Мир, милостивые государи, за последнее время взял, да и увеличился. Но в то же время как бы и уменьшился. 31 страница

– Сестра Дорота, – застонал кто-то от противоположной стены. – Страшно болит нога…

– Нет у тебя ноги, сынок, я тебе уже говорила. Эленча, подойди.

Он узнал ее не сразу. Возможно, из-за температуры, возможно, из-за ушедшего времени, но он довольно долго, не понимая, глядел на светловолосую тонкогубую девушку с блеклыми водянистыми глазами. С медленно отрастающими, когда-то выщипанными бровями.

Прошло некоторое время, пока он наконец понял, кто она. Помогло то, что девушка явно знала, кто он. Он увидел это в ее испуганном взгляде.

– Дочь рыцаря Штетенкрона… Голеньевский Бор… Счиборова Поремба. Ты жива? Выжила?

Она кивнула головой, бессознательным движением разгладила халат. А он неожиданно понял, откуда у нее в глазах страх, откуда испуганная гримаса и дрожь тонких губ.

– Это не я… – пробормотал он. – Не я напал на сборщика… У меня не было с этим ничего общего… Все, что обо мне… Все, что ты слышала, это сплетни и ложь…

– Хватит болтать, – обрезала, пытаясь казаться строгой, Дорота Фабер. – Надо сменить перевязку. Помоги, Эленча.

Они старались действовать аккуратно, и все же он несколько раз со свистом втягивал воздух, несколько раз громко застонал. Когда сняли бинты, он хотел осмотреть рану, но не смог поднять головы. Приходилось ограничиться прикосновением. И обонянием. Оба диагноза были не из лучших.

– Гноится, – спокойно сказала Дорота Фабер. – И опухает. С того момента, когда цирюльник щепочки вынул. Но уже лучше, чем было. Лучше, юный господин Ланселот.

Её лицо было озарено святостью, светло-золотой нимб, казалось, окружал также голову Эленчи фон Штетенкрон. Марфа и Мария из Вифании, подумал он, чувствуя головокружение. Божественно прекрасные. Обе божественно прекрасные.

– Меня зовут не… – Голова у него кружилась все больше – Меня зовут не Ланселот… И не Хагенау… Я Рейнмар из Белявы.

– Мы знаем, – ответили из сияния голоса Марфы и Марии.

– Где мой друг? Огромный мужчина, почти гигант… Его зовут Самсон…

– Он здесь, успокойся. Ранен в голову. Цирюльник его лечит.

– Что с ним?

– Говорит, что выздоровеет. Он очень сильный, сказали. Стойкий. Поистине неземно стойкий.

– Холера… Я должен его увидеть… Помочь…

– Лежи, господин Рейнмар. – Дорога Фабер поправила ему подушку. – В таком состоянии ты никому не поможешь. А себе можешь навредить.

Размещенный при церкви Святого Сверада Отшельника и находящийся тоже под покровительством Сверада госпиталь – один из двух, имевшихся в Олаве, – находился в ведении городского совета, а содержали его премонстраты из Святого Винцента во Вроцлаве. Кроме премонстратов, в госпитале работали в основном добровольцы – и доброволки, такие как Дорота Фабер и Эленча фон Штетенкрон. Пациентами же сейчас были исключительно табориты и сироты, гуситы, в основном тяжелораненые или очень тяжело больные. А также калеки. Все в состоянии, которое вынудило Прокопа оставить их как непригодных к транспортировке. В силу перемирия и договора, к которому принудили олавского князя Людвика, их пустили в госпиталь Святого Сверада. Здесь их лечили, а выздоровевшим гарантировали возвращение в Чехию. Однако некоторые из лечившихся чехов не очень доверяли слову князя Людвика, а в отношении перемирия и гарантий проявляли далекоидущий пессимизм. Чем Прокоп дальше, утверждали они, тем менее действенно перемирие. Когда Божьи воины стояли у самых ворот, а перед ним была перспектива пожара и уничтожения, князь Людвик уступал и обещал – что угодно, лишь бы сохранить княжество. Сейчас, когда Божьи воины ушли за леса и горы, угроза исчезла, а клятвы превратились в обещания. Обещания же – дело известное – не более чем красивые слова.

Назавтра, очнувшись, Рейневан кинул взгляд на нары слева.

На них лежал Самсон Медок с перевязанной головой. И без сознания.

Рейневан хотел встать, взглянуть, что с ним. Не смог. Он был еще слишком слаб. Распухшее левое плечо пульсировало болью. Пальцы левой руки деревенели, он их почти не чувствовал. Запах гангрены усиливался.

– Среди моих вещей… – простонал он, впустую пытаясь приподняться, – была шкатулка… Медная шкатулка…

Эленча вздохнула, Дорота Фабер покрутила головой.

– Когда тебя сюда привезли, у тебя вещей не было. Не было даже ботинок. К тебе отнеслись милосердно, но на твое имущество милосердие не распространили. Обобрали до нитки.

Рейневан почувствовал, как его охватывает волна жара. Однако, прежде чем успел выругаться и скрежетнуть зубами, память вернулась. А с ней и облегчение. Бесценная шкатулка осталась у Шарлея. Страдавшего поносом Рейневан лечил магически, пользуясь амулетами чародея Телесмы. Отправляясь с Пухалой на вылазку, он оставил шкатулку у больного.

Облегчение было очень кратким. Амулеты, хоть они наверняка и сохранились, шли вместе с Шарлеем и всем Табором в Чехию, то есть были временно недоступны. А ситуация требовала доступа. Гноящаяся рана требовала магии. Оставить ее на волю традиционных методов значило потерять руку до самого плечевого сустава. В лучшем случае. В самом скверном – потерять жизнь.

– В Олаве… – простонал он, хватая распутницу за руку, – в Олаве есть аптека… У аптекаря наверняка есть тайная алхимическая лаборатория… Только для посвященных… Для людей из магического братства… Мне нужны магические лекарства. Для Самсона… Для него мне нужно лекарство с названием dodecatheon. [278]Для меня, для моей руки, нужна unguentum achilleum …[279]

– Аптекарь… – Дорота отвернула голову, – аптекарь не продаст нам ничего. Даже на порог не пустит. Вся Олава знает, кого мы здесь лечим. Госпиталь находится под княжеской стражей и охраной. Но жители вас ненавидят. И не помогут. Ходить бессмысленно. И на улице страшно.

– Я пойду, – сказала Эленча Штетенкрон. – Пойду в аптеку, попрошу…

– Скажешь пароль: Visita Inferiora Terrae. Аптекарь поймет. Visita Inferiora Terrae. Запомнишь?

– Запомню.

Рейневан с огромным трудом сумел сосредоточить на ней расплывающееся от температуры зрение. Ему снова показалось, что ее окружает свечение. Нимб. Ореол.

– Медикаменты… – Он чувствовал, что теряет сознание. – Названия… Dodecatheon… inguentum achilleum. Не забудешь?

– Не забуду. – Она отвернулась. – Не могу. Бог, кажется, наказал меня невозможностью забывать.

Он был слишком болен, чтобы заметить, как горько это прозвучало.

– Дорота?

– Да, Рейнмар?

– Когда мы встретились три года назад, здесь, как раз под Олавой, на Стшелинском тракте, ты собиралась отправиться в мир, сказала, хоть и до самого Вроцлава. За хлебом насущным… Что-то ты недалеко зашла…

– Я была во Вроцлаве. – Распутница отставила тарелку, из которой его кормила. – Побыла и вернулась. Хлеб, оказывается, везде одинаков. И везде одинаково трудно на него зарабатывать. Тогда я вернулась на старое место, в Бжег, в замтуз «Под Короной». Пусть уж меня, подумала я, когда умру, на том же самом могильнике, что и мою матушку, похоронят. А потом, как началась война, монахам в госпиталях потребовалась помощь, раненых и больных было не счесть. Надо было помогать… Вот я и помогала. Сначала в Бжеге, у Святого Духа. Потом сюда попала, в Олаву.

– Решилась работать в госпитале? Это трудная и тяжкая работа, мне кое-что о ней известно… Пожалуй, тяжелее и гораздо неблагодарней, чем в…

– Нет, Рейнмар, не гораздо.

Хоть это граничило с чудом, олавский аптекарь располагал нужными препаратами. Хоть это граничило с чудом, он продал их Эленче фон Штетенкрон. Хоть это граничило с чудом, уже после первых процедур эффект был заметен. Тысячелистник, achillea millefolium, растение, являющееся основным компонентом unquentum achilleum, неспроста содержало в названии имя героя Трои – безотказно, быстро и наверняка лечило раны, полученные в бою. Мазь, которую втирали по нескольку раз в день, остановила гангрену, понизила температуру и заметно уменьшила опухлость. После одного дня лечения Рейневан уже мог садиться, через следующие два – правда, не без помощи Дороты и Эленчи, – встать. И заняться Самсоном. Всего через одни сутки использования dodecatheona, микстуры, которая по своей эффективности уступала только легендарному moly,[280]Самсон открыл глаза. Несмотря на то что добытая в олавской аптеке доза лекарства была минимальной, спустя еще два дня гигант пришел в себя. Настолько, чтобы начать жаловаться на невыносимую боль в голове. Против этого лекарства не требовалось, головную боль Рейневан лечил заклинаниями и наложением рук. Однако боль Самсона оказалась серьезным делом, и прежде чем он с ней управился, намучился крепко. Обa, врач и пациент, почти бездыханными пролежали очередной день. До девятнадцатого мая.

А девятнадцатого мая начались неприятности.

– Черноволосый, – повторила Дорота Фабер. – Одетый в черное. Волосы черные, длинные, до плеч. Физиономия как бы птичья. Нос – как клюв. И взгляд дьявольский. Ты знаешь кого-нибудь похожего?

– Знаю, пся крев, – процедил Рейневан, отирая холодный пот, неожиданно выступивший на лбу. – Знаю, а как же.

– Потому что он тебя знает. Был у госпитальмэтра и сочно ему тебя описал. Спрашивал, нет ли здесь такого. На счастье, госпитальмэтр человек порядочный, к тому же памяти на лица у него нет ни на грош. Он совершенно честно ответил, что никого подобного тебе ему видеть не доводилось и никого такого в госпитале нет и не было. А когда тот черный птицеклювый начал требовать, чтобы его впустили в госпиталь, госпитальмэтр согласия не дал, сослался на княжеские приказы, на договор, гарантирующий гуситам безопасное укрытие. Тот вначале пугать пробовал, угрожать, но когда увидел, что это впустую, ушел. Однако пообещал, что вернется с княжеским разрешением в руках, что тогда весь госпиталь перетрясет, а когда тебя найдет и окажется, что госпитальмэтр лгал, будет беда.

– Ты совершенно права.

– Мне что-то тоже кажется, что он вернется с княжеским разрешением.

– Ты совершенно права. Надо отсюда сбегать, Дорота. Немедленно. Сегодня же.

– Мне тоже надо убегать, – охнула Эленча, бледная как бумага – Я тоже, – выдавила она, – знаю того… человека. Думаю, он по моим следам добрался до Олавы. Он меня преследует.

– Невозможно, – возразил Рейневан. – Он преследует меня! Он за мной охотится. Его цель – я.

– Нет, я. Уверена, что я.

Самсон уселся на нарах. Взгляд у него был вполне осмысленный.

– Я думаю, – проговорил он совершенно нормально, – что оба вы ошибаетесь.

Они покинули Олаву перед сумерками, незаметно. Оказалось, что у Дороты Фабер многочисленные знакомства среди нужных людей. Одежду предоставил и тайно выйти из госпиталя помог им госпитальный швейцар, поглядывающий на рыжеволосую куртизанку маслеными глазками. Такой же взгляд был и у плечистого парня, который повел их в конюшню, помогая Самсону идти. А помогать было нужно. Впрочем, Рейневан тоже был не в самой лучшей форме. С беспокойством думал о ждущей их конной поездке.

Дорота и Эленча, как оказалось, подумали об этом. С помощью швейцара и паренька привязали обоих к седлам ремнями так, чтобы они могли удержать в седлах более или менее прямое положение, не сползая, не падая. Это было не очень-то удобно. Однако Рейневан не ныл. У него были основания полагать, что если их схватит Биркарт Грелленорт, то удобства окажутся еще менее приятными.

Они покинули город через калитку, расположенную неподалеку от Бжегских ворот, в юго-восточной части города. Сделать это пришлось не выбирая, а по необходимости. У Дороты были знакомства среди здешних стражников. На сей раз красоты или многообещающих улыбок оказалось мало – необходимы были звонкие аргументы. Долг Рейневана куртизанке быстра увеличивался.

– У тебя могут быть неприятности, – сказал он, когда они прощались, – Деньги они взяли, но в случае чего выдадут тебя, не сморгнув глазом. Не хочешь бежать с нами?

– Я управлюсь.

– Наверняка?

– Это всего лишь мужчины. Я умею с ними обращаться. Поезжайте с Богом. Дай тебе здоровья, Эленча.

– И тебе, госпожа Дорота. Благодарю за все.

Они объехали город с юга. По дорожке меж лозняка добрались до реки. Нашли брод, переправились на левый берег. Вскоре копыта лошадей застучали по более твердой земле. Они были на тракте.

– Планы не изменились? – уточнила Эленча, вовсе не плохо, как оказалось, пользовавшаяся седлом. – Едем туда, куда и должны?

– Да, именно туда.

– Держитесь хорошо?

– Держимся.

– Тогда в путь. Оставим Вроцлавский тракт и поедем на запад. Быстрее! Надо, пока светло, уехать насколько удастся.

– Эленча.

– Слушаю.

– Благодарю тебя.

– Не благодари.

Майская ночь пахла черемухой.

Сказав, что они держатся, Рейневан солгал Эленче Штетенкрон. По правде говоря, их – его и Самсона – держали в седлах исключительно ременные упряжи. И страх перед Грелленортом.

Ночная дорога была настоящей дорогой на Голгофу. Истинным благом было то, что Рейневан мало что о ней помнил и ассоциировал, его снова начала трясти лихорадка, что в значительной степени лишило его связи с окружающим миром.

С Самсоном было не лучше, гигант стонал, ежился и горбился в седле, словно пьяный покачиваясь над гривой коня. Эленча завела своего коня между ними, поддерживала обоих. – Эленча?

– Слушаю.

– Три года тому назад, в Счиборовой Порембе… Как тебе удалось уцелеть?

– Не хочу об этом говорить.

– Дорота говорила, что позже, в декабре, ты пережила резню в Барде…

– Об этом я тоже говорить не хочу.

– Прости,

– Мне нечего тебе прощать. Держись в седле, пожалуйста. Выпрямись… Не наклоняйся так. Боже, когда же наконец кончится эта ночь…

– Эленча…

– Твой друг ужасно тяжелый.

– Не знаю… как тебя отблагодарить…

– Знаю, что не знаешь.

– Что с тобой?

– У меня немеют руки… Выпрямись, пожалуйста. И двигайся вперед.

Они двигались.

Светало.

– Рейнмар?

– Самсон? Я думал, что…

– Я в сознании. В общем-то. Где мы? Далеко еще?

– Не знаю.

– Близко, – бросила Эленча. – Монастырь близко. Я слышу колокол… Утренняя молитва… Мы приехали…

Голос и слова девушки прибавили им сил, эйфория превозмогла усталость и температуру. Отделяющее их от цели расстояние они преодолели быстро, даже не заметив. Выбирающийся из липкой и лохматой серости мир сделался совершенно нереальным, призрачным, иллюзорным, непонятным, все, что происходило вокруг, происходило как во сне. Словно из сна были носящиеся в воздухе козодои, словно из сна был монастырь, как из сна была монастырская калитка, скрежещущая петлями. Из тумана, как из сна, появилась монахиня-привратница в серой рясе из грубой фризской шерсти. Словно из иного мира прозвучал ее окрик… И колокол. Утренняя молитва, колотилось в голове Рейневана, laudes malutine… А где пение? Почему монашенки не поют? Ах, да, это же Белая Церковь, орден кларисок, клариски часовые молитвы не распевают, а просто читают их… Ютта… Ютта? Ютта!

– Рейневан!

– Ютта…

– Что с тобой? В чем дело? Ты ранен? Матерь Божия! Снимите его с седла… Рейневан!

– Ютта… Я…

– Помогите… Поднимите его… Ах! Что с тобой?

– Рука… Ютта… Уже все… Я могу стоять… Только ноги у меня ослабли… Позаботьтесь о Самсоне…

– Мы обоих забираем в инфирмерию.[281]Сейчас, немедленно. Сестра, помогите…

– Подожди.

Эленча фон Штетенкрон не слезла, ожидала в седле, отвернув голову. Взглянула на него только тогда, когда он произнес ее имя.

– Ты говорила, что тебе есть куда ехать. Но, может останешься?

– Нет. Еду сразу.

– Куда? Если я захочу тебя найти…

– Сомневаюсь, чтобы тебе захотелось.

– И все же?

– Скалка под Вроцлавом… – сказала она медленно и как бы с трудом. – Владения и табун госпожи Дзержки де Вирсинг.

– У Дзержки? – Он не скрыл изумления. – Ты – у Дзержки?

– Прощай, Рейнмар из Белявы. – Она развернула коня. – Позаботься о себе. А я… Я постараюсь забыть, – сказала она тихо, будучи уже достаточно далеко от монастырской калитки, чтобы он никоим образом не мог услышать.

Глава двадцать третья,

в которой лето года Господня 1428-го, проведенное Рейневаном в любви и идиллическом блаженстве, проносится как мимолетное мгновение. На этом так и хотелось бы закончить историю стандартными словами: «А потом они жили долго и счастливо». Но мало ли, что хотелось бы, если, увы, не получается.

В монастырской инфирмерии Рейневан пролежал до Троицы, первого воскресенья после Зеленых святок. Ровно девять дней. Однако насчитал он эти дни только по факту, возвращающаяся волнами лихорадка привела к тому, что о самом пребывании и лечении он помнил немногое. Помнил Ютту де Апольда, проводившую много времени у его ложа страданий, помнил полную инфирмеристку, которую звали – очень удачно – Мизерикордией. Помнил лечившую его настоятельницу, высокую серьезную монашенку со светлыми серо-голубыми глазами. Помнил процедуры, которым она его подвергала, чертовски болезненные и неизменно вызывавшие после себя горячку и бред. Именно благодаря этим процедурам он все еще сохранял руку и кое-как мог ею владеть. Слышал, о чем разговаривали монашенки во время процедур – а разговор шел о ключице и локтевом суставе, о подключичной артерии, о подмышечном нерве, о лимфатических узлах и фасциях. Он слышал достаточно, чтобы понимать, что от множества серьезных проблем его спасли медицинские знания настоятельницы. А также медикаменты, которые у нее имелись и которыми она умела пользоваться. Некоторые из лекарств были магическими, кое-какие из них Рейневан узнавал то по запаху, то по реакции, которую они вызывали. Использовался также dodecatheon – значительно более сильный, чем добытый в Олаве, как и peristereon, снадобье очень редкое, очень дорогое и очень действенное при воспалительных процессах. Для несколько раз открывавшихся ран настоятельница использовала лекарство, известное как garwa, секрет которого пришел, кажется, из Ирландии, от тамошних друидов. Рейневан по характерному маковому запаху распознал wundkraut, магическую траву валькирии, которой жрецы Вотана лечили раненых после битвы в Тевтобургском лесу. Запах сушеных листьев белены выдавал hierobotane, а запах тополиной коры – leukis – два сильных противогангренных лекарства. Плауном пахла присыпка, именуемая lycopodium bellonarium. Когда начали применять lycopodium bellonarium, Рейневан уже мог вставать. Пальцы левой руки уже не немели, и он мог ими удерживать различные предметы, благодаря чему смог помогать монашенкам лечить Самсона. Который, хоть и был в полном сознаний, вставать еще не мог.

Ютта не отходила от Рейневана ни на шаг. Ее глаза блестели от слез и любви.

Война, о которой они уже успели забыть, напомнила о себе вскоре после Троицы. Утром первого июня Рейневана, Ютту и монахинь из Белой Церкви взбудоражил гул орудий, долетающий с запада. Еще прежде чем до монастыря дошли точные сообщения, Рейневан догадался, в чем дело. Ян Колда из Жампаха не ушел вместе с армией Прокопа Голого, а остался в Силезии, укрепившись на Слёнзе. Он сам и его дружина были для силезцев солью в глазу и шилом в заду, они слишком докучали, чтобы их можно было терпеть. Сильный и вооруженный тяжелыми бомбардами вроцлавско-свидницкий контингент осадил слёнзенский замок и начал обстрел, призывая Яна Колду сдаться. Колда, как гласила стоустая весть, в ответ обозвал осаждающих популярным в народе названием мужских половых органов и предложил им заняться взаимным самцеложством. После чего ответил со стен огнем собственной артиллерии. Взаимообмен огнем и оскорблениями продолжался неделю, и в течение всей этой недели Рейневан прямо-таки кипел от желания двинуться к Слёнзе и как-то помочь Колде хотя бы диверсией и саботажем. Он едва ходил, о конной езде мог только мечтать, но рвался в бой. В конце концов рвение придушила, а боевые потуги разнесла в пух и прах Ютта. Ютта была решительной. Либо она, либо война – поставила она ультиматум. Рейневан выбрал ее.

Ян Колда из Жампаха оборонялся всю следующую неделю, нанеся силезцам столь серьезный урон, что к тому времени, когда наконец исчерпались возможности дальнейшего сопротивления, он оказался в прекрасном положении для начала переговоров. На следующий день после святого Антония он капитулировал, но на почетных условиях, выговорив себе право свободного отхода в Чехию. Слёнзенский же замок, чтобы он, не приведи Господи, не послужил какому-нибудь следующему Колде, силезцы разрушили, не оставив камня на камне.

Все эти подробности Рейневан узнал от садовника, работающего в примонастырской грангии, большого любителя пользоваться не только достоверными источниками информации, но и слухами, а также, при отсутствии таковых, искусно создавать собственные, в чем он был большой мастак. После падения Слёнзы садовник принес слухи скорее беспокойные. Силезия наконец оправилась от пасхального гуситского рейда. И начала реагировать в свою очередь. Резко и довольно кроваво. Эшафоты обагрились кровью тех, кто струсил в бою или договаривался с чехами. На кострах корчились не только явные сторонники гусизма, но и те, которых лишь подозревали в симпатиях. Умирали на кольях и жердях сотрудничавшие с гуситами селяне. Виселицы прогибались под тяжестью тех, на которых поступили доносы. Попутно обезглавливали также тех, у которых вообще не было ничего общего с гусизмом. То есть как обычно: евреев, вольнодумцев, трубадуров, алхимиков и бабок, промышлявших абортами.

Безопасное, казалось бы, сидение за монастырскими стенами неожиданно потеряло смысл. Рейневан, проходящий период реабилитации, вскакивал весь в поту при каждом звонке или стуке в калитку. И облегченно засыпал, узнав, что это не инквизиция, и не Биркарт Грелленорт.

А всего лишь рыботорговец, принесшим свой товар.

Шло время, покой, забота и процедуры брали свое. Раны заживали, медленно, но хорошо. После святого Антония Самсон начал вставать, а после Горвазия и Протазия чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы помогать садовнику. Рейневан же выздоровел настолько, что ему перестало хватать в общений с Юттой простого контакта глаз и рук.

Подошла ночь на Ивана Купалу. Клариски из Белой Церкви отметили ее дополнительной мессой. Рейневан же и Ютта, сопровождаемые любопытными взглядами монашек, побежали в лес, чтобы поискать цветок папоротника. Уже в полосе берез на опушке Рейневан объяснил Ютте, что цветок папоротника – легенда и искать его, хоть это весьма романтично и будоражит, в принципе бессмысленно и немного жаль на это тратить время, разве что она так сильно жаждет уважить многовековую традицию. Ютта очень быстро призналась, что традицию она, конечно, уважает, и даже очень, тем не менее короткую июньскую ночь предпочла бы в принципе использовать лучше, разумнее и приятнее.

Рейневан, который был того же мнения, разостлал на земле плащ и помог ей раздеться.

– Adsum favens, – шептала девушка, медленно и постепенно освобождаясь от одежд, словно Афродита от пены морской.

– Adsum favens et propitia, ласковая прихожу и милостивая. Оставь уж плачи и сожаления, изгони прочь отчаяние, вот уже по милости моей светает день избавления.[282]

Она шептала, а глазам Рейневана являлась красота. Ослепительная красота нагости, гордость тончайшей женственности. Грааль, реликвия, святость. Перед его глазами возникала donna augelicata, достойная кисти известных ему мастеров. Таких, как Доменико Венециано, Симоне де Сьен, Мэтр из Флемалле, Томмазо Мазаччо, Масолино, братья Лимбург, Сасетта, Ян ван Эйк. И тех, которых он знать еще не мог, которым еще только суждено было явиться. Имена которых – Фра Анжелико, Пьеро Делла Франческа, Квартон, Рогир ван дер Вейден, Жан Фуже, Хьюго ван дер Гоэс – восхищенному человечеству еще только предстояло узнать.

– Sit satis laborum, – шепнула она, обнимая его шею руками. – Пусть наконец придет конец мукам.

Видя, что раненое плечо все еще тревожит Рейневана, она взяла инициативу в свои руки. Положив его навзничь, соединилась с ним в позе, в которой поэт Марциал обычно описывал Гектора и Андромаху.

Они любили друг друга, как Гектор и Андромаха. Они любили друг друга в ночь на Ивана Купалу. Откуда-то свысока гремели хоры, не исключено, что это были хоры ангельские. А вокруг плясали, подпевая, лесные гномы.

Auf Johanni Blüht der Holler

Da wuird die Liebe noch toller

В следующие ночи – а зачастую и дни – они не затрудняли себя беганьем в лес Любили тут же, за монастырской стеной, в прокаленном солнцем укрытии среди кустов терновника и черной бузины. Они любили, а вокруг – даже днем – плясали лесные гномы.

Petersilie, Suppenkraul wächst in uns’ren Garten

Schöne Juttaist die Braut, soll nicht längcr warten

Hinter einem Holderbusch gab sie Reynewan den Kuss

Roter Wein, weisser Weinmprgen soll die Hochzeit sein!

Монастырь в Белой Церкви был разделен на три части, неодолимо ассоциировавшиеся у Рейневана с тремя кругами посвящения. Круг первый, разумеется, по форме вовсе не бывший кругом, составляла хозяйственная часть монастыря, сад, инфирмерия, трапезная и опочивальни послушниц, а также спальни и помещения для гостей. Круг второй, сердцем которого являлась церковь, был гостям недоступен и состоял из прицерковного здания с библиотекой и скрипториумом,[283]а также жилищем настоятельницы. Кругом третьим была полностью и тщательно изолированная клаузура,[284]главная трапезная и спальни монахинь.

Клариски из Белой Церкви придерживались – по крайней мере внешне – суровых монашеских правил, постились, мяса в монастырском меню не видели. Хранили молчание во время еды, полную тишину в обязательном порядке выдерживали от комплеты до конвентуальной мессы.[285]Весь день у них был занят работой, молитвой, покаяниями и созерцанием, на личные дела и отдых полагался только один час. За исключением пятницы, в которую отдыха не было. У conversae – а кроме Ютты, их в монастыре было четыре, все девушки из знатных родов – гораздо менее строгие обязанности сводились в принципе к участию в мессе; от них даже не требовали присутствия на богослужениях.

Однако, чем дольше Рейневан находился в монастыре, тем больше отступлений от правил замечал. Сразу же бросалось в глаза довольно свободное отношение к клаузуре. Абсолютно недоступная снаружи, изнутри клаузура не была преградой – монашки ходили по всей территории монастыря. Даже присутствие в монастыре двух мужчин, Рейневана и Самсона, не влияло на свободу перемещения. Существовал лишь один строго выполняемый своеобразный церемониал – монашки делали вид, будто мужчин в монастыре нет, мужчины прикидывались, что не видят монашенок. Это не касалось настоятельницы, она делала что хотела и как хотела. Полной свободой контактов обладали также сестра-экономка и сестра-инфирмерка.

Чем больше монашенки привыкали к Рейневану и признавали его достойным доверия, тем больше ему дозволялось видеть. И он видел, что предписанные правилами покаяния и созерцания заменялись в Белой Церкви обучением, чтением книг, различных сочинений, толкованием евангелий, дискуссиями и даже диспутами. Однако к этим запретным делам он допущен не был. И хоть Ютта имела к ним доступ, он его не имел.

Однако шоком оказалась лишь месса. Рейневан на мессу не ходил. Атмосфера Белой Церкви позволяла ему чувствовать себя в безопасности, и он даже не думал скрывать того факта, что, будучи каликстинцем и утраквистом, не признает ни папистской мессы, ни причастия.

Однако однажды он ощутил потребность и на мессу пошел, решив после раздумий, что вряд ли Богу интересно копаться в литургических нюансах и заниматься ими. Он пошел в церковь и был шокирован. Мессу проводила настоятельница.

Женщина.

Через несколько дней настоятельница неожиданно вызвала Рейневана к себе. Направляясь к ней, он равно сознавал как почетность этого действия, так и возможность наказания. Впрочем, этого он ожидал уже давно.

Когда он вошел, она читала разложенную на пюпитре инкунабулу. Будучи библиофилом и библиоманом, Рейневан сразу же по оформлению и гравюрам узнал «Psalterium Decem Cordatum» Иоахима Флорского. Не остались незамеченными и другие лежащие под рукой произведения: «Liber Divinorum Operum» Гильдегарды из Бингена, «De amore Dei» святого Бернарда, «Theogonia» Гесиода, «De ruina ecclesiae» Николя де Клеманже. Непонятно почему, его нисколько не удивил в этом наборе потрепанный экземпляр «Necronomicona».

Настоятельница некоторое время поглядывала на него поверх шлифованных стекол очков, словно проверяя, долго ли он сможет выдержать ее взгляд.

– Невероятное дело, – проговорила она наконец, а гримаса на ее губах могла в равной степени быть улыбкой и не быть ею. – Невероятное дело. Мало того что я лечу в моем монастыре гусита, мало того что прячу еретика. Мало того, что я терплю здесь чернокнижника, а как знать, не некроманта ли. Мало того что я покрываю его и лечу, так я еще позволяю ему предаваться любовным играм с вверенной моей опеке послушницей. Благородной девицей, за которую отвечаю.

– Мы любим друг друга… – начал он.

Она не дала ему докончить.

– Верно. Вы проделываете это очень часто. А о возможных последствиях, интересно было бы знать, вам хоть иногда случается подумать? Ну хотя бы чуточку?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: