Несколько минут спустя. 3 страница

В больнице сломалась вентиляция, и в лифте со мной поднималась бригада рабочих в комбинезонах и с инструментами. Когда на шестом этаже мы вышли, на меня не обратили ни малейшего внимания, а рабочих приветствовали, словно спасителей.

Перед палатой Реджа пахло китайскими сумками из аэропорта: вроде бы нафталином, но не совсем. В нерешительности я переминался с ноги на ногу буквально в двух шагах от него. Зайти? Не зайти? Зайти? Не зайти? А, ладно, зайду. Я открыл дверь и оказался в двухместной палате. Ближе к входу храпел молодой мужчина с забинтованной ногой. За тонкой ширмой лежал Редж.

— Отец.

— Джейсон.

Выглядел он ужасно: небритый, в лице ни кровинки — хотя, безусловно, в сознании.

— Я принес вещи… Мне звонили из больницы, сказали, ты просил…

— Спасибо. Молчание.

— Долго искал?

— Нет. Вовсе нет. У тебя все лежит на местах.

— Да, я стараюсь поддерживать порядок.

Я с содроганием вспомнил о тусклом душном коридоре, мумифицированном телевизоре, консервах на кухне, годных разве что для военного времени. И о всей его дешевой жизни, в которой чаевых официантке не дают не потому, что старика, одной ногой стоящего в могиле, обуяла скаредность, а потому, что этого не велит религия.

Я протянул пакет:

— Все здесь.

— Поставь на подоконник.

Я поставил.

— Что говорит врач?

— Говорит, пара сломанных ребер и куча синяков. Опасается, не повредил ли я сердце. Поэтому и держит меня здесь.

— А чувствуешь себя как?

— Дышать больно.

Молчание.

— Ну, — вздохнул я, — мне пора.

— Нет. Подожди. Не уходи. Сядь на стул.

Сосед продолжал храпеть. Я лихорадочно соображал, что сказать после десяти лет молчания.

— Хорошо, что мы вчера собрались, — предложил я наконец тему для разговора. — Жалко только, что Барб вспылила.

— Не стоило Кенту на ней жениться.

— На Барб? Почему?

— Никакого уважения. Особенно к старшим.

— В смысле — к тебе.

— Да, в смысле — ко мне.

— И ты действительно считаешь, что достоин уважения после вчерашних слов?

Он закатил глаза:

— С твоей точки зрения — наверное, нет.

— Это еще что значит?

— Это значит, успокойся. Это значит, Кенту следовало найти кого-нибудь ближе его сердцу.

Я фыркнул и недоуменно покачал головой.

— Не придуривайся, Джейсон, тебе не идет. Кенту нужна была более преданная жена.

У меня отвисла челюсть.

— Преданная?

— Ты сегодня туго соображаешь. Барб так полностью и не отдалась Кенту. А без полной самоотдачи нельзя быть хорошей женой.

Я взял с тумбочки кувшин, который, казалось, был сделан из розового ластика. И почему больничная утварь непременно должна быть не просто уродливой, но еще и порождать мысли о мучительной преждевременной смерти? Вслух я сказал:

— Барб — яркая личность.

— Не спорю.

— Она родила двух твоих внуков.

— Я не идиот, Джейсон.

— Так как же ты мог так оскорбить ее вчера вечером, предположив, что у одного из ее детей нет души? Ты что, и вправду такой жестокий, как кажешься?

— Современный мир порождает сложные нравственные вопросы.

— Двойняшки — не сложный нравственный вопрос. Двойняшки — это двойняшки!

— Я читаю газеты и слежу за новостями, Джейсон. Я знаю, что происходит в мире.

Пора менять тему.

— Сколько тебе здесь еще лежать?

— Наверное, дней пять.

Он закашлялся и скривился от боли. Так ему!

— Как ты спишь?

— Эту ночь — как младенец.

Поддавшись импульсу, я раскрыл рот, чтобы задать давно наболевший вопрос, — и он, как любой важный вопрос в нашей жизни, прозвучал отчужденно, словно донесся из чужих уст:

— Как ты мог обвинить меня в убийстве, отец?

Молчание.

— Ну же?

Нет ответа.

— Я не собирался этого спрашивать, но раз уж спросил, то не уйду без ответа.

Он кашлянул.

— И нечего притворяться немощным стариком. Отвечай!

Редж отвернулся, но я подошел к изголовью кровати, обхватил его голову и повернул к себе, заставив смотреть в глаза.

— Послушай, я задал вопрос и, думаю, тебе есть что ответить. Что скажешь, а?

Его лицо не отражало ни злобы, ни любви.

— Я не обвинял тебя в убийстве.

— Неужели?

— Я только сказал, что ты возжелал убить человека и поддался этому искусу. Понимай как знаешь.

— И все?

— На этом месте, если помнишь, твоя мать оборвала наш разговор.

— Мама вступилась за меня!

— Ты так ничего и не понял, да?

— Чего здесь понимать?

— Ты был идеальным, — произнес он.

— Я был каким?

— У тебя была идеальная душа. Если бы тебя убили в столовой, она бы отправилась прямиком в рай. Ты же выбрал убийство — и кто знает, куда ты теперь попадешь.

— Ты действительно в это веришь?

— Я всегда буду в это верить.

Я отпустил его голову. Сосед по палате перестал храпеть и начал беспокойно ворочаться. Отец неуверенно спросил:

— Джейсон?

А я уже выходил через распахнутую дверь.

— Я всего лишь желал для тебя Царствия Небесного! — вырвалось из сломанной синюшной груди Реджа.

Он всадил мне в живот отравленный клинок. Он сделал свое дело.

Время близится к полуночи. После встречи с отцом мне оставалось либо утопить свои чувства в алкоголе, либо излить их на бумаге. Я выбрал второе: казалось, что если не напишу сразу, то не напишу никогда.

Снова вернусь в прошлое.

Через две недели после трагедии директору школы, полицейским и журналистам пришли по почте видеокассеты, снятые тремя убийцами на профессиональную камеру, позаимствованную из школьного киноклуба. В кассетах они сообщали, что, как и почему собираются сделать — глупый, бессмысленный треп, который мы еще не раз потом услышим.

Думаете, кассеты сняли с меня подозрение? Как бы не так! Кто-то ведь должен был разослать кассеты, и кто-то должен был снимать трех придурков, пока они несли чепуху: камера не могла снимать автоматически. Так что, даже когда меня официально оправдали, подозрения оставались. Нет, не у полицейских, спасибо хоть за это… И все же стоит людям придумать дикую идею, ее ничем из их голов не выбьешь. А тот, кто держал камеру и потом разослал кассеты, остается неизвестным по сей день.

Трагедия породила трех знаменитостей. Первой был я, полуоправданный после интенсивного двухнедельного расследования, которое подтвердило мою явную невиновность. Правда, все эти две недели меня рисовали дьяволом во плоти.

Второй и главной знаменитостью стала Шерил. Когда она писала свои «Бог нигде» и «Бог сейчас здесь», то остановилась на «Бог сейчас здесь», что приняли за чудо. По-моему, очень странная мысль.

Третьей знаменитостью оказался Джереми Кириакис, раскаявшийся преступник, застреленный собственными товарищами.

Не передать словами, как тяжело было в те две недели странствий по мотелям, когда оставалось только перечитывать газеты и смотреть телевизор, вспоминая о Шерил и превышая все допустимые нормы успокоительных, слышать, как тебя мешают с дерьмом, а Джереми Кириакиса преподносят в виде образца раскаяния и смирения. Не важно, что это Джереми уложил больше всех ребят у стены с призами и у торговых автоматов; не важно, что он отстрелил Деми Харшейв ступню, — раз он раскаялся, его простили и превознесли.

На третьей неделе Кент вернулся в Альберту, а мы — обратно в наш дом. Теперь я опять стал героем (ну или полугероем). Только мне на все было наплевать. В понедельник, в четверть десятого, когда по телевизору пошел утренний сериал, мама спросила, собираюсь ли я в школу. Я заявил, что ноги моей там не будет, на что она сказала:

— Так я и думала. Давай продадим этот дом. Он записан на мое имя.

— Хорошая мысль!

Мы помолчали.

— Думаю, нам стоит на время уехать, — сказала она. — Например, к моей сестре в Нью-Брансуик. А ты — покрась волосы, как делают в детективах. Найди работу. Время лечит.

Несколько раз я решался выбраться на свет, но, куда бы ни шел, вокруг меня вечно возникали эмоциональные завихрения. Женщина в магазине ни с того ни с сего зарыдала и бросилась мне на шею — насилу удалось вырваться, и только с номером ее телефона в руке. В другой раз в центре города ко мне пристроилась группа размалеванных девчонок-панков; они ходили по пятам и то и дело трогали мои следы на асфальте, будто от них исходило какое-то тепло. Баскетбол в школе стал недосягаемой мечтой. Никто не звонил, не просил прощения за предательство. Когда в четверг к нам пришел директор, на заборе уже висело объявление о продаже, а дом все еще был измазан яйцами и исписан угрозами и проклятиями. Мама впустила директора, спросила, не хочет ли он кофе, усадила за кухонный стол с чашкой в руке, а потом взяла меня за руку, тихо вывела через гаражную дверь, и мы отправились за покупками. Вернулись только через несколько часов, и директора к тому времени уже и след простыл.

Неделей позже, когда я, вооруженный металлической щеткой, шлангом и посудомоечным средством, пытался счистить яйца и краску со стен дома (белки и жиры так глубоко впитались в дерево, что я работал впустую), к воротам подъехал микроавтобус, набитый аккуратными роботами из «Живой молодежи». Их было четверо, под руководством проныры Мэтта. На каждом — бесполые джинсы, которые, видимо, кроят специально для «Молодежи». При виде их загорелых лиц в памяти всплыли слова из старого буклета: «Солнце дарит загар, с солнцем радостно нам. В „Живой молодежи“ мы не только заботимся о подрастающем поколении — мы еще и весело проводим время!»

Мне нечего было им сказать, и я отвернулся, как отвернулся бы Редж от группы сатанистов с гремящей рок-музыкой.

— Трудишься? — начал Мэтт. — Ты не появлялся в школе, и мы решили тебя навестить.

Я молча тер стену проволочной мочалкой.

— Всем нам пришлось несладко в последнее время.

Я повернулся:

— Пожалуйста, уезжайте.

— Но, Джейсон! Мы ведь только приехали!

— Уезжайте.

— Да ладно, перестань…

Я окатил их водой из шланга. Они не сдвинулись с места.

— Ты расстроен, — сказал Мэтт. — Это понятно.

— Вы хоть представляете степень своего предательства?

— Предательства? Мы всего лишь помогали полиции!

— Знаю я о вашей помощи! Наслышан!

Несмотря на шланг, четверка приближалась. Чего, интересно, они хотели? Похитить меня? Обнять? Положить на голову бронзовые пальцы, провозгласить исцеленным и вернуть в ряды своей паствы?

Этого я так и не узнал. Прогремел выстрел, за ним другой, потом еще — это мать стреляла из отцовской винтовки со второго этажа. Пули оставляли в земле глубокие кратеры. Еще пара выстрелов — и фары микроавтобуса со звоном разлетелись.

— Слышали, что сказал Джейсон?! Вон отсюда! Сейчас же!

Их как ветром сдуло, а полиция — не знаю уж почему — так и не приехала на звуки стрельбы.

Вести о мамином ружье наверняка уберегли нас от многих незваных гостей. Другие приходили все равно: газетчики, бывшие приятели, позабывшие про нас в первые две недели после трагедии, девочки из «Молодежи», оставлявшие у забора цветы, открытки и пироги (все съестное я аккуратно разворачивал и кидал в кусты для енотов). Дальше калитки мы не пустили ни одного, а через месяц мама наконец продала дом, и мы переехали к тете в Нью-Брансуик.

Мысли едва ворочаются в голове. Уже поздно, но Джойс никогда не откажется от прогулки.

Только переступил порог. Стоит сухая теплая ночь — моя любимая погода, большая редкость для здешнего климата. Выгуливая Джойс, я увидел точь-в-точь такую машину, что была у миссис Энвей, матери Шерил, — «крайслер ле-барон» с отделанным под дерево кузовом. Машина, может, неплохо смотрелась в первую неделю после покупки, но с годами жара, мороз и соленый морской воздух превратили ее в развалюху, на которой разъезжают в фильмах о последствиях ядерной войны.

Миссис Энвей написала мне после того, как мы переехали. Письмо пришло на наш старый адрес, и его переслали тете. Оно и сейчас со мной — одна из немногих реликвий того времени. Вот что там было написано:

Дорогой Джейсон!

Мне ужасно стыдно за то, что пишу тебе только сейчас. После смерти Шерил наш разум помутился. Мы верили досужим болтунам и не слушали голоса собственного сердца. Мы отвернулись от тебя в трудную минуту, и теперь нам — мне, Ллойду, Крису — стыдно лишний раз взглянуть на себя в зеркало. Я не призываю простить — я всего лишь хочу, чтобы ты понял.

С четвертого октября минуло всего несколько месяцев, а чувство такое, будто прошли многие годы. Я бросила работу и, по идее, должна руководить фондом, названным в честь моей дочери, однако на самом деле все происходит иначе. Я просыпаюсь, одеваюсь, пью кофе и приезжаю на Клайд-авеню в офис фонда, где мне делать решительно нечего. Всю работу взяли на себя друзья и подружки Шерил из «Живой молодежи»: они принимают наличность и чеки, переводят деньги с кредитных карточек, рассылают благодарственные письма и так далее. Работа кипит, только я остаюсь в стороне. Если бы от успехов фонда мне становилось легче! Они ведь так усердно работают: выпускают наклейки, открытки, браслеты. Даже собираются нанять профессионального журналиста, чтобы он от моего имени написал книгу о жизни Шерил. Говорят, такая книга поможет и подросткам, и их родителям. Уж кому-кому, а мне-то она точно не поможет. Зря я, наверное, все это пишу — письмо, может, никогда до тебя и не дойдет, — но за эти месяцы ничего не принесло мне утешения. Да и как тут утешиться… В последний год жизни моя дочь перестала быть моей дочерью. Она сделалась другой, и я так и не успела узнать девочку, которая погибла от рук бандитов. Что я за мать после таких слов?

То, что я сейчас напишу, может показаться тебе странным или, наоборот, до боли знакомым. Наступают моменты — вот только что был один из них, — когда стены, которыми я вроде бы отгородилась от гибели Шерил, вдруг рушатся, и я внезапно переношусь в четвертое октября. А потом возвращаюсь обратно, на месяцы вперед, где я, седеющая женщина, сижу в своем загородном доме в дождливый рабочий день и думаю о беспричинно потерянной дочери. Будто бы не родной дочери. Дочери, которая выбрала что-то другое, нечто выше меня, выше всей нашей семьи, то, чего мы не могли ей дать; выбрала с улыбкой и снисхождением. А мне что теперь делать? Делать нечего. Придет чужой человек, станет расспрашивать меня о Шерил, собирая материалы для книги, — и что я ему отвечу?

Не знаю даже, на кого я злюсь: на Шерил или на весь мир. А ты злишься, Джейсон? Скажи, злишься? Хочется выехать на шоссе, вдавить педаль газа в пол, зажмуриться и ждать, что будет.

Ллойд и Крис легче перенесли случившееся. Хоть это хорошо. Крис молод, его раны затянутся. Шрамов не избежать, но он выдержит. Правда, мы не знаем, как быть с его учебой, Делбрукскую школу опять открыли: там снесли и заново отстроили столовую, и все же ему тяжело туда возвращаться. Стоило бы отправить Криса в частный пансион, да где взять деньги? Впрочем, это тема для другого письма.

Прости меня, Джейсон. Я болтаю о моих проблемах, когда у тебя своих собственных предостаточно. Но может, тебе это нужно. Может, тебе надо знать, что кто-то еще в этом мире любил девочку, прятавшуюся за безупречной улыбкой; девочку, которая опрометчиво просила Бога о страдании, дабы искупить человеческие грехи. Мне просто не с кем больше поговорить по душам. Меня все бросили. В голове — сплошной Ниагарский водопад, только бесшумный — туман, бурлящая вода и земля, сливающаяся с небом. Скоро это пройдет…

Где бы ты ни был, пожалуйста, прости меня. Напиши или позвони, если сможешь, а будешь рядом — обязательно заходи. Прошу, не держи зла и знай: я всегда буду поминать тебя добрым словом.

Твоя Линда Энвей.

Три дня спустя пришло письмо от ее супруга:

Здравствуй, Джейсон.

Линда говорит, что отправила тебе письмо, и мне стало ужасно стыдно. Как отблагодарить тебя за храбрость тем страшным утром? Рискуя собственной жизнью, ты спас стольких детей! Я сегодня ходил к твоему дому, но вы, оказывается, давно его продали и ни словом не обмолвились, где вас искать. Теперь вся надежда на почту.

После четвертого октября Линда сама не своя. Тяжело ей, бедняжке. Не знаю, что она написала, только, читая ее письмо, помни, пожалуйста, — все эти месяцы мы живем как во сне. Поверить лживым журналюгам — несмываемый позор, который останется со мной до гробовой доски.

Я спросил Линду, описала ли она тебе похороны Шерил, и она говорит, что нет. Значит, придется мне. Похороны состоялись одиннадцатого октября, через неделю после смерти Шерил. Я думал, за неделю страсти утихнут — ничуть: они только накалились.

Мы с Линдой заказали скромную похоронную службу назло приятелям дочери из «Живой молодежи», которые хотели сами все организовать, совершенно с нами не считаясь. Опасаясь активности «Молодежи», мы собирались устроить исключительно семейные похороны. И мы просчитались.

Во избежание беспорядков, полиция попросила нас не везти тело Шерил через город, а приехать сразу на кладбище. Мы подумали, что они преувеличивают опасность, но, пожав плечами, согласились. Как оказалось, зря. К двум часам дня обочина дороги вокруг кладбища была забита машинами. Окруженные полицейскими, мы зашли на кладбище, где, как потом писали в газетах, собралось около двух тысяч человек. У меня мороз прошел по коже. Нет, это не избитая фраза — теперь я точно понимаю ее значение. Как будто скользкий слизняк прополз вниз по спине.

Над могилой раскинули широкий навес в синюю полоску, но это-то еще ладно — меня другое вывело из себя. Функционеры «Живой молодежи» натащили кучу жирных черных фломастеров, раздали их окружающим, и к нашему приходу подростки исписали весь гроб Шерил какой-то ахинеей. Боже, они обошлись с гробом моей дочери, как со школьной стенгазетой! Наверное, я так разозлился оттого, что сам выбирал гроб для Шерил: жемчужно-белый, ее любимый цвет, — и радовался, как ребенок, когда нашел нужный оттенок. Линду тоже расстроила эта нагробная живопись, но пришлось смириться. Может, и вправду лучше, когда тебя хоронят под добрые слова многочисленных друзей. Нам с Линдой тоже протянули фломастеры, однако мы отказались.

Я, Линда и Крис прежде были на двух похоронах, и я думал, они как-то подготовят нас к происходившему. Нет, ничего не готовит человека к похоронам собственной дочери. Службу читал пастор Филдс, и, надо отдать ему должное, неплохо читал, хотя временами и отвлекался на нравоучения.

Я так и не понял, что Шерил нашла в религии. По мне, она слишком глубоко туда окунулась. Линда придерживается того же мнения. И еще она говорит, будто ты поссорился со своими набожными друзьями. Знаешь, хотя они и ворочают горы в фонде Шерил Энвей, эти ребята мне кажутся какими-то странными. Подумать только, как быстро и единодушно они ополчились против тебя! Но я их слушал и поэтому пишу сейчас жалкое письмо вместо того, чтобы давным-давно пригласить тебя к нам домой.

Писать становится все труднее, хотя ты здесь ни при чем. Сказать, в чем тут дело? Я страшно жалею, что не взял тогда в руки фломастер и не написал теплых слов на гробе Шерил. И почему только я отказался? Что за нелепая гордыня остановила меня от столь невинного проявления любви? Невысказанные слова останутся со мной на всю жизнь. Иногда думаешь, как много мы уносим с собой в могилу. Будто пытаемся всю жизнь туда втянуть. Фанатичные друзья и подружки Шерил мечтали о смерти так же, как когда-то Крис мечтал о поездке в Диснейленд. Мне странно это видеть — наверное, потому что я на тридцать лет их старше. Они все вспоминали о тетради Шерил, о ее последней записи «Бог сейчас здесь», как о каком-то чуде. Не понимаю я их. Рассуждают, словно десятилетняя девочка, гадающая на ромашке: «Любит — не любит». Сам я не вижу тут никакого чуда, но дети в фонде только о чудесах и говорят. Еще одна загадка для меня. Они постоянно просят чудес свыше, готовы углядеть их повсюду. Как человек верующий, я считаю, что Бог создал в мире порядок, а своими просьбами явить чудо мы хотим, чтобы он распустил нити, из которых соткан свет. Сплошные чудеса превратили бы этот мир в карикатуру.

Эх, надо было нанять лодку, погрузить в нее тело Шерил, выйти в пролив Хуан-де-Фука, пристать к какому-нибудь островку, найти тихий луг и похоронить ее среди диких цветов и трав. Тогда бы я знал, что она покоится с миром. А так — вчера я был на ее могиле и видел гору цветов, мягких игрушек и писем: после дождя они слиплись в единую кашу — кашу смятения, ненависти и гнева. Это естественные чувства для такого гнусного преступления, но кладбище — не место для ярости.

Где бы ты ни был, надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии. Вернешься в северный Ванкувер — обязательно заходи с родными к нам на обед. Уж накормить-то вас мы всегда сможем.

Жму руку, Ллойд Энвей.

А через два дня мне пришло вот что:

Джейсон!

Я застукал отца, когда он отправлял тебе письмо. Папа сначала прятал его между бумагами, но когда понял, что поздно, во всем признался и сказал, что мама тоже тебе написала. Я просто офигел. Могу представить, сколько лапши он тебе на уши навешал. Да и мать. Запомни: все, что они написали — все до единого слова, — полная туфта. Они с самого начала тебя ненавидели. Вытащили из спальни Шерил ваши фотографии и стерли на них твое лицо. Вечерами напролет сидели в гостиной с твоими двуличными дружками и поносили тебя почем зря. Особенно они заводились при намеках на секс. Нет, все мы знаем, что бывает между юношей и девушкой. Только живчики из «Молодежи» преподносили это так, словно ты изнасиловал Шерил. Будто единственной целью твоей жизни было с ней переспать. Распалив родителей, они меняли пластинку: говорили, что ты всегда казался им способным спланировать кровавую резню в школе, хотя бы только для того, чтобы убить тобой же растленную девушку. Как можно было слушать эту пургу? Мне даже приходилось уходить по вечерам. Почти каждый вечер.

Митчелл ван Вотерс, Джереми Кириакис и Дункан Бойль учились в моем классе. Придурки настолько редкостные, что вряд ли кто их сейчас вспомнит. Придут, бывало, на урок английского в потертых косухах с видом великих революционеров и просидят все занятие, калякая фломастерами или замазкой строчки из песен «Скинни Паппи» на своих камуфляжных штанах. Помню, Митчелл сцепился с Дунканом на школьном дворе за то, что тот принес обычный игральный кубик вместо особой, двенадцатигранной кости, для какой-то их ролевой игры. Даже ножи пошли в ход. А в другой раз Дункан притащился на социологию с телевизионной платой, сел на последний ряд и начал рисовать на ней магические символы. Видимо, он сам их придумывал, потому что выглядели они все как кольца на полях, якобы выжженные летающими тарелками. (Он сам приносил газетные вырезки в прошлом году.)

И эти придурки еще удивлялись, что на них не обращают внимания? Странно, как это они дышали с тобой одним воздухом. А потом говорят, что ты с ними заодно! С такими-то лохами? Идиоты!

Я долго размышлял о тебе и о том октябрьском дне. Наверняка ты видел телерепортажи, но поскольку сразу ушел со школьного двора, вряд ли представляешь, каково было тем, кто остался. У нас шел урок физкультуры — надо было бежать кросс в гору. Я со своим другом Майком слинял с полпути. Мы спустились на Квинз-авеню, надеясь выкурить по сигаретке. Стоял изумительный день: грех тратить такой на занятия. Мы разговорились с тремя девчонками классом младше: они как раз шли перекусить. Тогда-то мы и услышали выстрелы. Странно, мне ни разу не доводилось слышать настоящих выстрелов, но я сразу понял, что это за звуки. Не сомневался и Майк. Завыли сирены, загрохотали новые выстрелы. Тебе небось и невдомек, что первая неотложка ехала не за ранеными детьми, а за тем тюфяком, которого ты свалил с лестницы возле школьной мастерской. Короче, мы впятером взобрались на горку под непрерывную пальбу — и вдруг к школе со всех сторон подкатили полицейские, спецназовцы, морпехи, джеймс-бонды и, не знаю, чуть ли не «Ангелы Чарли». А из школы посыпались ученики, как леденцы из коробки. Они спешили выбраться наружу, однако постоянно оглядывались, поэтому и врезались друг в друга, спотыкались и падали. Когда мы подбежали ко входу, наружу вытаскивали раненых и… Впрочем, дальше не стоит. Нас отогнали на вершину холма, но даже оттуда было видно: кто из ребят пострадал, кому оказывают первую помощь. Ты был покрыт кровью с головы до ног и все же шел сам — значит, цел. И тут меня обдало ледяным холодом: я вдруг понял, что Шерил мертва. Я не верю в ясновидение, чушь это, только тогда, даже не слыша ничего про Шерил, я твердо знал: ее больше нет.

Потом как будто война началась. С работы и из дома хлынули родители. Они бросали машины где попало — с включенными двигателями и распахнутыми дверьми. Стоило приехать очередным родственникам, полицейские тут же препровождали их на футбольное поле. Поэтому едва на школьном дворе возникала толпа родителей, как ее тут же рассеивали. Приехали и мои предки. Примерно в полчетвертого нам сообщили про Шерил. К тому времени наши мозги настолько испеклись, что мы с трудом понимали, о чем речь. Миссис Вонг, наша соседка, отвезла нас в больницу на отцовской машине. Сам он и руль бы не смог повернуть. Миссис Вонг повезла бы нас хоть на край света: оба ее ребенка были в столовой, но не пострадали.

Больница выглядела жутко: повсюду на каталках возили раненых и умирающих, будто продукты в магазинных тележках. Мне до сих пор непонятно, зачем мы туда поехали. Знали ведь, что Шерил мертва. Боже, мы совсем ничего не соображали…

На улице стемнело, а я все еще оставался в спортивной форме. Кто-то — не помню точно кто — протянул мне куртку, и, застегивая ее, я услышал первые слухи о тебе. Дикие слухи. Дескать, с самого начала ты был зачинщиком, организатором всего преступления, и едва родители это услышали, как мама впала в истерику, и пришлось дать ей успокоительное — лошадиную таблетку барбитурата, вроде тех, что видишь в старых фильмах. Папа тоже чего-то наглотался. Они потом всю неделю жили на таблетках, а мать так до сих пор их и пьет. Я теперь даже знаю, когда ей нужна новая доза: она вдруг начинает часто и беспокойно дышать. Родители просто спятили, узнав, будто ты виноват в смерти Шерил. Я не раз пытался вступиться за тебя, но кончилось это тем, что меня чуть не вышибли из семьи. И чего ты сделал этим живчикам? Они готовы были тебя порвать.

Хуже стало потом, когда через две недели объявили, что ты непричастен к трагедии. Мама спятила окончательно, а вслед за ней и отец. Оба отказывались верить результатам расследования. Эти сам-знаешь-кто неплохо над ними поработали.

Знаешь, это самое длинное письмо в моей жизни. Говорят, ты переехал или даже сбежал из города. Везучий! Можно и я к тебе сбегу?

Держись, дружище.

Крис.

Из окна кофейни я наблюдаю за закатом цвета детского аспирина и наконец глотаю две таблетки клоназепама, которые я купил по двадцать пять долларов за штуку у мальчишки-арапчонка, торчавшего за рулем папашиного «БМВ» на пересечении Лонсдейла и Четвертой авеню — всего за четыре квартала от маминого дома.

Господи! Теперь уже я сам чувствую, будто готовлюсь к сеансу у психоаналитика. Только никакого аналитика не будет. И вообще, человеку, который в моем возрасте занимается тем же, что я, нужен не аналитик, а иное. Возможно — деньги. Помню, Кент напился вдрызг на своей свадьбе, и когда мы танцевали — он с Барб, а я с ее лучшей подругой, — он нагнулся ко мне и, дыша в лицо шампанским, куриной грудкой и овощным рагу, сказал: «Не быть тебе при бабках — ты богатых не любишь». Сказал и унесся в танце. А ведь он был прав: я действительно не люблю богачей с их ваннами, где есть встроенные полки для полотенец, нагревающиеся специальной системой, которую производят в Шотландии — в Шотландии! — огромными холодильниками с немагнитной поверхностью, чтобы отучить домашних от глупых магнитных фигурок, и с обувными шкафчиками из красного дерева, от которых пахнет сауной.

Вот моя ошибка: я установил полку для полотенец на другую сторону ванной, и Лес обругал меня, потому что заказчик не собирается платить, пока не переделают, как он хочет. Мне плевать, хоть я и виноват. Тем не менее и Леса можно понять: он зол на весь мир, потому что у его ребенка катаракта — но, с другой стороны, боже правый, это всего лишь полка для полотенец, заказанная каким-то типом, которому по непонятной причине с утра нужно вытереться горячим полотенцем. Как можно принимать это всерьез? Даже если представить, что нагреватель проработает десять лет, все равно теплое полотенце поутру обойдется богачу дороже восьмидесяти центов за штуку.

$ 3000,00/(365 х 10)= 0.82

И вообще, друзья не ссорятся из-за полотенец или полок в ванной — во всяком случае, в моем представлении. Хотя при чем здесь мое представление: меня даже автоматические двери в супермаркете не признают. Приходится брать от жизни что получается. Я улыбаюсь, несмотря на то что киплю внутри. Ухожу с работы на несколько часов раньше. Покупаю амфетамины у торговца на автостоянке. Взлетаю и думаю о том, как возвеличить человека. Потихоньку прихожу в себя. Покупаю еще амфетаминов, но кайф уже не тот: собаки продавцы наверняка разбавили их сахаром. Потом вдруг думаю: «Ни хрена себе! Я встретил два рассвета, проводил два заката и еще ни разу не прилег!» Жму на тормоза. Покупаю клоназепам у иранского прохвоста. Сижу в кафе и пишу на розовых квитанциях. Пора к маме. Время вызволять Джойс.

Сейчас утро — если судить по тому, что «Макдональдс» еще не переключился на обеденное меню. Сижу, завтракаю. Жирные капли насквозь пропитали розовые счета и превратили их в расписанные матовые стекла.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: