение хулительных стихов – нида, используя якобы сложенную им вису в качестве эффективного средства шантажа.

Услышав, что конунгов наместник и единственный полномочный сборщик "финской дани", могущественный сюсломанн из Халогаланда Эйнар Муха никогда не платит возмещения за учиненные им убийства и грабежи, Халли, как обычно, рискуя своей головой, побился об заклад с Сигурдом, дружинником Харальда конунга, что в случае, если Эйнар нанесет ему обиду, он-то уж сумеет заставить его раскошелиться. Из рассказа Эйнара Мухи о совершенных им тем летом подвигах, Халли узнает о гибели одного исландца и объявляет, что убитый – его брат. Как и следовало ожидать, все попытки получить от Эйнара виру остаются безрезультатными, так что и Сигурд, освобождающий своего товарища от данного ему слова, и сам конунг советуют Халли отступиться. Хитроумный исландец, однако, и на этот раз находит способ добиться своего. Явившись к конунгу, когда тот и Эйнар Муха были вместе, Халли просит у Харальда разрешения рассказать свой сон: ""Государь, – сказал Халли, – я хотел бы рассказать вам мой сон. Мне приснилось, что я – это не я, а совсем другой человек".– "Кем же ты был?" – "Мне привиделось во сне, будто я – Торлейв скальд, а Эйнар Муха – Хакон ярл, сын Сигурда, и будто я сочинил о нем нид, и кое-что из этого нида мне даже удалось запомнить". Тут Халли поворачивается к ним спиной и что-то бормочет себе под нос, так что никто не может разобрать ни слова. Конунг сказал: "Никакой это был не сон, он просто решил сравнить одно с другим. И с вами может случиться то же, что произошло с Хаконом ярлом из Хладира и Торлейвом скальдом. Халли на это и намекает, и он вовсе не намерен отступаться <...>. Что и говорить, хулительные стишки, сложенные о знатном человеке, если они останутся в памяти людской, стоят горсти монет. Я советую тебе откупиться от него чем-нибудь"". Эйнар Муха последовал совету конунга и дал Халли три марки серебра. Обманув таким образом знатного хёвдинга, Халли, впрочем, тут же проявляет благородство по отношению к своему собрату-дружиннику, отказываясь от выигранного у Сигурда запястья: только теперь он признается, что никогда не состоял в родстве с человеком, которого убил Эйнар, и лишь хотел доказать, что сможет вытянуть из того деньги (110).

Представляется, что этот комически сниженный образ скальда не в последнюю очередь обязан своим появлением жанровой специфике "прядей об исландцах", обычно изображающих своих героев предприимчивыми и подчас дерзкими смельчаками, не скованными привычными им рамками исландского социума, а потому действующими исключительно на свой страх и риск и вольно или невольно вступающими в конфликт с сильными мира сего – конфликт, из которого они неизменно выходят победителями. Однако в отличие от большинства исландцев-героев прядей, изобретательность которых не превышает их же храбрости, ни в облике, ни в поведении Халли нет ничего героического. Главным его оружием оказывается не меч, с которым он якобы легко готов расстаться за кусок мяса, а язык и смекалка. Рискуя головой, он всякий раз ловко избегает расправы, либо "выкупая" ее своим искусством (как в столкновении с конунгом), либо хитростью (как в эпизодах с датчанами и Эйнаром Мухой), а когда его обман раскрыт, бесславно спасается бегством. И, наконец, в то время как другие исландцы-дружинники норвежских конунгов, герои как саг, так и прядей, отправляясь за море в поисках богатства и славы, впоследствии, снискав и то, и другое, возвращались домой и, живя в достатке и рачительно хозяйствуя в своих усадьбах, пользовались почетом до самой смерти, Халли, как рассказывается в последнем эпизоде пряди, растранжирил свое добро и был вынужден жить, промышляя рыбной ловлей, и так за этим занятием и умер (111).

"Пряди об исландцах" – не единственный жанр, представляющий древнескандинавского поэта в комическом свете. В качестве комического персонажа выступает он и в "Саге о скальдах конунга Харальда Прекрасноволосого" (Skáldasaga Harolds konungs hárfagra), сохранившейся в "Книге Хаука" (Hauksbók, начало XIV в.). Однако если в "Пряди о Халли Челноке" главный герой – это скальд-трикстер, способный посрамить и обвести вокруг пальца любого, то в "Саге о скальдах", напротив, перед нами – жертва обмана, опозоренный и стыдящийся своего проступка скальд, которому предстоит, рискуя жизнью, искупить вину перед конунгом.

В начале этой саги рассказывается о том, как Харальд конунг гостил в Северном Мере у своей родственницы, вдовы по имени Ингибьёрг. При нем были его скальды – Эльвир Хнува, Торбьёрн Хорнклови и Аудун Дурной Скальд (незадолго до того конунг простил Аудуну украденный стев из драпы, которую ему посвятил Ульв Себба; см. выше). Вдова сама прислуживала гостям, это была "женщина красивая и обходительная". Когда она подавала рог Аудуну, он взял ее за руку и пообещал дать ей золотое запястье, подарок конунга, если она примет его этой ночью. После недолгих переговоров вдова согласилась и назначила Аудуну прийти к ней, как только минет "первая треть ночи", а она устроит так, что и наружная дверь, и еще три двери перед ее спальней будут отперты. Аудун, как обещал, отдал запястье и поцеловал ее на прощанье. То же повторилось и с другими скальдами – каждый из них подарил вдове драгоценное запястье, получив взамен разрешение прийти к ней на свидание по прошествии очередной "трети ночи". Как и было назначено, первым явился Аудун. Двери были не заперты, и он открывал их одну за другой, пока не дошел до спальни. Обнаружив, что дверь заперта, Аудун повернул, было, назад, но тут ближайшая к нему дверь захлопнулась, и он остался сидеть взаперти в помещении перед спальней. Та же судьба ждала и других скальдов: все они провели остаток морозной зимней ночи в одних рубахах, сидя запертыми в соседних комнатах и даже не подозревая о присутствии за дверью товарища по несчастью. Наутро конунг хватился своих скальдов, и тогда Ингибьёрг рассказала ему обо всем. Конунг был вне себя от гнева. Он заявил, что скальдов следовало бы убить за такую дерзость, однако, поддавшись на уговоры своих людей, послал их "на верную гибель" к своему врагу, конунгу Эйрику в Швецию, "заключать мир между державами" (112). Сохранились три висы, повествующие о событиях той ночи, – скальды сочинили их, когда сидели между запертыми дверями, однако ни одна из них не поддается расшифровке.

"Сага о скальдах конунга Харальда Прекрасноволосого" на этом не заканчивается. Большую ее часть занимает рассказ об опасном посольстве скальдов, в конце концов успешно выполнивших данное им поручение. Эта вторая часть и выдает принадлежность Skáldasaga к жанру "саг о древних временах", полуфантастических, или, как их называл норвежский король Сверрир (ум. 1202 г.), "лживых саг", рассказываемых "ради забавы" (til skemtanar) и заведомо не заключающих в себе никакого исторического содержания.

Первый приведенный здесь эпизод этой саги также едва ли должен был внушать доверие аудитории. Не исключено к тому же, что кое-кто из слушателей "Саги о скальдах" мог знать и другие варианты этого анекдота, по всей видимости, занесенного в Скандинавию с Востока или с континента: новеллы весьма сходного содержания известны как из индийской традиции и арабских сказок "Тысячи и одной ночи", так и из старофранцузских фаблио (De Constant Duhamet), и средневерхненемецкой поэзии (Die drei mönche von Kolmar) (113). Однако отнюдь не перипетии "странствующего сюжета" привлекли наше внимание к этой новелле об одураченных любовниках. Основное в ней, пожалуй: тогда как на Востоке и в Европе в качестве ее главных действующих лиц выступают то королевские министры, то судьи, то священники, то монахи, исландская традиция делает ее героями, а тем самым и подвергает осмеянию, придворных скальдов.

Разумеется, то обстоятельство, что скальд становится героем анекдотов, приобретая в них черты комического персонажа, едва ли объясняется простой случайностью. Прежде всего в этом можно усмотреть следствие повышенного интереса к фигуре поэта, а также косвенное свидетельство того, что не только песни скальдов, но и сопутствующие им рассказы о жизни их создателей служили обычным развлечением и в палатах норвежских конунгов, и в усадьбах исландских бондов. Между тем, мы располагаем и не только косвенными свидетельствами на этот счет. В "Саге о Торгильсе и Хавлиди" описывается празднество, устроенное по случаю свадьбы в Рейкьяхоларе в 1119 г., где среди прочих "забав" рассказывались саги (sagnaskemtan). Хрольв со Скальмарнеса рассказал несколько саг (судя по их названиям и комментариям автора, это были "саги о древних временах"), в том числе сагу о Хромунде Грипссоне "со многими висами <...>, которую он сам составил", а Ингимунд священник – сагу об Орме Баррейяр-Скальде (sögu Orms Barreyjarskálds), также "со многими висами и хорошим флокком в конце, который сложил сам Ингимунд", причем сказано, что "многие мудрые мужи верили в правдивость этой саги" (114).

При всех описанных здесь комических "деформациях", придающих фигуре скальда лишь большую объемность, образ поэта, каким он предстает в древнеисландской традиции, прежде всего –. производное от его опасного дара воздействия "связанным" поэтическим словом (bundit mál), иначе говоря, дарованной ему способности восславить в панегирических стихах, умножив тем самым прижизненную "удачу" воспеваемого им князя и сохранив и имя его, и память о его подвигах для будущих поколений, или, напротив, ославить его "на весь свет" в хулительных стихах (как сказал в своей висе о хулительной песни Торлейва Ярлова Скальда датский конунг Свейн Вилобородый, hafa ólítit ýtar / jarls nið borit víða B I 175 – "люди широко разнесли по свету веский ярлов нид"), нанеся невосполнимый ущерб и его личности, и репутации. Обе эти восходящие к глубокой архаике функции скальдической поэзии будут подробно рассмотрены в других разделах этой книги, здесь же необходимо заметить следующее.

Привнесенные христианством представления не могли со временем не наложить свой отпечаток и на образ поэта. Особенно если этот поэт был ближайшим приспешником "святого" конунга и добрым христианином, сумевшим адаптировать скальдическое искусство к изменившимся вкусам и запросам приверженцев новой веры. Не случайно, в глазах ученого средневекового автора, излагающего историю норвежского королевского рода, облик мудрого и преуспевающего царедворца, смелого советчика и любимца конунга, каким был скальд Сигват Тордарсон, полностью лишен мрачных черт маргинальной личности, обычно рисуемой автором "семейной" исландской саги, и, тем более, не содержит в себе ничего, хотя бы отдаленно напоминающего комически сниженный образ скальда, впервые открытый "прядями об исландцах". Равным образом, и самое стихотворное "умение" такого поэта уже никак не могло быть "подарком Одина": искусству главного скальда Олава не пристало традиционное объяснение в категориях древнего языческого мифа. Новая интерпретация, на этот раз в символах христианского мифа, не заставила себя ждать: в одной из версий "Саги об Олаве Святом", записанной в "Книге с Плоского Острова", мы находим последний в древнеисландской традиции рассказ о внезапном обретении поэтического дара – историю о том, как Сигват стал скальдом.

В детстве Сигват считался увальнем. В озере Апаватн на юге Исландии, рядом с которым стоял хутор, где он воспитывался, зимой хорошо ловилась рыба. В одну зиму, когда люди сидели на льду и удили рыбу, случилось так, что они заметили в воде невиданную рыбину, отличавшуюся и своим размером, и красотой, однако никому не удалось ее выловить. В то время там гостил один норвежец. Как-то раз он сказал Сигвату, чтобы тот пошел с ним на озеро удить рыбу. Когда они пришли на лед, норвежец насадил наживку на удочку и дал ее Сигвату. Они сидели и удили рыбу весь день. Сигват поймал тогда ту красивую рыбину, которую многим хотелось выловить. После этого они отправились домой, и норвежец сварил рыбину. Он велел Сигвату первым делом съесть рыбью голову и сказал, "что там спрятан ум каждого живого существа" (kvað þar vera vit hvers kvikendis í folgit). Сигват съел тогда голову, а потом и всю рыбу целиком и тотчас же сказал такую вису:

"С тех пор Сигват стал умным человеком и хорошим скальдом" (115).

Халльвард Ли, посвятивший этой истории специальное исследование, попытался выделить ее разнородные "составляющие". Среди них – и связанные с примитивной магией дохристианские представления, согласно которым, поглотив того или иного зверя или рыбу, человек "усваивал" и их отличительные свойства (главным качеством рыбы считалось проворство, при этом, как показывает значение прилагательного svinnr "проворный, быстрый", подобная характеристика относилась и к быстроте ума – svinnr прежде всего означало "умный", – именно таким и становится первоначально seinligr "медлительный" Сигват, отведав невиданной рыбы), и христианская метафорика, превратившая рыбу в символ веры и самого Спасителя (ср. у Августина: Piscis assus Christus est pas-sus – "Рыба жареная – это страждущий Христос" или у Проспера Аквитанского:... quod est, Jesus Christus Filius Dei Salvator, piscis in sua passione decoctus, cujus ex mterioribus remediis quotidie illuminamur et pascimur – "...это Иисус Христос Сын Божий Спаситель, рыба сваренная в собственной муке, чьей внутренней целительной силой мы ежедневно просвещаемся и питаемся"), и христианские легенды (о Товии и о проглоченной рыбой искре небесного огня) (116). Последние и доминируют в рассказе о Сигвате, отражая новые представления о поэте и природе поэтического мастерства, с наибольшей полнотой воплотившиеся в христианской поэзии XII-XIV вв.

Не "напиток Одина", но божественное вдохновение лежит в основе творческой способности поэта. Не случайно уже в поэме "Луч" Эйнара Скуласона мы не найдем ни одного кеннинга поэзии, который был бы основан на мифе о поэтическом меде: согласно Эйнару, лишь "триединство Бога может научить" его "поэзии и молитвам", и тот владеет многими знаниями, "кто получил милость мудрого всеправителя" (Eins má óð ok bœnir / – allsráðanda ens snjalla, / mjok 's fróðr, sás getr góða / goðs þfenning mér kenna; Geisli, 1). Последняя же дается не для сочинения "темных стихов", как это делали в древности, но, по выражению анонимного поэта XII в., "яснейшей поэзии" (alljósan brag В I 633, 44), отвечающей христианскому идеалу claritas. Это новое представление о поэзии и поэте лишало скальда сознания его былой свободы, приводя к ослаблению того личностного начала, которое характеризовало поэзию скальдов с самого ее возникновения. Гордое "Я" скальда отступает перед христианским требованием смирения (117). Если прежде, получив свою долю чудесного напитка, скальд (не забывая, разумеется, вознести за это хвалу его "дарителю") никогда больше не прибегал к помощи наставников, всячески подчеркивая совершенство собственного искусства и безупречность создаваемых им стихов, то теперь поэт просит Всевышнего дать ему "драгоценное изобилие слов и знаний" (dýra orðgnótt ok dœmi В I 622, 1) и "направить его гладкий стих" (rétta óðarlag slétt В I 623, 3) или, как аббат Арнгрим Брандссон (ХIV в.), говорит о ничтожности своих творений (arnar leir hefig yðr at færa / emka ek fróðr hjá skáldum góðum В II 372, 2 "я могу предложить вам лишь помет орла (= плохие стихи), мне не сравниться с другими скальдами") (118).

Между тем, новый взгляд на искусство поэзии и ее творца-скальда, уже вполне утвердившийся в XII в. в духовных стихах, значительно медленнее завоевывал своих сторонников в поэзии светской. Свидетельство тому – и устойчивость скальдической традиции, продолжавшей и в более позднее время культивировать унаследованную от прошлого форму и отнюдь не спешившую отказаться от нее и принять более "ясный" стиль христианских драп, и почтение к "старшим скальдам", находившее выражение как в неугасаемом интересе к ним самим и к их стихам, так и в попытках подражать их творчеству. Поддержанию традиции немало способствовала и ученая исландская поэтика, и прежде всего "Эдда" Снорри, – недаром сторонники "ясного" стиля, уклоняясь от следования "умным правилам ученых книг", прямо противопоставляли свою поэзию "искусству Эдды" (Eddu listar) (119), неподходящему, по их мнению, для "прославления праведников", поскольку, как писал в "Драпе о Гудмунде" исландский аббат Арни Йоунссон (XIV в.), "кеннинга не прибавляют человеку силы, но омрачают (букв. "затемняют") радость" (kenningar auka monnum / engan styrk en fagnað myrkva В II 461, 78).

Сам Снорри, несомненно, никогда не смог бы разделить точку зрения чуждого "скальдической учености" аббата – судя по всему, формальная изощренность и основанное на использовании мифологической образности языковое богатство привлекали его в стихах скальдов куда больше, нежели попытки внести в их поэзию простоту и ясность. Не потому ли, процитировав в качестве надежного исторического свидетельства и источника не один десяток строф Сигвата в "Круге Земном", где стихи этого скальда в количественном отношении абсолютно доминируют над поэзией его собратьев по ремеслу, Снорри ограничился всего лишь четырьмя его висами в "Младшей Эдде", явно отдав предпочтение стихам других "главных скальдов", в том числе и из окружения Олава Святого? Как видно, новые веяния, одним из провозвестников которых был Сигват, мало интересовали автора "Языка поэзии". Не больше интереса должен был вызвать у него и новый "миф" о поэте, воплотившийся в легенде об удачной рыбной ловле якобы юного увальня Сигвата. Независимо от того, был ли ему известен приведенный выше рассказ, Снорри и здесь остается в рамках традиции: как сказано в главе XLIII "Саги об Олаве Святом", Sigvatr var snimma skáld gott – "Сигват уже с детства был хорошим скальдом" (120).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: