Я видел в чувственности нечто священное - даже единственно священное”.

Вместе с тем, сама по себе 3-я Физика не делает ее обладателя мазохистом, она стимулирует сексуальность, но не определяет форм, в которые эта сверхчувственность облекается. В случае мазохизма эта сверхчувственность именно такова, потому что 3-я Физика сочетается с 4-й Волей. То есть, в нем, наряду с сексуально-физическим, присутствует и волево-иерархический элемент.

Причем, если верить Достоевскому, мазохизм может вовсе обходиться без первой сексуальной половины и просто получать по 4-й Воле удовольствие от бесполого проявления своего раболепия. Вспомним, в “Идиоте” Рогожин грозится высечь одного липнущего к нему чиновника, на что последний с радостью отвечает: ” А коль высечешь, значит, и не отвергнешь! Секи! Высек, и тем самым запечатлел...”

По сути, мазохизм есть одно из проявлений заниженной, инфантильной самооценки 4-й Воли, иногда окрашенной, иногда неокрашенной гиперсексуальностью 3-й Физики.

О том, что дело обстоит именно так, а не иначе, свидетельствуют два крупнейших эксперта по этой части: Руссо и Захер-Мазох. Последний прямо объяснял свое неординарное пристрастие тем, что у него “мягкая, податливая, чувственная натура”, т.е. соединял слабохарактерность и повышенную сексуальность. Причем, в его любовных признаниях безраздельно доминировал первый элемент - обещание искреннего холопства. Он говорил: «...если бы я имел право выбора - властвовать или быть подвластным - то мне показалось бы гораздо более привлекательной роль раба прекрасной женщины. Но где же я нашел бы такую женщину, которая не добивалась бы влияния мелочной сварливостью, а сумела бы властвовать в спокойном сознании своей силы?” В тон Мазоху писал Руссо: ”Быть любимым всеми близкими было моим живейшим желанием. Я был кроток...

Всю жизнь я вожделел и безмолвствовал перед женщинами, которых больше всего любил...Быть у ног надменной возлюбленной, повиноваться ее приказаниям, иметь повод просить у нее прощения - все это доставляло мне очень нежные радости; и чем больше мое живое воображение воспламеняло мне кровь, тем больше я походил на охваченного страстью любовника. Понятно, что этот способ ухаживания не ведет к особо быстрым успехам и не слишком опасен для добродетели тех, кто является их предметом”.

Помнится, уже говорилось, что и 4-й Воле присуще иерархическое восприятие мира, в котором, так же, как и на взгляд 1-й Воли, все поделено на двух уровнях: верхнем и нижнем. Специфика философии 4-й Воли заключается в том, что себя она непременно помещает на нижний уровень, на уровень зависимости, вторичности, подчиненности. Там “крепостному” удобнее, естественнее, комфортнее. Поэтому и удовольствие от порки, получаемое “руссо” и собратом его по нижним функциям “августином” (см.), физиологически связано лишь с тем, что рука, держащая плеть, принадлежит существу другого пола. Душевные же радости от насилия над собой он испытывает, получая более чем ощутимые доказательства, пребывания на родной для себя нижней ступени (“высек, значит, я - твой”).

* * *

Особая трудность запечатления образа “руссо” заключается в нестойкости его психического облика. Как всякий “крепостной”, он невольный Протей, живущий в том мире и в той системе ценностей, какие с легкостью навязал ему оказавшийся поблизости человек. Поэтому нет никакой уверенности, что завтра он будет таким же, как вчера. Способность к искреннему хамелеонству сознавалась самим Руссо как некое изначальное свойство его натуры и даже не вызывала внутреннего протеста или чего-либо похожего на самосуд. Что делать - таким уж уродился...

Рассказывая, как из пансиона, претендующего на статус учреждения просвещенного и утонченного, он сразу попал в мастерскую ремесленника, Руссо поведал о произошедшей с ним метаморфозе следующее: «Мой хозяин Дюкоммен был молодой человек, грубый и резкий; и ему в очень короткий срок удалось омрачить мое радостное детство, огрубить мой ласковый, живой характер и низвести меня в умственном отношении, как я уже был низведен и в самом своем положении, до уровня настоящего подмастерья. Латинский язык, античный мир, история - все было забыто надолго; я даже не вспоминал о том, что на свете существовали римляне... Самые низкие наклонности, самое гнусное озорство заняли место милых забав, не оставив о них даже воспоминания. Видимо, несмотря на самое благоприятное воспитание, у меня была большая склонность к нравственному падению, так как оно совершалось очень быстро, без малейшего затруднения...”

Так и переходил Руссо из рук в руки, постоянно мимикрируя, пока не попал в стальные когти своей тещи, мадам Левасер. Милый, простодушный мазохист до брака, Руссо под пятой тещиной 3-й Воли сделался “по-мещански” злопамятен, завистлив, пуглив, поэтому послебрачный психический облик философа являлся миру не в собственном, а в тещином макияже. Хотя память о себе самом, в своем натуральном виде продолжала жить в Руссо, и ниже приводимый отрывок из “Исповеди” показывает, как выглядит принадлежащий себе “руссо” в те краткие минуты, когда его не держат за шиворот. Руссо исповедовался: «...посредственное существование было в значительной степени следствием моего характера - пылкого, но слабого, более склонного к унынию, чем к предприимчивости... Характера, чуждого больших добродетелей и еще более чуждого больших пороков, постоянно возвращавшего меня к жизни беззаботной и покойной, для которой я чувствовал себя рожденным, и никогда не позволявшего мне стремиться к чему-то великому как в добре, так и в зле.” Весь порядок функций “руссо” воспроизведен здесь полностью:1-я Эмоция, 2-я Логика, 3-я Физика, 4-я Воля.

* * *

«Руссо» - худощав, не сказать, чтобы красив и робок. Глаза большие, блестящие. Мимика и жест размашисты, речь горячая, страстная, но ей не хватает энергии, чтобы быть убедительной. Одет небрежно, волосы длинные и малоухоженные. Особенно ласков и угодлив с существами противоположного пола.

АННА АХМАТОВА

1) ВОЛЯ (“царь”)

2) ЭМОЦИЯ (“актер”)

3) ЛОГИКА (“скептик”)

4) ФИЗИКА (“лентяй”)

.

Ахматова была еще маленькой девочкой, еще не написала ни строчки, а отец уже называл ее “декадентской поэтессой”. То есть, в случае с Ахматовой психотип так рано и открыто заявил себя, что стал читаем близкими задолго до того, как стал ее судьбой.

Присущие декадентской поэзии печаль, холод, упадок сил, безжизненность были органичны и для 4-й Физики Ахматовой, равно как точность и выразительность слова (2-я Эмоция) при передаче этих состояний. Так что раннему узнаванию близкими будущности Ахматовой особенно удивляться не приходится. Когда же маленькая Анна села писать, ее поэтические опыты лишь подтвердили отцовский давний диагноз. Сама Ахматова рассказывала, как ее мать внезапно заплакала после чтения стихов дочери и проговорила: “Я не знаю, я вижу только, что моей дочке - плохо”.

Психотип “ахматовой” запрограммирован на трагедию, и внешние обстоятельства не в силах переменить что-либо в этой программе. Знавший Ахматову в дни, когда ее положению могла бы позавидовать любая женщина, ее первый муж писал:

“Царица иль, может быть, только капризный ребенок,

Усталый ребенок с бессильной мукою взгляда..”

“Кто объяснит нам почему

У той жены всегда печальной

Глаза являют полутьму”...

“Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью, дольней и отрадной,

Высокомерна и глуха”..

“Покликаешь - морщится,

Обнимешь - топорщится,

А выйдет луна - затомится,

И смотрит, и стонет,

Как будто хоронит

Кого-то, - хочет топиться”.

Прозой Гумилев рассказывал о том же: “Анна Андреевна почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле - Господи! - как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!..

А казалось, кому как не ей быть счастливой? У нее было все, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматовой, а Анна Горенко (т.е. подлинной фамилией - А.А.). Горе - лучше не придумать.”

Пройдет пятьдесят лет и уже наши современники будут описывать все ту же гордую женщину, лежащую на диване, томясь и вздыхая. Они будут думать, что источник ее горя в трагической судьбе, и ошибаться при этом. Она родилась такой. С таким психотипом. Сомнительной удачей Ахматовой можно считать лишь то, что ее психотип трагически “схлопнулся” с судьбой, жизнь подтвердила правоту врожденного мироощущения. Были расстрелы мужей, изгнание возлюбленных, каторга сына, травля властей, нищета, и все это, естественно, влияло соответствующим образом на восприятие читателя. Но на музу Ахматовой эти трагические обстоятельства не влияли никак, ее мировосприятие всегда было катастрофично и внешнее благополучие или неблагополучие ничего не добавляло к посеянному природой.

Вместе с тем, Ахматова, как никто, знала: каким мощным резонатором поэзии является судьба поэта, недаром она, узнав о суде над Бродским, не без зависти бросила: “Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял.” Она сама почти эксплуатировала ужас своей жизни, с порога посвящая в нее даже едва знакомых людей, и ядовитый Исайя Берлин, ошеломленный ее откровенностью при первом же визите, писал: “Рассказ о непрекращающейся трагедии ее жизни выходил далеко за пределы того, что мне когда-либо доводилось слышать”. Однако и эффект от такого пугающего предисловия производился немалый. Другой паломник к Ахматовой признавался: “Она притягивала к себе не только своими стихами, не только умом, знаниями, памятью, но и подлинностью судьбы. В первую очередь подлинностью судьбы ”.

* * *

Уж коль речь зашла о 4-й Физике (а хроническую печаль, как мы помним, навевает именно она), можно, на примере Ахматовой, проследить все ее повороты на разных плоскостях физического бытия.

В своем пренебрежении к быту Ахматова могла бы соперничать с самыми фанатичными пустынниками. Вот одно из свидетельств: “Жила Ахматова тогда - даже не скажешь: бедно. Бедность - это мало чего-то, у нее же не было ничего. В пустой комнате стояло небольшое старое бюро и железная кровать, покрытая плохим одеялом. Видно было, что кровать жесткая, одеяло холодное. Готовность любить, с которой я переступила этот порог, смешалась у меня с безумной тоской, с ощущением близости катастрофы... Ахматова предложила мне сесть на единственный стул, сама легла на кровать, закинув руки за голову (ее любимая поза) и сказала: “Читайте стихи”.

Хотя в данном случае аскезу Ахматовой можно считать вынужденной, появление денег мало что меняло в ее жизни. Продолжим цитирование: “После смерти Сталина Ахматовой сразу стало легче, хотя бы в денежном отношении. Вышел ее перевод пьесы “Марион Делорм” в собрании сочинений Виктора Гюго, она получила первые крупные деньги, - они доставили ей много удовольствия. Правда, она никак не изменила своего быта и не предалась жизнеустройству. Прожив всю жизнь бездомной, она не стала на склоне лет обзаводиться хозяйством. Я как-то спросила Анну Андреевну: “Если бы я стала богатой, сколько времени я получала бы от этого удовольствия?” - Она ответила с присущей ей ясностью: “Недолго. Дней десять”.”

Интересно отметить, что непрактичность, беспомощность Ахматовой перед лицом насущных проблем играла в ее жизни двоякую роль: часто ставила на край гибели и столь же часто спасала. Например, во время войны Лидия Чуковская, ближайшая подруга Ахматовой, попав к Цветаевой в Елабугу, сказала, пробираясь через местную грязь: “Слава Богу, Ахматова не здесь, здесь она непременно погибла бы... здешний быт убил бы ее... она ведь ничего не может.” И вместе с тем, во время совместного с Ахматовой бегства в Ташкент та же Чуковская “ не могла не поразиться способности Ахматовой быть выше физических тягот путешествия”.

“Чужих мужей вернейшая подруга,” говорила о себе Ахматова и нисколько не лукавила. Хотя с другой стороны, верность мужчине не стоила ей большого труда. “Лентяи”, т.е. обладатели 4-й Физики, вообще не склонны к изменам из простого равнодушия к сексу.

Единственно, что может подтолкнуть 4-ю Физику к супружеской неверности - это тщеславие, жажда мести, зависимость и политические соображения. У “ахматовой” же, как у всякой 1-й Воли, политика - в крови, поэтому секс для нее не столько плотская утеха, сколько политический инструмент семейного или общественного назначения. Качество, количество претендентов на обладание, броскость жестикуляции при ухаживании играет для “ахматовой” главенствующую роль и при удаче носятся как ордена на груди и пожизненно. Сама Ахматова любила рассказывать, что когда у нее был роман с Гумилевым, “она уехала в Крым. Гумилев поехал туда, чтобы с ней увидеться. Он приехал к даче, подошел к забору и заглянул в сад: она сидела в белом платье и читала книгу. Гумилев постоял, не решился окликнуть ее и уехал в Петербург. Она рассказывала мне это и с горечью, но и с гордостью...”

Сам же по себе секс “ахматовой” беспартиен, и Жданов был очень близок к истине, когда клеймил Ахматову ворованной фразой о полублуднице-полумонахине. Хотя обычно монахиня превалирует в “ахматовой” над блудницей, и, если качественная сторона близости не вызывает у партнеров нареканий, то количество часто вызывает таковые.

Еще одна шокирующая деталь интимной жизни “ахматовой” - склонность, как говорят, “крутить динамо”, т.е. провоцировать сексуальное возбуждение без расчета его удовлетворить. Причем, “ахматова”, в отличие от других типов, часто провоцирующих такие ситуации непроизвольно, бессознательно, “динамит” целенаправленно и обдуманно. Цель - обычная для “царственных” особ, - политес, стремление сформировать вокруг себя свиту, без которой игра в монарха немыслима. Надо отдать должное, “динамо” “ахматовой” почти всегда удается и ясно почему: тонкая, рафинированная красота, непринужденность при обсуждении самых щекотливых тем (4-я Физика), сила и богатство эмоционального строя (2-я Эмоция) - соблазнят хоть святого. Совершенно очаровательную картину “динамизма” в его “ахматовской” версии дал Саша Черный:

“Она была поэтесса,

Поэтесса бальзаковских лет.

А он был просто повеса,

Курчавый и пылкий брюнет.

Повеса пришел к поэтессе.

В полумраке дышали духи,

На софе, как в торжественной мессе,

Поэтесса гнусила стихи:

“О, сумей огнедышащей лаской

Всколыхнуть мою сонную страсть.

К пене бедер, за алой повязкой

Ты не бойся устами припасть!

Я свежа, как дыханье левкоя,

О, сплетем же истомности тел!”

Продолжение было такое,

Что курчавый брюнет покраснел.

Покраснел, но оправился быстро

И подумал: “Была не была!

Здесь не думские речи министра,

Не слова здесь нужны, а дела...”

С несдержанной силой кентавра

Поэтессу повеса привлек,

Но визгливо-вульгарное: “Мавра!!”

Охладило кипучий поток.

“Простите”...- вскочил он, - ”вы сами...”

Но в глазах ее холод и честь:

“Вы смели к порядочной даме,

Как дворник с объятьями лезть?!”

Несмотря на всю карикатурность картины, нарисованной Сашей Черным, она верно воспроизводит “ахматовскую” систему сексуальной провокации. Скажем больше, известен случай, когда Ахматову, далеко перешагнувшую тогда бальзаковский возраст, пытался “по-дворницки” обнимать ни кто иной как Борис Пастернак. И получил надлежащий отпор.

Усугубляет ситуацию в любовных играх “ахматовой” то, что сколько бы она ни говорила во всю силу своей 2-й Эмоции о любви, по-настоящему любить ей, как всякому “царю” не дано. И предметы страсти это чувствуют. Гумилев писал:

“То лунная дева, то дева земная,

Но вечно и всюду чужая, чужая”.

С мужем в стихах же как бы соглашалась сама Ахматова:

“Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью...”

* * *

О природной царственности, величавости Ахматовой не писал только ленивый. Приведу лишь некоторые из большого числа такого рода описаний: “... в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость: “царственная”, монументально-важная поступь, нерушимое чувство уважения к себе...”, ”...что-то королевское было во всем, что ее касалось. Она недвусмысленным образом давала аудиенцию, ибо как еще описать способ, которым она терпеливо принимала поток бесконечных посетителей...”, ”...важнейшая ее черта - аристократизм. И внешности, и душевному ее складу было присуще необычайное благородство, которое придавало гармоничную величавость всему, что она говорила и делала. Это чувствовали даже дети. Она мне рассказывала, как маленький Лева просил ее: «Мама, не королевствуй!””

Думаю, излишне говорить, что такая манера держаться - прямое производное от 1-й Воли Ахматовой. Но. Не от всякой “ахматовской” 1-й Воли следует ждать демонстраций столь очевидного своего превосходства. Но только от той 1-й Воли, что достигла результата, результат для “царя” - это когда сформирована свита, появились подданные, “монарх” создал “монархию”, и лишь на этой базе он в состоянии успешно играть в превосходство, в харизматическое лидерство.

Кружение неких людей вокруг Ахматовой никогда не прекращалось, свита, небрежно названная Пастернаком “ахматовкой”, не покидала ее даже в самые суровые годы, так что реализовывать свою 1-ю Волю ей было на ком. Говоря о своих подданых, она иногда даже пользовалась словарем, позаимствованным у советской номенклатуры. Например, поиск среди поклонников нужного на данный момент человека, она называла “порыться в кадрах”(!)

Вместе с тем, именно достижение результата 1-й Волей Ахматовой заметно портило органичную величавость имиджа поэтессы мелочностью, обидчивостью, суетностью, оглядкой на чужое мнение, “она бывала капризна, деспотична, несправедлива к людям, временами вела себя эгоистично.” Бунину Ахматова до смерти не простила злую эпиграмму на себя, на Блока пожизненно обиделась за недостаточное внимание к своей особе, Пастернаку откровенно завидовала и ревновала к его, как ей казалось, незаслуженной славе (“нобилевка”, международный скандал и т.д.).

Хотя склонностью к стихосложению заведует Эмоция, в данном случае 2-я, стиль поэзии Ахматовой диктовала 1-я Воля. Ее стиху присущи величавость, классическая простота, лаконизм, ясность, “боязнь ничем не оправданных поэтических преувеличений, чрезмерных метафор и истасканных тропов” (Жирмунский), “властная сдержанность... Иногда она опускает один-два слога в последней и предпоследней строчке четверостишия, чем создает эффект перехваченного горла или невольной неловкости, вызванной эмоциональным напряжением” (Бродский), ” Само голосоведение Ахматовой, твердое и уже скорее самоуверенное... свидетельствует не о плаксивости...но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную...”(Недоброво). Слово Ахматовой - это “царственное слово”, и практически весь свой порядок функций она запечатлевает в четырех очень выразительных строках:

“Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор - к смерти все готово.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: