Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Мир, милостивые государи, за последнее время взял, да и увеличился. Но в то же время как бы и уменьшился. 32 страница




– Я – врач…

– Во-первых, не забывай об этом. Во-вторых, я имею в виду не только предохранение.

Она какое-то время молчала, поигрывая перепоясывающим рясу льняным шнуром, завязанным на четыре узла, символизирующих четыре обета святой Клары, покровительницы и основательницы ордена Смиренных Дев.

– Я имею в виду будущее. – Она приложила руку ко лбу. – Дело весьма сомнительное в наши времена. Меня интересует, думаете ли вы о будущем. Думаешь ли о будущем ты. Нет, нет, детали меня не интересуют. Только сам факт.

– Я думаю о будущем, почтенная мать.

Она посмотрела ему прямо в глаза. Радужки у нее были серо-голубые, светлые. Черты ее лица ему кого-то напоминали, кого-то неотступно приводили на память. Однако он не мог вспомнить кого.

– Ты говоришь, что думаешь. – Она наклонила голову. – И что же, интересно, в твоих мыслях перевешивает? Чего в них больше? Ютты и того, что для нее хорошо? Или, может, войны? Борьбы за справедливое дело? Стремления изменить мир? А если, предположим, дело дойдет до конфликта, если идеалы столкнутся… что ты выберешь? А от чего откажешься?

Он молчал.

– Повсеместно известно, – продолжила она, – что, когда речь заходит о благе чего-то великого и важного, единицы в счет не идут. Единицами жертвуют. Ютта – единица. Что будет с нею? Ты бросишь ее как камень на бруствер?

– Не знаю… – Он с трудом сглотнул. – Не могу и не хочу прикидываться перед тобой, почтенная мать. Я действительно не знаю.

Она долго смотрела ему в глаза. Наконец сказала:

– Знаю, что не знаешь. Я не ждала ответа. Просто хотела, чтобы ты немного об этом подумал.

 

Вскоре после Петра и Павла, когда все поля уже голубели от васильков, наступило неприятное длительное ненастье. Места, в которых Рейневан и Ютта привыкли предаваться любовным утехам, превратились в грязные болота. Настоятельница какое-то время посматривала, как влюбленные кружат под аркадами монастырского сада, как смотрят друг другу в глаза, чтобы наконец расстаться и разойтись. Однажды вечером, совершив в аббатстве некоторые реорганизации по размещению монахинь, она вызвала их к себе. И провела в келью, выскобленную, вымытую и украшенную цветами.

– Здесь вы будете жить, – сухо известила она. – И спать. Оба. С этого часа. С этой ночи.

– Благодарим тебя, мать.

– Не благодарите, И не теряйте времени. Hora ruit, redimite tempus. [286]

Пришло лето. Жаркое лето 1428 года.

 

Неутомимый садовник неутомимо приносил все новые и новые сплетни. Капитуляция Яна Колды и потеря слёнзенского плацдарма, рассказывал он, растаптывая вытащенных из гнезд голеньких мышат, взбесили гуситов. В середине июля, в четверг после святой Маргариты, сироты в порядке реванша быстрой вылазкой напали и захватили Еленью Гуру, спалив город дотла.

Хоть это отняло у него немного больше времени, садовник принес также слухи из Чехии, вести, которых Рейневан и Самсон ожидали с нетерпением. Гейтман Нового Пражского Града, Велек Кудельник из Бжезницы, рассказывал садовник, сдирая дерьмо с вил, около святого Урбана ударил на страну баварцев. Гуситы сожгли Мосбах, резиденцию пфальцграфа Оттона, по долине реки Нааб дошли аж до Регенсбурга. Полностью разграбили и совершенно разрушили цистерцианское аббатство в Вальдербахе. С телегами, полными награбленного добра, вернулись в Чехию, оставив за собой пепелища.

Примерно в то же время, рассказывал садовник, ковыряя в носу и внимательно рассматривая извлеченное содержимое, Табор, чтобы выбить дурь из головы князя Альбрехта, вошел с диким рейдом в Ракусы. Сжигая, опустошая, грабя и не встречая сопротивления, табориты дошли до самого Дуная. И хоть лишь небольшой кусок отделял их от Вены, огромную реку форсировать они не смогли. И только демонстрации ради немного погрохотали с левого берега. Погрохотали и ушли.

– Наверно, – бросил Самсону Рейневан, – и наш Шарлей там был. И демонстрировал.

– Наверняка, – зевнул гигант, почесывая когтями шрам на голове. – Не думаю, чтобы в Константинополь он отправился без нас.

 

Накануне святого Иакова настоятельница снова вызвала Рейневана к себе.

 

На сей раз она читала «Книгу Божеского утешения» мэтра Экхарта, красивое и богатое издание.

– Ты давно не был в церкви, – заметила она, поглядывая поверх очков. – Забежал бы как-нибудь, перед алтарем постоял на коленях. Подумал о том о сём. Обдумал то да сё… Ах, правда, – подняла она голову, не дождавшись ответа. – У тебя нет времени. Вы заняты, ты и Ютта, страшно заняты. Ну что ж, понимаю вас и не осуждаю. Не всегда я была монашкой. В юности, стыдно признаться, мне тоже случалось активно воздавать почести Приапу и Астарте. И не раз мне казалось, что, будучи в объятиях мужчины, я оказываюсь ближе к Богу, чем в храме. Я заблуждалась. Однако это не мешает мне понимать тех, которым надо еще подождать, чтобы понять свою ошибку.

– Мы предоставили тебе здесь, – продолжила она, немного помолчав, – убежище и заботу. То, что нами руководствовало не только милосердие, ты уже наверняка понял. Наша симпатия также не полностью была результатом склонности и расположения, которые испытывает к тебе очень милая нам Ютта де Апольда. Были и другие причины. О которых пора поговорить.

Твой внимательный взгляд уже наверняка обнаружил, что наш монастырь несколько отличается от других. И он, следует тебе знать, отнюдь не единственный. Не только вы, утраквисты, видите необходимость реформы Церкви, не только вы к ней стремитесь. И хоть порой вам кажется, что вы очень радикальны в своих стремлениях, это не так. Есть такие, которые желают более значительных изменении. Идут гораздо дальше.

– Думаю, – продолжала она, – тебе известны тезы братьев из ордена Франциска, кои черпали из кладезя великой и таинственной мудрости, той самой, кою познал воодушевленный своею мыслью и волей Иоахим Флорский? Напомню: мир наш разделен на три Века и на три Завета. Век и Завет Отца, протянувшийся от Адама до Христа, был заветом и законом суровой справедливости и преоборения. Второй, Век и Завет Сына, начавшийся от Спасителя, был законом любви и мудрости. Третий Век наступил, когда великий Святой из Ассизы начал свое дело, и это есть век Духа Святого. Заветом которого является закон любви и милосердия. И царствовать будет Дух Святой до конца времен.

Сила Духа Святого, говорит вдохновенный мэтр Экхарт, – настоятельница положила руку на раскрытую книгу, – по-настоящему вознесет то, что наиболее чисто, наиболее тонко, наиболее возвышенно, воздымает искру души и возносит ее к самым вершинам в воспламенении и любви. Точно так, как это происходит с деревом: сила солнца берет то, что в корне его самое чистое и самое деликатное, и возносит до самых ветвей, на коих оно становится цветком. Точно таким же образом искра души возносится к свету, оторванная от своего первоначала. И достигает полного единения с Богом.

Так что видишь, юноша, приход Века Духа делает ненужным и излишним посредничество Церкви и священников, ибо все сообщество верующих непосредственно охвачено светом Духа, посредством Духа связывается и сливается с Богом. Посредники не нужны. Особенно посредники грешные и лживые.

– По сути, – откашлявшись, отважился Рейневан, – у нас, сдается мне, одинаковы и взгляды, и цели. Ибо точно то же говорили Ян Гус и Иероним, а до них Виклиф…

– То же самое, – прервала она, – говорил и говорит Петр Хелчицкий. Тогда почему же вы не слушаете его слов? Когда он учит, что произвол нельзя победить произволом, что на насилие нельзя отвечать насилием? Что война никогда не оканчивается победой, но порождает очередную войну, что ничего, кроме очередной войны, война принести не может? Петр Хелчицкий знал и любил Гуса, но ему было не по пути с насильниками и убийцами. Не по пути ему было с людьми, кои обращают взор к Богу, преклонив колени на устланном трупами побоище. Кои чертят знак креста руками, по локти обагренными кровью.

– Вы, – продолжала она, прежде чем он успел ответить, – пошли в Пасху 1419 года на горы. На Фаворе, на Оребе, на Беранке, на Сионе, на Оливной горе вы создавали братское сообщество Детей Божиих, напоенных Духом Святым и любовью к ближнему. Тогда вы были истинными Божиими воинами, у вас были божески чистые души и сердца, ибо вы страстно несли слово Божие, возглашали любовь Божью. Но это длилось пятнадцать недель, юноша, всего пятнадцать недель. Уже в день святого Абдона, тридцатого июля, вы выкидывали людей из окон на пики, убивали на улицах, в церквях и домах, творили насилие и резню. Вместо милости Господней начали возглашать апокалипсис. И название Божиих воинов вам уже не подобает. Ибо то, что вы творите, больше радует дьявола. По лестницам из трупов не вступают в Царствие небесное. По ним спускаются в ад.

– И однако, – вставил он, сдерживая ярость, – ты говорила, что утраквизм тебе близок. Что ты видишь необходимость реформы Церкви, что осознаешь необходимость далекоидущих изменений. В то время, когда Хелчицкий взывал: «Пятое: не убий!», на Прагу шли папские круцьяты. Если б мы тогда послушались Хелчицкого, призывавшего нас защищаться исключительно верой и молитвой, если б мы противопоставили римским ордам только покорность и любовь к ближнему, нас перебили бы всех до единого. Чехия изошла бы кровью, а надежды и мечты развеялись бы как дым. Не было бы никаких изменений, никакой реформы. Был бы Рим, в торжестве своем еще более высокомерный, зазнавшийся и наглый, еще более лживый, еще более противоречащий Христу. Было за что бороться, поэтому мы боролись.

Настоятельница улыбнулась, а Рейневан покраснел. Он не мог противиться ощущению, что улыбку докрасила насмешка. Что настоятельница знает, в сколь смешное положение он попадает, говоря «мы» и «нас», в то время как на горы в Пасху 1419 года он взирал со стороны, в ошеломлении, со страхом и без каких-либо признаков понимания. Что шокированный июльской дефенестрацией, сбежал из сумасшествующей революционной Праги, что шмыгнул из Чехии, смертельно ужаснувшись развитием событий. Что даже сейчас он всего лишь едва-едва неофит. И ведет себя именно как неофит.

– Относительно изменений и реформ, – проговорила, все еще продолжая улыбаться, клариска, – мы действительно согласны. Ты и я. Однако нас различает не только способ, но и пределы, и размеры действий. Вы хотите перемен в литургии и реформы клира по принципу sola Scriptura. Мы – я ведь сказала тебе, нас много, – хотим значительно, значительно большего. Взгляни.

Напротив настоятельницы висело единственное украшение комнаты: картина, доска, изображающая белую голубку, взмывающую с распростертыми крыльями в падающий сверху луч света, Клариска подняла руку, что-то едва слышно шепнула. Воздух неожиданно заполнился ароматом руты и вербены, характерным для белой магии, которую называют арадийской.

Луч света на картине разгорелся, нарисованная на доске голубка взмахнула крыльями, взлетела и исчезла в луче света. На ее месте на картине появилась женщина. Высокая, черноволосая, с глазами как звезды, одетая в многоцветное платье, переливающееся множеством оттенков белого, медного, пурпурного…

– И явилось на небе великое знамение. – Настоятельница начала тихим голосом комментировать все более четкие детали картины. – Жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд.[287]Пророк, говоря о Духе, речет: как утешает кого-либо мать его, так утешу я вас..[288]Взгляни. Вот Мать. Esse femina! [289] Esse Columba qui tollit peccata mundi [290]Вот Церковь Третья, Истинная и в истинности своей последняя. Церковь Духа Святого, закон которого – любовь. Коя длится будет до конца света.

Взгляни: Великая Матерь, Пантея-Всебогиня, Регина-Королева, Генетрикс-Родительница, Креатрикс-Создательница, Виктрикс-Триумфаторка, Феликс-Благодатная. Божественная Дева. Virgo caelestus.

Матерь природы, владычица стихий, astorum Domina, извечное начало всесущности. Величайшая богиня, владелица тени, госпожа сияющих высот, неба, жизнетворного дыхания моря, тиши подземелий. Та, единую и многоликую божественность которой почитает весь мир под различными именами и в различных обрядах.

Descendet sicut pluvia in vellus. [291]Она спустится как дождь на траву, как дождь обильный, напоивший землю. В ее дни расцветет справедливость и всеобщий мир, пока не угаснет луна. И царить она будет от моря до моря, от реки и до краев земли. И так будет до конца света, ибо она – это дух.

Склонись пред нею – прими и пойми ее власть.

 

Самсон, потирая шрам на обритой голове, выслушал рассказ, ознакомился с опасениями Рейневана – как обычно, 6ез комментариев, как обычно, без эмоций и без малейших проявлений нетерпения. Однако Рейневана не покидало неотразимое ощущение того, что гиганта вообще не интересует ни движение Строителей Третьей Церкви, ни возрождающийся культ Всебогини. Что ему вообще малоинтересно деление истории мира на три эпохи. Что вообще ему совершенно безразлично, исповедует ли настоятельница монастыря кларисок в Белой Церкви и проводит ли в жизнь тезисы вальденсов и хилиастов, или же склоняется к доктринам Братьев и Сестер Вольного Духа. Походило на то, что Самсону практически нет дела до бегардов, бегинок и гвилельмиток. Что же касается Иоахима Флорского и мэтра Экхарта, то чувствовалось… хм-м… что оба они ему, грубо говоря, до едрени-фени.

– Я уезжаю, – совершенно неожиданно заявил гигант, вежливо выслушав откровения Рейневана. – Придется тебе самому управляться со своими проблемами. Я еду в Чехию. В Прагу.

– Ты присутствовал при том, как меня ранили, – продолжал он, не дожидаясь, пока Рейневан остынет и издаст хотя бы звук. – Ты видел, что произошло, когда пуля прошлась по моему черепу. Ты был свидетелем, имел возможность рассмотреть вблизи. Я был готов к чему-то подобному. Мне говорили об этом и даже… Даже советовали. В Праге Акслебен, в Тросках – Рупилиус. Они назвали это: возвращение через смерть. Методом возвращения в мой собственный универсум и в мою собственную… телесную, я так выражусь, форму является освобождение от теперешней материальной оболочки. Короче говоря: проще всего было бы убить эту огромную тушу. Уничтожить ее, решительно прервать происходящие в ней жизненные процессы. Покончить с ее материальным существованием. Тогда мой собственный духовный элемент высвободится и вернется туда, куда вернуться должен. Так утверждали Акслебен и Рупилиус. То, что произошло восьмого мая, кажется, подтверждает их правоту.

В чем состоит проблема, ты, несомненно, догадываешься. Понимаешь, по каким причинам присоветованный метод не очень мне нравится, по каким причинам я предпочел бы что-то менее сильнодействующее. Во-первых, я не хочу, чтобы на моей совести лежала смерть монастырского придурка, будучи одетым в тело которого я расхаживаю по свету уже три года. Во-вторых, ни Рупилиус, ни Акслебен не решались гарантировать стопроцентного успеха. А в-третьих, самое главное: что-то мне не очень хочется торопиться с возвращением. Главной причиной этого являются волосы цвета меди и их носительница по имени Маркета. Коя пребывает в Праге. Поэтому я возвращаюсь в Прагу, друг Рейнмар.

– Самсон…

– Ни слова, пожалуйста. Я возвращаюсь один. Ты оставайся. Я был бы скверным другом, если б попытался вытащить тебя отсюда, отделить от того, чем является это место для тебя. Это твоя Огигия, Рейнмар, остров счастья. Поэтому останься и изведай его. Как можно дольше и как можно полнее. Останься и поступай умно. Отделяй то, что субтельно, от того, что плотно. Тогда ты обретешь прелесть этого мира. И всякая тьма обойдет тебя стороной. Это говорю тебе я, твой друг, существо, известное тебе, как Самсон Медок. Ты должен мне верить, ибо vocatus sum Hermes Trismegistus, habens tres partes philosophia totius mundi. Послушай внимательно. Пожар отнюдь не потушен и не придушен, он только пригас, угли его тлеют. В любой день мир снова окажется в огне, и мы встретимся опять. А до того времени… Прощай, друг.

– Прощай, друг. Счастливого пути. И пожелай от меня всего лучшего Праге.

 

На опушке леса Самсон обернулся в седле и помахал им рукой. Они ответили ему тем же, прежде чем он скрылся между деревьями.

– Боюсь я за него, – прошептал Рейневан. – До Чехии далек путь. Времена трудные и опасные…

– Доедет безопасно, – прильнула к его боку Ютта. – Не бойся. Он доедет безопасно. Без скверных приключений. И не блуждая. Его ждут. Чей-то фонарик загорится во мраке, укажет нужную дорогу. Как Леандр, он безопасно преодолеет Геллеспонт. Ибо ожидает его Гера и ее любовь.

 

Было первое августа. День святого Петра в Узах. У Старших Народов и ведьм – праздник Глафмас. Праздник жатвы.

Целую неделю Рейневан готовился к разговору с Юттой. Боялся такого разговора, боялся его последствий.

Ютта неоднократно разговаривала с ним об учении Гуса и Иеронима, о четырех пражских догмах и вообще о принципах гуситской реформы. И хотя в отношении некоторых доктрин утраквизма она была настроена достаточно скептично, никогда, ни единым словом, ни самым малейшим намеком или замечанием не проявляла того, чего он опасался: неофитского запала. Монастырь в Белой Церкви – беседа с настоятельницей не оставляла в этом отношении никаких сомнений – был заражен ошибками Иоахима Флорского, Строителей Третьей Церкви и Сестринств Свободного Духа; настоятельница, монахини, а наверняка и послушницы – почитали Извечную и Тройственную Великую Матерь, что связывало их с движением поклонников Гвилельмины Чешки как женской инкарнации Святого Духа. И Майфреды да Пировано, первой гвилельмитской папессы. Кроме того, монашенки совершенно явно занимались белой магией, связываясь тем самым с культом Арадии, королевы ведьм, именуемой в Италии La Bella Pellegrina. [292]Но хотя Рейневан кружил вокруг Ютты чуткий как журавль, ловя знак или сигнал, ни разу ничего подобного не поймал. Либо Ютта настолько хорошо умела камуфлироваться и скрываться, либо отнюдь не была горячей неофиткой иоахимитской, гвилельмитской и арадийской ереси. Рейневан не мог исключить ни первого, ни второго. Ютта также была достаточно ловкой, чтобы уметь маскироваться, и достаточно разумной, чтобы не сразу и не с головой прыгать куда глаза глядят и погружаться в неизведанное. Несмотря на чувства, которые, казалось, их соединяли, помимо частых, восторженных и творческих занятий любовью, помимо того, что у их тел, казалось бы, уже нет от партнеров тайн, Рейневан понимал, что еще далеко не все знает о девушке и далеко не все ее секреты сумел расшифровать. А если Ютта еще не связалась с ересью целиком и полностью, еще колебалась, сомневалась либо даже относилась к ней критически, то поднимать тему не следовало.

С другой стороны, оттягивать и бездейственно присматриваться не следовало также. До сих пор он все еще принимал близко к сердцу слова Зеленой Дамы. В Силезии он был извращенцем, преследуемым изгнанником, гуситом, врагом, шпионом и диверсантом. Тем, кем он был в действительности, во что верил и чем занимался, он ставил Ютту в опасное и рискованное положение. Зеленая Дама, Агнес де Апольда, мать Ютты, была права – если в нем была хотя бы кроха порядочности, он не должен был ставить девушку под удар, не мог позволить, чтобы из-за него она пострадала.

Беседа с настоятельницей изменила все, во всяком случае, многое. Монастырь в Белой Церкви, сам факт пребывания в нем был, оказывается, для Ютты гораздо опаснее, нежели знакомство и связь с Рейневаном. Тезы Иоахима и спиритуалов, ересь – он все еще не мог думать об этом иначе, найти другое слово – Строителей Третьей Церкви, культ Гвилельмины и Майфреды были для Рима и инквизиции вероотступничеством столь же тяжким, как гусизм. Впрочем, все ереси и отклонения Рим бросал в один мешок. Каждый кацер был слугой дьявола. Это касалось (что было уже несомненной ерундистикой) также культа Великой Матери, более древнего, чем человечество. И дьявола, которого выдумал лишь Рим.

Но факт оставался фактом: культ Всематери, поклонение Гвилельмине, ошибки Иоахима, Сестринство Свободного Духа, Третья Церковь – любого одного было достаточно, чтобы попасть в тюрьму и на костер, или на пожизненное погребение в доминиканских темницах. Ютта не должка оставаться в монастыре.

Необходимо было что-то предпринять.

Рейневан знал что. Во всяком случае, чувствовал.

 

– Ты зимой спрашивала меня, – он повернулся боком, заглянул ей в глаза, – ты спрашивала, готов ли я бросить все. Готов ли вот так, как стою, убежать, отправиться вместе с тобой на край света. Отвечаю: да. Я люблю тебя, Ютта. Хочу соединиться с тобой до конца жизни. Мир, похоже, делает все возможное, чтобы нам в этом помешать. Поэтому давай бросим все и убежим. Хотя бы в Константинополь.

Она долго молчала, задумчиво лаская его.

– А твоя миссия? – спросила наконец, медленно выговаривая и взвешивая слова. – Ведь у тебя есть миссия. Убеждения. Действительно важная и святая обязанность. Ты хочешь изменить картину мира, исправить его, сделать лучше. Так что же? Откажешься от миссии? Бросишь ее? Забудешь о Граале?

Опасность, подумал он. Внимание. Опасность.

– Миссия, – продолжала она, еще медленнее выговаривая слова. – Убеждения. Призвание. Отдача. Идеалы. Царствие Божие и желание, чтобы оно осуществилось. Разве от всего этого можно отречься, Рейнмар?

– Ютта, – решился он, приподнимаясь на локте. – Я не могу видеть, как ты подвергаешься опасности. Слухи о том, что вы здесь проповедуете, кружат, многие знают, что творится в здешнем монастыре, я сам узнал об этом еще зимой, в конце прошлого года. Так что это никакая не тайна. Доносы уже могли дойти до адресатов. Над вами нависла страшная опасность. Майфреда да Пирована сгорела на костре в Милане. Спустя пятнадцать лет, в 1315 году, в Свиднице сожгли полсотни бегинок…

«А адамитка в Чехии? – подумал он вдруг, – А замученные и сожженные пикардки? Дело, которому я себя посвятил, преследует диссидентов не менее жестоко, чем Рим…»

– Каждый день, – отогнал он эту мысль, – может быть днем твоей гибели, Ютта. Ты можешь погибнуть…

– Ты тоже можешь погибнуть, – прервала она. – Мог полечь на войне. Ты тоже рисковал.

– Да, но не во имя…

– Иллюзии, да? Давай скажи это громко. Иллюзии. Женские фантазии.

– Я вовсе не хотел.

– Хотел.

Они замолчали. За окном была августовская ночь. И сверчки.

– Ютта.

– Слушаю тебя, Рейнмар.

– Уедем. Я люблю тебя. Мы любим друг друга, а любовь… Отыщем Царствие Божье в себе. В нас самих.

– Я должна тебе поверить? Что ты откажешься…

– Поверь.

– Ты жертвуешь ради меня многим, – сказала она после долгой паузы. – Я это ценю. Я еще больше люблю за то. Но если мы откажемся от идеалов… Если ты откажешься от своих, а я от моих… Я не могу противиться мысли, что это было бы, как…

– Как что?

– Как endura. [293]Без надежды на consolamentum. [294]

– Ты говоришь как катарка.

– Монсегюр живет, – шепнула она, прижав губы к его уху. – Грааля до сих пор не нашли.

Она прикоснулась к нему, прикоснулась и пронзила нежной, но электризующей лаской. Когда она поднялась на колени, ее глаза пылали во тьме. Когда склонялась к нему, она была медленно мягкой, как волна, поглаживающая песок пляжа. Ее дыхание было горячим, горячее ее губ. Самсон был прав, успел подумать Рейневан, прежде чем блаженство отняло у него способность мыслить. Самсон был прав. Это место – моя Огигия. А она – моя Калипсо.

– Монсегюр живет. – Прошло несколько мгновений, прежде чем он услышал ее громкий шепот. – И выживет. Не поддастся и никогда не будет завоеван.

 

Август 1428 года был жарким, прямо-таки непереносимая жара стояла до середины месяца, до дня Успения Девы Марии, который в народе называли праздником Матери Божьей Злаковой. Сентябрь тоже выдался очень теплым. Серьезно погода начала портиться лишь после Матвея. Двадцать третьего сентября пошел дождь.

А двадцать четвертого возвратились старые знакомые.

 

Первый сигнал о возвращении старых знакомых принесли – при помощи безотказного монастырского садовника – слухи, вначале туманные и неопределенные, со временем все более конкретные. На рынке в Бжеге кто-то разбросал листовки, изображающие козлоголовое страховидло в папской тиаре на рогатой голове. Спустя несколько дней такие же по стилю картинки появились в Вензове и Стшелине – на них была изображена свинья, украшенная митрой, а не оставляющая сомнений надпись гласила: Conradus episcorus sum. [295]

Спустя несколько недель случилось нечто более важное. Неназванные исполнители – слухи довели их количество до двадцати человек – напали и убили стилетами на вроцлавском рынке господина Руперта фон Зейдлица, заместителя шефа контрразведки Свидницы, известного жестокими преследованиями людей, подозреваемых в прогуситских симпатиях. От удара ножом скончался в Гродкове писарь из ратуши, похвалявшийся тем, что выдал больше сотни людей. В Собутке болт из арбалета настиг – на амвоне – приходского из Святой Анны, особенно взъевшегося на слишком свободомыслящих прихожан.

В пятницу после Матвея, двадцать четвертого сентября – еще прежде чем до монастыря дошел слух о старосте, заколотом стилетами в совсем близлежащем Пшеворне, – в Белой Церкви появились Бисклаврет и Жехорс. Разумеется, за калитку их не впустили, и они ожидали Рейневана в монастырской грангии. Около колодца. Жехорс смывал в корыте кровь с рукавов кабата. Обдирала Бисклаврет бесцеремонно мыл липкую от крови наваху.

– Конец лентяйству, дорогой брат Рейнмар, – Жехорс отжал выстиранный рукав, – работа ждет.

– Такая? – Рейневан указал на кровавую пену, стекающую с корыта.

Бисклаврет фыркнул.

– Я тоже тебя люблю, – съехидничал он. – Тоже соскучился и рад видеть в добром здравии. Хоть вроде бы малость исхудавшего. Это тебя пост так допек? Монастырская еда? Или интенсивные занятия любовными играми?

– Убери, черт подери, свой нож.

– А что? Не нравится? Действует на тонкие чувства? Вижу, изменил тебя этот монастырь. Полгода назад, в Желязне под Клодзком, ты на моих глазах голыми руками удушил человека. Из личной мести, ради частного реванша. А на нас, борющихся за дело, смеешь посматривать свысока? По-господски морщить нос?

– Спрячь нож, я сказал. Зачем приехали?

– Догадайся. – Жехорс скрестил руки на груди. – А догадавшись, собирайся. Мы же говорим, есть работа. Фогельзанг контратакует, а ты все еще Фогельзанг, никто тебя из Фогельзанга не отчислил и от обязанностей не освободил. Прокоп и Неплах отдали приказы. Касающиеся также и тебя. Знаешь, чем грозит неисполнение?

– Я вас тоже люблю, – у Рейневана не дрогнул ни один мускул, – и меня прямо-таки понос разбирает при виде вас. Но сбавьте немного тон, парни. Что касается приказов, то вы всего лишь посланцы, ничего больше. Приказывать-то – мое дело. А ну давайте говорите, что имеете передать, да побыстрее и поточнее. Это приказ. Знаете, что грозит за неисполнение?

– Ну, не говорил я? – засмеялся Бисклаврет. – Не говорил, чтобы так с ним не обращаться?

– Вырос, – улыбнувшись, согласился Жехорс. – Вылитый брат. Петерлин один к одному. А может, даже и Петерлина перегнал.

– Знают, – Бисклаврет, спрятав наконец наваху, преувеличенно, по-обезьяньему поклонился, – знают об этом братья Прокоп Голый и Богухвал Неплах по прозвищу Флютек. Знают, какой Петерлинов брат рьяный утраквист и какой ярый сторонник дела Чаши. Посему вышеупомянутые братья почтительно просят нашими недостойными устами брата Рейневана, чтобы он еще раз доказал свою преданность Чаше. Братья униженно просят…

– Заткнись, француз. Говори ты, Жехорс. Кратко и по-человечески.

 

Приказ Прокопа Фогельзангу был действительно кратким и звучал так: восстановить сеть. И сделать это быстро. Настолько быстро, чтобы сетью можно было воспользоваться во время очередного удара по Силезии. Когда должен будет последовать этот удар. Прокоп не уточнял.

Рейневан не очень знал, каким образом он лично может восстанавливать то, о чем он имел представление только в общих чертах и скорее туманно – сеть, о которой он практически не знал ничего, кроме того, что она якобы существует. Призванные к порядку Жехорс и Бисклаврет сказали, что в основном усматривают его помощь в том, что, как они выразились, втроем действовать безопаснее, чем вдвоем.

Несмотря на якобы невероятную важность задачи, Рейневан не согласился отправляться немедленно. Он хотел приструнить Фогельзанг и научить большему почтению к своей персоне. А прежде всего ему необходимо было решить дела с Юттой. Как он и ожидал, второе было значительно труднее. Но все равно все прошло легче, чем он ожидал.

– Ну что ж, – сказала она, когда миновала первая злость. – Можно было ожидать. Галахад любит, обещает и клянется. Якобы на века. А в действительности только до того момента, когда дойдет весть о Граале.

– Все не так, Ютта, – запротестовал он. – Ничего не изменилось. Это всего лишь несколько дней. Потом я вернусь… Ничего не изменилось.

Они разговаривали в церкви, перед алтарем и картиной, изображающей – как же иначе-то! – взлетающую голубку. Но у Рейневана перед глазами стояла несчастная Майфреда да Пировано, горящая на костре на пьяцца дель Дуото.

– Когда отправляешься? – спросила она уже спокойно.

– Утром после fesium angelorum.

– Значит, у нас есть еще несколько дней.

– Есть.

– И ночей, – вздохнула она. – Это хорошо. Опустимся на колени. Помолимся Богине.

Тридцатого сентября, утром после Михаила, Гавриила и Рафаила, вернулись Жехорс и Бисклаврет. Готовые в путь, Рейневан ждал их. Он тоже был готов.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных