Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Мир, милостивые государи, за последнее время взял, да и увеличился. Но в то же время как бы и уменьшился. 29 страница




– У меня с ним, – пояснил Рейневан в глубокой и убийственно мертвой тишине. – У меня с ним были личные счеты.

– Понимаю, – кивнул головой Смил Пульпан, – но не делай, брат, этого никогда больше. Потому что другие могут не понять.

 

Пламя с ревом пробилось сквозь крышу церкви. Стропила и балки рухнули внутрь, в огонь. Через мгновение начали разваливаться и рушиться стены. В небо взвился сноп искр и дыма. Черные хлопья кружили над огнем словно вороны над полем боя.

Церковь Святой Анны разрушилась полностью. В море огня чернела только арка портала. Словно врата ада.

Всадник, влетевший на площадь, остановил покрытого пеной коня перед гейтманами сирот: Яном Краловцом, Прокоупеком, Колдой из Жампаха, Йирой из Жечицы, Браздой из Клинштейна и Матеем Салавой из Липы.

– Брат Ян! Брат Прокоп развернулся от Олавы, идет через Стжелин на Рыхбах. Требует, чтобы вы незамедлительно шли туда!

– Слышали? – Краловец повернулся к своему штабу. – Табор зовет.

– Замок, – напомнил Прокоупек, – все еще сопротивляется.

– Его счастье. Командиры, к подразделениям! Грузить трофеи на телеги, сгонять коров! Марш! Идем на Рыхбах, братья! На Рыхбах!

 

– Привет, братья! Привет, Табор!

– С Богом, желаем здоровья, братья! Привет, сироты!

Приветственным крикам не было конца, радость встречи и эйфория охватили всех. Вскоре Ян Краловец из Градка пожимал руку Прокопа Голого. Прокоупек расцеловывал кудлатые щеки Маркольта, Ян Змрзлик из Свойшина колотил по железным наплечникам Матея Салаву из Липы, а Ярослав из Буковины стонал в могучем объятии Яна Колды из Жампаха. Урбан Горн обнимал Рейневана. Жехорс – Дроссельбарта. Цепники и стрелки сирот здоровались с табористскими копейщиками, сланские судличники и нимбургские топорники обнимали хрудимских арбалетчиков. Здоровались возницы боевых телег, при этом чудовищно, по присущей им привычке, ругаясь.

Ветер рвал развевающиеся хоругви – рядом с Veritas vincit,[251]хостией и терновой короной Табора плескался Пеликан сирот, роняющий капли крови в золотую Чашу. Божьи воины ликовали, кидали кверху шапки и шлемы.

И все это происходило на фоне полыхающего и извергающего клубы черного дыма города Рыхбах, подожженного таборитами и уже раньше покинутого охваченными паникой жителями.

Прокоп, все еще державший руку на плече Яна Краловца, с довольной улыбкой смотрел на выстраивающуюся армию, насчитывающую теперь свыше тысячи конников, больше десяти тысяч пехоты и трех сотен нашпигованных артиллерией боевых телег. Он знал, что во всей Силезии нет никого, кто мог бы в поле противостоять этой силе. Силезцам оставались только стены городов. Либо – как жителям Рыхбаха – бегство в леса.

– Отправляемся! – крикнул он гейтманам. – Строиться к походу! На Вроцлав!

– На Вроцлав! – подхватил Ярослав из Буковины. – На епископа Конрада! Мааааааарш!

– Сегодня Пасхальный день! – крикнул Краловец. – Festum festorum![252]Христос воскресе! Воистину воскресе!

Resurrexit sicut dixit,[253] – подхватил Прокоупек. – Аллилуйя!

– Аллилуйя! Воспоем Богу, братия!

Из глоток сиротских цепников и таборитских копейщиков вырвалась и взвилась под небеса громовая песнь. И тут же подхватили ее мощными голосами судличники из Хрудима, щитники из Нимбурка, арбалетчики из Сланого.

 

Buóch všemogúcí

vstal z mrtwých žadúci!

Chvalmež Boha s veselím,

to nám všĕm Písmo velí!

Kyrieleison!

 

Начиная движение, пение подхватили копьеносцы Зигмунта из Вранова, латники Змрзлика, за ними возницы боевых телег, легкая кавалерия Колды из Жампаха, конники Салавы, моравцы Товачовского. В конце в качестве арьергарда ехали с громким пением на устах поляки Пухалы.

 

Chrystus Pan wstał z martwych,

Ро Swych mękach twardych,

Stąd mamy pociech wiele,

Chyrystus nasze wesele!

Zmiłuy się, Panie!

 

Пыль стояла столбом над Вроцлавским трактом, оставляя позади догорающий Рыхбах, таборитско-сиротская армия Прокопа Голого шла на север. В сторону темнеющей на горизонте окутанной облаками Слёнзы.

 

Jezukriste, vstal si,

nám na příklad dal si,

že nám z mrtwých ustáti,

s Bohem přebývati.

Kyrieleison!

 

Пожары в городе еще бушевали, пригород же выгорел почти дотла, только дымил, помигивал угасающими язычками на обугленных бревнах и столбах. Слыша, что гуситское пение замирает вдали, люди начали вылезать из укрытий, выходить из лесов, спускаться со взгорий. Осматривались, перепуганные, плакали, глядя на гибель своего города. Отирали с лиц сажу и слезы. И пели. Как-никак – была Пасха.

 

Christ, der ist erstanden

von der marter alle

des sull wir alle fro sein

Christ sol unser trosl sein.

Kyrieleyson!

 

Вышли из укрытий и спустились в горы Винник францисканские монахи. Они шли, рыдая и распевая песни, к сожженному городу.

Была Пасха.

 

Christus surrexit

Mala nostra texit

Et quos dilexit

Нос ad celos vexit

Kyrieleison!

 

Армия Прокопа Голого двигалась на север. Клубы огня и столбы дыма висели над деревнями, сжигаемыми разведчиками Салавы и Федьки из Острога. Светло-красным огнем вспыхивали стрехи Учехова. Запылали Праус, Гартау и Рудельсдорф. Вскоре почти весь горизонт полыхал огнем.

Была Пасха.

Божьи воины маршировали на север. С песней на устах.

 

Všchni svĕti, proste,

nam toho spomozte,

bychom s vami bydlili,

Jezukrista chválili!

Kyrieleison!

 

Была Пасха. Христос воистину воскрес. Пожары охватили страну.

 

Глава двадцать первая,

 

 

в которой различные люди – с различных точек зрения – наблюдают за тем, что проделывает история. А история, сорвавшись с цепи, проделывает черт-те что. И показывает, на что способна.

– Бедная силезская земля.

– Проклятая силезская земля!

Лагерь беженцев, расположившийся поблизости от Сьрёды, у речки Сьрёдская Вода, был забит до предела, просто трещал по швам. Обычно смена приходящих и уходящих позволяла как-то существовать, но сегодня Дзержку де Вирсинг прямо-таки в ужас повергла перспектива появления новых беженцев.

Дух она перевела, когда начало смеркаться – ночью редко кто-нибудь прибывал, а она знала, что множество людей намерено уйти на рассвете. Гуситы ушли. Отправились на юг, по тракту, ведущему на Костомлоты, Стжегом, Больков и Ландесхут. Может, возвратились в Чехию? Днем небо уже не чернили дымы, ночью не освещали зарева. Люди утомились от скитаний, хотели возвращаться. К пепелищам. К полностью выгоревшим городкам и деревням. В Собутку, Гнеховцы, Гурки, Франкенталь, Арнольдсмюле, Восковицы, Ракошицы, Слуп. И многие, многие другие, названия которых звучали чуждо. И не вызывали эмоций.

Ревел вол, блеяла коза. Где-то около телег заплакал ребенок, мимо Дзержки быстро прошла Эленча фон Штетенкрон. Окончив вместе с другими работу на кухне, Эленча не пошла с ними спать, чтобы выспаться и отдохнуть. Эленча, казалось, не отдыхала никогда. В те семь дней, во время которых Дзержка де Вирсинг поддерживала лагерь организационно и финансово, Эленча отдыхала, только получив категорический приказ. Дзержке не хотелось быть с Эленчей слишком категоричной. Она видела, как девушка реагирует на это. Увидела в первый же день, когда Эленча Штетенкрон прибыла в Скалку на каштанке Тибальда Раабе. Дзержке пришла в голову дурная мысль, будто она знает, как лучше всего вырвать девушку из отупения и апатии.

– Бедная силезская земля, – повторил полноватый вроцлавец, торговец, которого даже нападение не удержало от того, чтобы выйти на дорогу с телегой, набитой доверху товаром.

– Проклятая силезская земля, – повторил мельник из Марчинковиц.

Собравшиеся вокруг костра беженцы – что-то вроде стихийно сформировавшегося совета старейшин лагеря, люди с авторитетом, который невозможно скрыть, – покачали головами, поворчали. Дзержка была в этой компании единственной женщиной. В основном тут были крестьяне с лицами и фигурами природных вожаков. Кроме полноватого вроцлавца, были еще мельник из лежащих под Бжегом Марчинковиц, хозяин откуда-то из-под Контов, два солдата в цветах, затертых пылью многочисленных дорог, и корчмарь с Горки. Был – и очень пригодился – цирюльник из Собутки. Был монах-минорит из Сьрёдского монастыря – один из самых пожилых, – более молодые бесконечно возились с больными и ранеными. Был еврей, неведомо откуда. Был рыцарь. Из давно обнищавших, но все равно вызвавший сенсацию своим присутствием.

– Дважды, – говорил полноватый торговец, – ежилась у нас во Вроцлаве шкура. Первый раз это было в четверг перед Пальмовым воскресеньем,[254]когда, разорив Бжег и спалив Ручин, главные силы гуситов встали под Олавой. Хорошо были видны зарева и дымы, ветер доносил запах гари. А ведь от Олавы до Вроцлава можно шапкой докинуть… Вроде бы стены у города крепкие, на них пушки, полно солдат, а шкура ежится… Но Бог уберег. Они ушли.

– Ненадолго, – заметил один из солдат.

– Верно… Едва-едва вздохнули, услышавши, что Прокоп поворачивает к Стжелину, едва неспокойную Пасху отпраздновали, а тут снова колокола звонят на всех звонницах. Гуситы возвращаются! Идут еще большей силой. Соединившись с теми адовыми сиротами, жгут Рыхбах, жгут Собутку, дороги черным-черны от беженцев. А в пятницу перед воскресеньем Misericordiae [255]снова видим со стен дымы, тем разом на западе: это горят Конты. Громыхнула весть, что под Сьрёдой большой лагерь, что Прокоп к штурму готовится. Опять колокола бьют, женщины и дети прячутся в церквях…

– Но и на этот раз вам повезло, – сказала Дзержка. – Штурма не было, как все мы знаем. Спустя два дня, именно в воскресенье Misericordiae, чехи ушли.

– Ушли, – подтвердил второй солдат, – на Стжегом. Все думали, что ударят на Свидницу. Но не ударили. Видать, испугались укреплений…

– Не поэтому, – возразил рыцарь. – Свидница уже год назад заключила с гуситами тайный договор. Поэтому и уцелела.

– И сидел себе, – насмешливо сказал мельник из Марчинковиц, – господин староста Колдиц за свидницкими стенами. Сидел в безопасности и благе. А что ему, что вся страна горит и кровью исходит. Ему-то ничего не будет, он договорился. Тьфу!

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее корчмарь из Горки.

– Из-под Стжегома, – сказал он, – двинулись гуситы на запад. Прошли Явор, не напав. Но Свежану ограбили и сожгли. Дотла разграбили и спалили Добков, фольварк любьёнских монахов. И пошли дальше, на Злоторыю. А сегодня я на дороге знакомого встретил, он сказал, что Злоторыя сожжена. Невезучее место. Уж второй раз ее гуситы жгут. А Прокоп и сироты идут вроде бы на Львовек…

– Устаревшие сведения, – вставил цирюльник из Собутки. – Я тоже беженцев расспрашивал. Гуситы подошли к Львовеку неделю назад, в четверг, но через Бобр не перебрались. А лужицкое рыцарство, железные господа, которые должны были идти на помощь Силезии, сдрейфили, трусливо драпанули на левый берег и сидят там, как мыши под метлой. Не прибудут к нам лужичане с помощью. Одни мы, дети. Несчастная силезская земля.

– Проклятая силезская земля.

Заревел вол, разлаялась собака. Заплакал очередной ребенок. Эленча повернула голову, но идти не могла, она как раз качала на руках, успокаивала мальчонку, а девчушка чуть постарше держалась за ее подол. Эленча вздохнула, потянула носом. Дзержка присматривалась к ней. Она никогда не рожала, у нее никогда не было собственных детей, но она никогда об этом не жалела, это никогда не было проблемой. Никогда до сих пор, подумала она с неожиданным испугом, охватившим холодком грудь и стискивающим горло.

– Вся надежда на то, – заговорил вроцлавец, – что рейд все продолжается и продолжается. Гуситы должны утомиться, перегрузиться собранной добычей.

– Утомляет только поражение, – сказал рыцарь. – Ноги немеют у тех, кто убегает, только уносимое при бегстве добро к земле гнетет. Виктория сил придает, добыча становится легкой как перышко! Кто побеждает, тому польза. Их кони едят пшеницу из наших амбаров, наш пепел нюхают. Но что верно, то верно – воюют они уже давно. От Бобра близко до Карконошских перевалов, близко до Чехии. Даст Бог, уйдут.

– Надолго ли? – выкрикнул мельник из Марчинковиц. – Ведь узнали, что мы слабы, что супротив них в поле не устоим. Что духа в нас нету! Что некому нас в бой вести! Что силезские рыцари, стоит им гуситов увидеть, тут же ноги в руки и не хуже зайцев драпают. Ха, князья удирают! Что сделал Людвик Бжегский? Ему надо было защищать город, безоружных людей, своих подданных. Когда он их данью прижимал, они говорили: «Это ничего, кровушкой платим, зато защитит нас добрый наш хозяин, когда срок придет». А что учинил добрый хозяин? Трусливо сбежал, отдал Бжег на милость напастникам. Разграбили город гуситы до последней крошки, приходскую церковь спалили, а коллегиату Святой Ядвиги превратили в конюшню, богохульники!

– И за все за это, – покрутил головой цирюльник из Собутки, – не разит их гром с ясного неба, не падет на них гнев Божий. И как же тут не сомневаться… Хм-м… Я хотел сказать: тяжко, ох тяжко нас Бог испытывает…

– Надо будет вам к этим испытаниям, – неожиданно заговорил еврей, – привыкнуть… Ай, я вам говорю, это только вначале трудно. Со временем привыкаешь.

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее рыцарь.

– Возвращаясь, – сказал он, – к князю Людвику: истинная правда, не по-рыцарски он поступил, бросив Бжег на милость и немилость гуситам. Не по-рыцарски и не по-княжески. Но…

– Но не он один, хотели вы сказать? – зло прервал его мельник. – Верно! Потому как другие тоже спины врагу показывали, пятная честь. Где же, о, где же ты, князь Генрик Благочестивый, который полег, но с поля не ушел!

– Я хотел сказать, – слегка заикнулся рыцарь, – что гуситы силу предательством доказали. Предательством и пропагандой. Распространением ложных сообщений, сеянием паники…

– А откуда оно, предательство-то? – неожиданно задал вопрос монах-минорит. – Почему его зерно так быстро пробивается и буйно цветет, почему у него такой урожай? Вельможи и рыцари без боя сдают крепости и замки, переходят на сторону врага. Крестьяне льнут к гуситам, служат им провожатыми, указывают и выдают на смерть священников, мало того, сами нападают на монастыри, грабят церкви. Нет недостатка в вероотступниках и среди духовников. И нет, нет князя, который бы, как Генрик Благочестивый, pro defensione christiane fidei,[256]бороться и полечь был бы готов. Откуда, если подумать, это берется?

– Может, оттуда, – проговорил басом один из крестьян, могучий мужик с буйной шевелюрой. – Может, оттуда, что не с сарацинами, не с турками биться пришлось, не с теми татарами, которые на силезскую землю при наших прадедах напали. Те, кажись, черными были, красноглазыми, огнем изо ртов шпыряли, дьявольские знаки несли, колдовством занимались и душили наших предков адской вонью. Сразу видно, чья сила их вела. А ныне? Над чешским войском дароносицы, на щитах облатки и богобоязненные слова. На марше они Бога воспевают, перед боем на коленях молятся, причастие принимают. Божьими воинами себя величают. Так, может… Может…

– Может, Бог на их стороне? – договорил, криво усмехнувшись, монах.

Еще год назад, подумала Дзержка в наступившей мертвой тишине, год назад никто даже и подумать о чем-то подобном не решился бы, не то что сказать. Меняется мир, совершенно изменяется. Однако почему так получается, что изменение мира обязательно должно сопровождаться резней и пожарами? Всегда, словно Поппее[257]в молоке, миру, для того, чтобы обновиться, надо купаться в крови?

 

– Начинаю, – заявил сидящий на ступенях алтаря Шарлей. – Начинаю активнее поддерживать учение Гуса, Виклифа, Пайна и остальных гуситских идеологов. Церкви действительно пора начать изменять… Ну, может, не сразу превращать в конюшни, как бжегскую коллегиату, но в ночлежные дома это уж точно. Только гляньте, как здесь приятно. На голову не льет, не дует, блох кот наплакал. Да, Рейнмар. Если говорить о церквах, я перехожу в твою религию, начинаю послушничество. Можешь рассматривать меня как кандидата в члены.

Рейневан покачал головой, подбрасывая дров в костер, который вместе с Беренгаром Таулером разжег посреди главного нефа. Самсон вздохнул. Он сидел в сторонке, читая при свече книгу, которую раскопал среди прочих, сваленных в кучу. Когда церковь грабили, на книги никто не польстился. Пользы от них не было никакой. Известное дело.

– В церкви сплошная роскошь. – Дроссельбарт выломал из галереи в пресвитерне очередную доску. – Дерева на костер в достатке. Можно жечь хоть до лета.

– И есть что пожевать, – добавил Бисклаврет, разрывая зубами найденную в ризнице сухую как щепка колбасу. – Получается, верно говорят: qui altari servut, et altari vivit. [258]

– И всегда найдется какой-нибудь сосуд для питья, – Жехорс поднял наполненную добытым вином чашу для мессы. – Не то чтобы словно пес из бочки лакать… И почитать можно… Правда, Самсон? Эй, Самсон!

– Что? – поднял голову гигант. – А, да… Вы не поверите, но в этом латинском произведении я нашел фразу по-польски. А написано это в 1231 году, во времена Генрика Бородатого. На титульной странице, извольте, дата: Аnпо verum Millesimo CCXXXI,[259]а внизу написано черным по белому: benefactor noster Henricus Cum Barba Dei gratia dux Slesie, Cracouie et Poloniae…

– И как же звучит эта польская фраза? – заинтересовался Дроссельбарт.

Pomny myla pani, – прочитал Самсон Медок, – naszy mylowani, wyerne serdce boley przydaci со letom kwyetu bywaci. [260]

– Идиотизм.

– Правда.

– И рифма никудышная.

– Тоже правда.

Со стороны притвора раздались и эхом разошлись шаги, звяканье, гул возбужденных голосов. Мрак осветили факелы и лучины, в их свете удалось различить входящих в церковь. Шарлей выругался. Оказывается, навестил их Пешек Крейчиж, проповедник сирот, один из подчиненных Прокоупека. За Крейчижем шли несколько вооруженных подростков. Шарлей выругался снова.

Как войско Табора, так и армию сирот всегда в походах сопровождали женщины, в основном занимающиеся снабжением и кухней, порой уходом за ранеными и больными. Женщины, как правило, вдовы, брали с собой детей. Из подросших ребят со временем образовывались характерные для гуситских армии подразделения: подростковые отряды. Поглощая в маршах сельских пастухов и городских уличных мальчишек, эти отрядики быстро росли. Быстро также стали армейскими талисманами и любимчиками, цацками, которых баловали и опекали все. Почувствовав свой статус и преимущества, любимые мальчишечки обнаглели жутко. Гуситская пропаганда, делая из них «Божьих детей нового порядка», прививала и подпитывала в мальчишках фанатизм и жестокость, и зерно такое – как у каждого ребенка – падало на невероятно благодатную почву. Веселое стадко именовали пращничками, потому что в основном их вооружали пращами и рогатками, оружием сорванцов и пастухов. Однако Рейневан никогда не видел, чтобы пращнички использовали оружие в бою. Да и вообще воевали. Зато он видел мальчишечек при других обстоятельствах. После битвы под Усти Божьи дети выкалывали поверженным саксонцам глаза, тыкая заостренными прутиками в щели шлемов. Теперь, недавно, в Глухолазах, под Нисой, Барде, во Франкенштайне и в Златорые раненых избивали, пинали, колотили камнями, калечили, поливали кипятком и кипящим молоком.

– Что это? – сурово спросил Крейчиж, указывая на кубок, из которого отхлебывал Жехорс. – Нарушаешь закон, брат? Ищешь наказания? Добыча должна быть положена в общую кадку! Кто задержит хотя бы крошку, тот будет наказан! В соответствии с буквой Священного Писания! Ахал, сын Зары из колена Иудина, взявший из добычи, положенной Богу, плащ и укравший золото, сожжен был огнем и побит камнями в долине Ахор!

– Но зто же всего лишь посеребренная латунь… – буркнул Жехорс. – Ну ладно, отдадим, берите.

– А это? – проповедник вырвал из руки Самсона книгу. – Это что? Не знаешь, брат, что, наступает Новая Эра? Что в Новой Эре будут не нужны книги и писания никакие, ибо закон Божий будет выписан в сердцах? А старый мир – да горит он огнем!

Книга с польской фразой 1231 года полетела в костер. – Да сгинет старый мир! А его лживая мудрость вместе с ним! Прочь! Прочь! Прочь!

При каждом восклицании в пламя летела книга. Полетел в огонь какой-то «Tractatus…», какой-то «Odex…» и какая-то «Cronica sive gesta…». Самсон стоял, опустив руки, и улыбался. Рейневану очень не нравилась его улыбка. Крейчиж же, отряхнул руки от пыли, вырвал у одного из мальчишек окованную и украшенную кнопками векеру, осмотрелся, вошел в боковой неф. Увидел картину «Культ ребенка».

– Новая Эра! – рявкнул он. – Бросит человек кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов. Бог сказал: отвернитесь от своих идолов и от всех своих отвратностей отвернитесь. – Потом он размахнулся, палица с треском разбила раскрашенную доску. Один из подростков глуповато засмеялся. – Не делай себе кумира и никакого, – рычал проповедник, колотя векерой по очередным картинкам, – изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.

Разлетелось в щепы «Изгнание из Рая», упал со стены разбитый триптих «Благовещенья», разбилось об пол «Поклонение трех царей», превратилась в щепки «Святая Ядвига», светозарная и туманная, словно из-под кисти Мэтра из Флемалье.[261]Крейчиж дубасил так, что даже эхо шло по церкви. В бешенстве исколотил настенные росписи, изувечил личики херувимов на фризе пилястра. И тут увидел скульптуру. Раскрашенную деревянную фигуру. Ее увидели все. И замерли.

Она стояла, слегка наклонив голову. Придерживая маленькими руками драпирующую одежду, каждая вырезанная складка которой воспевала искусство резчика. Слегка перегнувшись, легко, но гордо, словно желая показать увеличенный живот, беременная Мадонна смотрела на них филигранно вырезанными и покрашенными глазами, а в глазах этих были Gratia. [262]и Agape [263]Беременная Мадонна улыбалась, и в этой улыбке художник выразил величие, славу, надежду, ясность мира после темной ночи. И слова magnificat anima mea Dominum, произнесенные тихо и с любовью.

 

Magnificat anima mea Dominum.

Et omnia quae intra те sunt…[264]

 

– Никаких фигур! – зарычал Крейчиж, вздымая векеру. – Никаких скульптур! Покараю идолов Вавилона!

Никто не знал, каким образом Самсон вдруг оказался перед фигурой, между нею и проповедником. Но он оказался там и был там, перекрывая доступ к ней распростертыми крестом руками. Что он делает, подумал Рейневан, видя испуганную мину Таулера и застывшее в гримасе отчаяния лицо Шарлея. Что он такое делает? Идти против проповедника сирот – это самоубийство… Впрочем, Крейчиж в принципе прав… В Новой Эре не будут поклоняться ни идолам, ни скульптурам, не станут бить перед ними челом. Рисковать ради какой-то фигуры, выструганной из ствола липы? Самсон…

Проповедник попятился на шаг, пораженный. Но быстро остыл.

– Божка заслоняешь? Идола оберегаешь? Насмехаешься над словами Библии, богохульник?

– Уничтожь что-нибудь другое, – спокойно ответил Самсон. – Это нельзя.

– Нельзя? Нельзя? – У Крейчижа пена выступила на губах. – Я тебя… Я тебя… Вперед, дети! На него! Бей!

Мгновенно, моментально рядом с Самсоном встал Шарлей, рядом с Шарлем – Таулер, рядом с ними Дроссельбарт, Жехорс и Бисклаврет. И Рейневан. Сам не зная, как и зачем. Но встал рядом. Заслонял. Самсона. И скульптуру.

– Так? Значит, так, еретики? – взвизгнул Крейчиж. – Идолопоклонники! А ну, дети! На них!

– Стоять, – раздался от притвора звучный и властный голос. – Стоять, сказал я.

Вместе с Прокопом Голым в церковь вошли Краловец, Прокоупек, Ярослав из Буковины, Урбан Горн. Их шаги, когда они шли по нефу, гудели и звенели, пробуждали грозное эхо. Факелы отбрасывали зловещие тени.

Прокоп подошел, быстрым и суровым взглядом осмотрел и оценил ситуацию. Под его взглядом пращнички опустили головы, напрасно пытаясь спрятаться за полами рясы Крейчижа.

– А потому что, брат, так… – забормотал проповедник. – Эти вот… вот они, эти…

Прокоп Голый прервал его жестом. Вполне решительным.

– Брат Белява, брат Дроссельбарт. – Таким же жестом он призвал обоих. – Пойдемте, я должен перед походом обсудить некоторые вопросы. А ты, брат Крейчиж… Уйди. Уйди и…

Он остановился, взглянул на скульптуру.

– Уничтожь что-нибудь другое, – докончил почти сразу же.

 

* * *

 

Ревел вол, блеяла коза. Дым стелился низко, плыл к камышам над рекой. Стонал и охал раненый, только что сшитый цирюльником из Собутки. Среди беженцев словно духи кружили минориты, выискивая признаки возможной заразы. Бог их послал, этих монахов, подумала Дзержка. Разбираются в заразах, высмотрят в случае чего. И не боятся. В случае чего не сбегут. Не они. Они не знают страха. В них всегда живет скромное и тихое мужество Франциска.

Ночь была теплая, пахло весной. Кто-то рядом громко молился.

Спящая на подоле Дзержки Эленча пошевелилась, застонала. Она устала, подумала Дзержка. Она истощена. Поэтому спит так неспокойно. Поэтому ее мучают кошмары.

Опять.

 

Эленча застонала во сне. Ей снились бой и кровь.

 

Идущий по золотому полю черный тур, думал Рейневан, глядя на полуутопленный в грязи щит. Такой герб профессионалы называют d'or, au taureau passant de sable. А тот, другой герб, на другом щите, едва видимый из-под засохшей крови, тот, с красными розами на скошенной серебряной полосе, называется: d'azur, a la bande d'argent, chargee de trois roses de gueules.

Он нервным движением протер лицо.

Taureau de sable, черный тур – это рыцарь Генрик Барут. Тот самый Генрик Барут, который три года назад оскорблял меня, бил и пинал на зембицком турнире. Теперь досталось ему – удар железным билом цепа так расплющил и деформировал армет, что о том, как выглядит голова там, внутри, лучше не думать. Гуситы содрали с погибшего рыцаря баварские латы, но погнутый шлем не тронули. Поэтому Барут сейчас лежал как какой-то гигантский гротеск, в штанах, рубахе, в кольчужном чепце, в шлеме и в луже крови, вытекшей из-под шлема.

А три розы, trois roses, это Кристиан Дер. В детстве я играл с ним в рощах за Бальбиновом, над Лягушачьими прудами, на повойовицких лугах. Мы играли в рыцарей Круглого Стола, в Зигфрида и Гагена, в Дитриха и Гильдебранда. А потом вместе гонялись за волвольницкой мельниковой дочерью, справедливо полагая, что кому-нибудь из нас она наконец позволит пощупать кое-что рукой. Потом Петерлин взял в жены Гризельду фон Дер, а Кристиан стал моим дядей… А теперь вот лежит в красной грязи, глядит в небо остекленевшим глазом. И настолько мертв, что мертвее уж не бывает.

Он отвел взгляд.

Война – дело без будущего, а солдатчина – дело бесперспективное, утверждал Беренгар Таулер. Из военной заварухи родится Новый Прекрасный Мир, доказывал – неискренне и слишком обманчиво – Дроссельбарт. Двадцатого апреля 1428 года, во вторник, в селе Мочидло, развеялись надежды обоих. Таулера – на будущее и перспективы, Дроссельбарта – на что бы то ни было.

В Мочидло им приказал ехать Прокоп Голый. С агитацией. Опасаться, что кому-нибудь в Силезии еще придет в голову идея сформировать из крестьян пехоту, скорее всего было нечего, однако Прокоп, как говорится, предпочитал дуть на холодное. Под Нисой, крутил он ус, хорошо сагитированные крестьяне сбежали, прежде чем дело дошло до столкновения. Поэтому надо продолжать агитацию. Имея в виду будущие стычки.

Они отправились утром, десятеро конных и одна боевая телега. Конников выделил князь Федька из Острога, это были, как и большинство княжеской дружины, венгры и словаки. Телега, четырехконная, как каждая боевая, принадлежала нимбургцам Отика из Лозы и охранялась стандартным эскортом: тележным гейтманом, возницами, четырьмя стрелками с пищалями и пятью людьми, вооруженными цепами, глевиями и судлицами. С ними ехали Дроссельбарт в качестве агитатора, Жехорс – в качестве помощника агитатора, Рейневан в качестве помощника помощника, Шарлей в качестве помощника Рейневана, Беренгар Таулер в качестве избытка Прокоповой милости и Самсон в качестве Самсона.

Конные венгры, которых чехи презрительно называли кумашами, согнали жителей Мочидла на площадь, а затем быстро разъехались по халупам, чтобы по своему обычаю попытаться что-нибудь украсть, а может, кого и изнасиловать. Кумашские привычки в гуситской армии сурово наказывались, поэтому острогские мадьяры осмеливались действовать только втихую, во время дальних поездок, когда никто не видел. Тележный гейтман решил, что ему видеть не хочется. Его подчиненные тоже всю активность направили на сонную болтовню, почесывание задниц и ковыряние в носу.

Дроссельбарт, залезши на телегу, агитировал. Проповедовал, Утверждал, что все происходящее кругом вовсе не война и отнюдь не грабительский налет, а братская помощь и мирная миссия, а все вооруженные акции Божьих воинов направлены исключительно против вроцлавского епископа, который есть подлец, притеснитель и тиран. И ни в коем случае не против силезского братского народа. Ибо мы, Божьи воины, очень любим силезский народ, благо силезского народа близко нашему сердцу. Так близко, что ой-ей-ей, и помоги нам Памбу.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных