ЗАПАД И АНТИСОВЕТЧИНА.

В Западной Европе в 1920-е гг жизнь бурлила. Она переживала промышленный бум. Восстанавливалось хозяйство, подорванное войной. Местные воротилы реализовывали прибыли, полученные на на армейских поставках и спекуляциях. Открывались новые фирмы, банки, строились предприятия. Военные заводы перешли на выпуск мирной продукции и заваливали рынок самыми современными по тому времени товарами – телефонами, радиоприемниками, холодильниками, автомобилями. Бум, как это бывает, порождал и кружил всевозможную “пену”: маклеров, деляг, жулье. Увеличивалось население городов. Война оторвала миллионы людей от привычных занятий, и далеко не все могли, да и хотели, возвращаться к прежним профессиям. В центры “цивилизации”, где жизнь казалась богаче и ярче, текли эмигранты – русские, итальянцы, поляки, болгары, сербы.

Европейская “закулиса”, оказавшаяся главной победительницей в войне, вовсю перестраивала жизнь на свой вкус, для своего удобства. Менялись моды, вкусы, нравы. И не только в России, но и на Западе крушилась христианская мораль. Разве что не силовыми методами. Широко пропагандировалось, что надо вознаградить себя за перенесенные лишения, страхи, “затягивание поясов”. Что если уж уцелели в бойне, надо пользоваться всеми доступными благами. Веселись, пока живется. Европа расцветилась огнями реклам, увеселительных заведений и злачных мест на любой вкус и достаток. А средства масовой информации поддерживали соответствующий настрой, возводили удовольствия в главный смысл существования.

Если раньше “свободная любовь” процветала, но все же считалась делом неприличным, солидные обыватели смотрели на нее косо – то теперь она становилась нормой. Тем более, что миллионы мужчин погибли или были покалечены, женщин хватало в “избытке”. Раньше только во Франции канканировали полуголые девицы, и это считалось очень “смелым”, необычным, местной достопримечательностью. Теперь эротические клубы, театрики, варьете открывались в разных городах и странах, тешили публику косяками обнаженных тел, а в закрытых заведениях любители могли получить самые острые “изыски”. Остатки христианской нравственности захлестывали и растворяли фрейдизм, экзистенциализм, неоязычество, антропософия и прочие “модные” теории. Классическую музыку забивал гром новых ритмов. На живопись и скульптуру обрушилась волна абстракции. Литература полезла в темные “глубины подсознания”.

Сместились и прежние политические ориентиры. Франция все еще цеплялась за роль мирового “культурного” центра, европейского политического лидера. Хотя позиции ее значительно ослабли, ей все чаще приходилось пристраиваться в фарватере Англии. До войны основой французских международных игр был альянс с Россией. Теперь столь мощного партнера не было. И чтобы компенсировать это, Париж стал создавать “Малую Антанту” – взял под покровительство Польшу, Чехословакию, Румынию, которых, как считалось, можно использовать и против Советского Союза, и против Германии.

Разбогатели и расцвели страны, сохранявшие в войне нейтралитет: Голландия, Дания, Швеция, Швейцария. А Италия надорвалась. Коррупция власти, злоупотребления, экономические кризисы, разгул криминальных группировок привели к фашистской революции Муссолини, и он на первых порах довольно деятельно взялся наводить порядок. Англия в начале ХХ в. была главной конкуренткой и соперницей России – сейчас наша страна для нее опасности не представляла, и Британия громче всех выступала за расширение экономических и торговых связей с СССР. Потенциальной соперницей в Лондоне видели Францию – она по-прежнему считалась стратегической союзницей, но ее усиления англичане не желали и втайне играли против нее. Пусть и дальше остается “в хвосте” британской политики.

Ну а для Советского Союза главной стратегической партнершей стала Германия. Для немцев налаживание отношений с русскими было выходом из политической и экономической изоляции, в которой они очутились после поражения. Победители держали Германию на положении государства “второго сорта”, стремились унизить на каждой международной конференции. Франция, понесшая наибольшие потери, наседала и давила на Берлин, выжимая огромные репарации. Когда кризис 1923 г. помешал немцам платить их, французы попытались в счет долга отобрать Саар и Рур, оккупировав их своими войсками. Аннексировать их помешали только англичане. Чувствуя заступничество Парижа, наглели поляки, предъявляя к Германии претензии.

И немцы опасались, что западные державы могут в один прекрасный момент попросту разделить их страну, как позже разделили Чехословакию. А демилитаризация Германии, сокращение ее вооруженных сил делали ее беззащитной даже против Польши. Советский Союз в подобной ситуации выглядел естественным союзником. Но и для пребывающей в разрухе России сотрудничество с Берлином выглядело выгодным. Контакты установились и экономические, и торговые, и военные. В 1922 г. был заключен Раппальский договор, восстановивший в полном объеме дипломатические связи. Причем не лишне отметить, что германским послом в Москве стал граф Брокдорф-Ранцау, который во время войны являлся послом в Дании – и курировал созданный в Копенгагене главный штаб Парвуса по подрывной работе против России, распределял финансы для революционеров, в том числе большевиков.

СССР помогал немцам обойти ограничения Версала. В Москве открылось неофициальное представительство германского рейхсвера, фирма ВИКО (“Виртшафсконтор” – “Экономическая контора”). На советской территории были созданы совместные центры по обучению личного состава и испытаниям боевой техники – авиационный в Липецке, для танковых войск под Казанью, для химических войск под Саратовом. Германских офицеров принимали с советские училища и академии, проводились консультации командования Красной армии и рейхсвера, русские и немцы приглашали друг друга на маневры, учения.

С фирмой “Юнкерс” было заключено соглашение о создании авиазаводов в Филях и Харькове, они должны были стать совместными, в них участвовало и правительство Германии, вложившее 600 млн. марок. Велись переговоры о создании в России других военных предприятий – с германской фирмой “Альбатрос”, промышленниками Бломом и Фоссом и др. С Круппом договаривались о совместном строительстве завода боеприпасов [57].

Впрочем, столь тесная “дружба” объяснялась не только совпадением интересов Германии и Советского Союза. Она совпадала и с интересами американской “закулисы”. Бизнесмены США всячески внедрялись с советскую экономику и рынок, не желая проникновения в эти сферы британских и французских конкурентов. Помогли Москве выгнать и японцев – в 1922 г. на Вашингтонской конференции США, привлекая в союзники англичан, насели на Токио, добившись решения о выводе японских войск с Дальнего Востока. Но униженную и разгромленную Германию американцы не считали серьезной соперницей. Наоборот, она представлялась хорошим противовесом Британии и Франции. Вот и пусть Москва лучше сближается не с ними, а с Берлином.

Что же касается русских эмигрантов, то их положение в “веселой” Европе оставалось совсем не веселым. Бедствовали, устраивались на черных работах. Тем не менее противники большевиков не сложили оружия. Пытались продолжать борьбу хотя бы партизанскими, подпольными, террористическими методами. Но реальные ее успехи были практически нулевыми. Врангелевцы, Братство русской правды и другие организации засылали в Советский Союз группы офицеров, однако их сразу же вылавливали чекисты, уничтожали красноармейцы. А на большее возможностей у белогвардейцев не хватало.

В мае 1923 г. в Швейцарии сотрудниками Российского Красного Креста Конради и Полуниным был убит дипломат В.В. Воровский. Террористы выступали как одиночки, хотя на самом деле за ними стояли группировка А.И. Гучкова. Главной целью было устроить сенсационный судебный процесс, к делу подключили прекрасных адвокатов во главе с Т. Обером. И защита превратилась в обвинение большевиков. В ходе заседаний были представлены многочисленные свидетели и документальные доказательства зверств и преступлений во время гражданской войны. (На основе этих доказательств появились знаменитая работа С.П.Мельгунова “Красный террор в России” [105], книга Н.Д. Жевахова [58], ряд публикаций в прессе). Обвиняемые были с триумфом оправданы. Но толку было немного. Процесс Конради и Полунина стал не более чем однодневной сенсацией. После чего зарубежная пресса постаралась “затереть” информацию, переключив внимание читателей на другие темы. А западные правительства предпочли “не обратить внимания” на материалы процесса.

И все же у антисоветских эмигрантских организаций находились спонсоры, покровители. Но здесь можно выделить четкую закономерность. Всевозможные “левые” и “демократические” группировки получали помощь гораздо легче (а финансирование щедрее), чем монархисты и патриоты, а сепаратисты и националисты – чем сторонники “единой и неделимой”. И причина в общем-то понятна. Запад оставался врагом России. Не “красной”, не “белой”, а России как таковой. Он признал Советское правительство, торговал с ним, однако вовсе не стал другом большевиков. Их всего лишь использовали для разрушения нашей державы, для откачки ее богатств. А если при этом возникала возможность добавить Советскому правительству дополнительные трудности, внести дестабилизацию, почему бы и нет? Но без масштабной гражданской войны, в которой большевики могут пасть, без образования фронтов, которые помешают иностранным державам торговать и получать концессии – а в “тлеющем” режиме.

И если Врангелю ставили палки в колеса, а монархические организации влачили жалкое существование, то Керенские, Милюковы, Гучковы и прочие деятели, поучаствовавшие в развале Российской империи, подобных трудностей избегали. Их приглашали на преподавательскую работу, давали хорошо оплачиваемые должности в зарубежных общественных организациях. Их газеты и журналы выходили более солидными тиражами, чем монархические и белогвардейские, могли платить авторам гонорары, сотрудники редакций получали оклады, вполне достаточные для жизни.

Действенную помощь получил масон Б.В. Савинков. Причем главным его покровителем стал Сидней Рейли. Этот шпион и бизнесмен “одной рукой” проворачивал тайные сделки с Москвой, служил для Троцкого и Вениамина Свердлова маклером по перепродаже русских ценностей, а “другой рукой” взялся организовывать подрывную работу против Советской России. Рейли вел переговоры в Англии и Америке, доставая деньги, обеспечил Савинкову связи с военным министерством Польши, с советником президента Чехословакии Масарика доктором Крамаржем, установил контакты с Черчиллем, Муссолини. “Народный Союз Защиты Родины и Свободы” (НСЗРиС), созданный Савинковым, по своим программным установкам вполне устраивал западные державы, поскольку провозглашал борьбу за “третью, новую Россию” и заведомо ориентировался на “иностранную помощь”.

Поддержку получил и масон Н.В. Чайковский, организовавший свой “Центр действия”. А еще один масон, Гучков, после процесса над Конради и Полуниным создал вместе с адвокатом Обером “Лигу борьбы с Третьим Интернационалом” (или “Лигу Обера”). В нее вошли многие политические деятели, секции “Лиги” образовались во 17 странах, проводились международные конференции. Очень активную деятельность вели меньшевики и отколовшаяся от эсеров группировка “Крестьянская Россия”, позже провозгласившая себя Трудовой крестьянской партией (ТКП). И, опять же, лидеры этих организаций оказывались связаны с масонством. Эмигрируя из Советской России, они оставили там свои подпольные центры, имели большое влияние на “спецов” – интеллигенцию, пошедшую на службу большевикам.

Естественно, такая работа была невозможной без содействия иностранных спецслужб. Неужели польские, румынские или финские жандармы могли не заметить курьеров, связных, пересекающих границу? Неужели трудно было обнаружить базы, через которые поддерживалась связь? Но никакого противодействия не оказывалось. И ясное дело, за подобное сотрудничество требовалось расплачиваться добытыми разведданными или иными способами… С территории Польши и Румынии действовали и украинские сепаратисты Тютюнника, Коновальца. А покровительницей Польши и Румынии была Франция. Стоило ей нажать на правительства этих стран, и они спорить не стали бы и антисоветскую деятельность пресекли бы. Но нет, Франция не нажимала.

Участвовала в этой деятельности и Англия. Она не оставляла без внимания Среднюю Азию, “подкармливая” деньгами и оружием басмачей. Британцы взяли под покровительство и армянских дашнаков, азербайджанских мусаватистов. Дашнаки также поддерживались из Америки через армянскую диаспору. Отметим, что и Польша приняла горячее “участие” в судьбах кавказских националистов – хотя ее столь отдаленный и не связанный с ней регион, казалось бы, ну никак не мог интересовать. Поляки финансировали грузинских меньшевиков, дашнаков, мусаватистов, северокавказский “горский комитет”. Создали течение “прометеизма” – некоего обобщенного антиросскийкого сепаратизма, получившего название по журналу “Прометей”. Он выходил в Польше, на польские деньги, а сотрудничали в нем украинцы, азербайджанцы, татары. Впрочем, о “польских деньгах” здесь можно говорить только условно. Так же, как о “германском золоте” для большевиков. Понятное дело, что поляки выступали лишь прикрытием для операций более могущественных держав.

И вторгались через границу отряды савинковцев, тютюнниковцев, кавказцев, басмачей. Засылалась в Советский Союз литература, агентура, создававшая обширные подпольные структуры в разных городах. Результаты такой борьбы были сомнительными. Антисоветским отрядам приходилось избегать столкновений с крупными силами красных. Рейдировали по деревням – там убьют несколько красноармейцев или милиционеров, там разгромят сельсовет. Массовой народной поддержки эти налеты не получали. Народ устал от бесконечной войны, желал жить спокойно. “Гостям” из-за рубежа требовалось самим снабжать себя, что выливалось в грабежи…

Ну а подпольные антисоветские организации оказались недолговечными. В распоряжении большевиков имелась огромная карательная машина, широкие сети осведомителей. А бывшие офицеры, чиновники, интеллигенты, вовлеченные в эту деятельность, были неопытными и никудышними конспираторами. К ней подключались и всякого рода авантюристы, сомнительные и случайные элементы, которые изменяли, перекупались, перевербовывались под угрозой смерти. В 1921 – 1925 гг чекистами были раскрыты многочисленные отделения НСЗРиС в России, Белоруссии, на Украине, подполье анархистов, эсеров, “Центра действия”, “Всеукраинского повстанческиого комитета” Тютюнника и Петлюры [42]. Тысячи арестованных подпольщиков, их родственников, знакомых, захваченных под гребенку случайных лиц отправлялись на расстрелы, в тюрьмы, лагеря. А после налетов антисоветских отрядов из-за рубежа следовали карательные экспедиции красных – с казнями, обысками, выявлением “сочувствующих” и “пособников”.

Но какое дело было до этого зарубежным кругам, подпитывавшим антисоветскую борьбу? Ведь кровь лилась русская. И лилась она руками русских. Поддерживался раскол народа, провоцировался террор, нагнеталось озлобление, дополнялись взаимные счеты. В общем, точно так же, как на Российскую империю нацеливалась с Запада “советчина”, так на Советскую Россию пошла “антисоветчина”. Опять с Запада! И инициировалась она теми же самыми силами “мировой закулисы”, которые прежде делали ставку на “советчину”. Идеологический знак сменился на противоположный, но дело-то было совершенно не в этом. Главная цель осталась прежней. Расшатывание и ослабление России.

ВЕСЕЛЫЙ” НЭП.

В 1920-х “весело” выглядела не только Европа. Расцвет нэпа в России тоже принято изображать бурным, сочным, радужным. В городах открывались рестораны, кафе. Зазывали публику смелыми постановками театры. С посвистом мчались извозчики-лихачи, развозя “с ветерком” респектабельную публику. Важно фырчали моторами автомобили, перемещая по улицам публику еще более значимую. Гремели оркестрики и модные джазы. Томно дымили папиросками в длинных мундштуках и закатывали глаза женщины-вамп в мехах и немыслимых шляпках. А вокруг них увивались бойкие мужчины в канотье… И труды демократических авторов изображают “благословенный” нэп золотым периодом советской истории. Дескать, стоило только допустить свободу предпринимательства, как в народе сразу выдвинулись деловые люди – нэпманы, которые накормили страну, вывели ее из разрухи, подняли общее благосостояние.

К действительности подобные утверждения никакого отношенияне имеют. Промышленность восстанавливалась не нэпманами, а государством, и дело шло очень туго. К 1924 г. уровень производства достиг только 39 % по отношению к уровню 1913 г. (а в 1916 г. он был еще выше, чем в 1913 г.). Да и эти цифры, вероятно, подтасовывались для отчетности. Оборудование заводов и фабрик морально устарело, было изношено и запущено. Восстанавливалось то, что можно было запустить побыстрее и с минимальными затратами. Или отрапортовать побыстрее. Ради выпуска хоть какой-то продукции упрощались технологии, и производились товары низкого качества. Но и их не хватало. Чекист Агабеков в своих мемуарах пишет о традиции, существовавшей в центральном аппарате ОГПУ – сотрудники, направляемые за границу, раздаривали или продавали сослуживцам часы, костюмы, ручки и т.п., поскольку за рубежом могли купить все это запросто, а в СССР достать было негде [2].

Чтобы предприятия приносили хоть какую-то прибыль, зарплата рабочих оставалась крайне низкой, жили впроголодь. Но и это почиталось за счастье, поскольку в стране царила безработица. Подавляющее большинство городского населения обитало в трущобах коммуналок. Нелегко доводилось и крестьянам. Сельхозналог, заменивший продразверстку, был весьма высоким. А то, что оставалось после его сдачи – куда было девать? Самому везти на базар и продавать? Это могли не все. Купить сельскохозяйственную технику было негде. Да и кто мог бы себе это позволить? Деревенская община начала разрушаться еще при Столыпине, революция довершила данный процесс. Крестьяне в поте лица ковырялись на клочках поделенной земли с лошаденкой, с примитивной сохой.

Ну а нэпманы богатели вовсе не на производстве, а на посредничестве. Скупали и перепродавали продукцию промышленных предприятий – что вело к бешеному росту цен. Скупали и перепродавали сельхозпродукцию. И в лавках, магазинах было все. Но не всем по карману. В деревне выделились “кулаки”. Не прежние, а новые “кулаки”, прежних разорила и извела революция. Это тоже был сорт нэпманов, скупавших подешевке у односельчан “излишки” их продукции и сбывавших городским нэпманам. И крестьяне, даже трудясь на своей земле, попадали в зависимость от местных “предпринимателей”.

Еще одним источником обогащения являлись всевозможные махинации. Например, мелкие предприятия славались в аренду частникам якобы для возрождения промышленности. Но какой частник стал бы арендовать убыточные предприятия? Брали то, что и без них хорошо работало. Или брали для того, чтобы получить кредиты под восстановление и реконструкцию. И нэп знаменовался разгулом жулья и коррупции. Или арендованные предприятия становились “крышами”, чтобы под их прикрытием спекулировать сырьем, продукцией государственных предприятий. Нарождающееся законодательство было донельзя запутанным, ушлый человек мог отыскать нужные ему лазейки. Советские чиновники легко покупались взятками. Регистрировались фиктивные предприятия, брались и исчезали в неизвестных направлениях авансы и кредиты.

Сверкающие огнями рестораны обслуживали вовсе не большинство населения, а нуворишей. При тех же нуворишах могла сытно жить обслуживающая их интеллигенция – квалифицированные врачи, юристы. При них кормилась и “богема” – поэты, артисты, дорогие шлюхи. Вот эта мутная накипь как раз и создавала иллюзию яркой и веселой жизни. Хотя за ней, как за мишурным занавесом, лежали нищета и отсталость. Отсталость, которой не было в России царской, но в которую страна была отброшена гражданской войной, разрушительными социальными и экономическими экспериментами.

По сути нэп вел к закабалению Советского Союза зарубежным капиталом. Ленин писал: “Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников… ” [96]. США, в отличие от европейских держав, не признали большевиков. Но зачем требовалось какое-то формальное признание? Благодаря своим эмиссарам в советском руководстве, американцы “паслись” в России открыто и беспрепятственно. Действовали те же самые круги, те же самые лица, которые подготовили заговор по сокрушению Российской империи. Правда, Яков Шифф умер, но связи с Москвой поддерживали его компаньоны Отто Кан, Пол и Феликс Варбурги.

Кан в 1922 г. доказывал, что коммунизм больше не угрожает Восточной и Центральной Европе. Ради расширения контактов с большевиками он выступил спонсором гастролей по Америке Московского художественного театра и лично защищал артистов от обвинений газетчиков, будто они являются “агентами ГПУ”. Пол Варбург стал членом Американо-Российской торговой палаты. Те же Кан и Пол Варбург подталкивали к сотрудничеству с большевиками политиков и бизнесменов других стран, убеждали их, что “закрома России будут способствовать восстановлению Европы”. Ну а Феликс Варбург приезжал в Москву, установил весьма плодотворные связи с председателем Совнаркома Рыковым, лично беседовал с ним, вел переговоры даже о том, чтобы Советский Союз оплатил долги правительства Керенского. То бишь, в дополнение к золоту и ценностям, которыми большевики рассчитались за собственные долги, хотелось еще получить.

И получали. Разворовывание страны продолжалось. Имеются сведения, что в середине 1920-х большая партия золота была вывезена для банка Моргана “Гаранти Траст”. Еще одна партия ушла через банкира из Сан-Франциско Роберта Доллара и Олафа Ашберга – на 20 млн долл [158]. Своим приятелям Хаммерам Троцкий подарил 30-комнатный особняк в Москве, богатейшие асбестовые месторождения на Урале, обеспечивал выгоднейшие подряды. Арманд Хаммер заключил с Советским правительством 123 экономических соглашения! Впоследствии журналисты спростили у него: как стать миллиардером? Хаммер в ответ пошутил: “Надо просто дождаться революции в России”. В связях с Советским Союзом оказались задействованы и другие господа, поработавшие на силы “мировой закулисы” в период революции. Бывший адъютант полковника Хауса Кеннет Дюран возглавил представительство ТАСС в Нью-Йорке. Парвус-Гельфанд остался в Германии, но его детки пристроились в советском дипломатическом ведомстве. Как уже отмечалось, в нашу экономику внедрялись не только американцы, но и немцы. Круппу готовы были отдать в концессию крупнейшие оборонные заводы Петрограда – Путиловский и Охтинский

Само Советское государство, возникшее в 1920-е гг на месте России, уже не было Россией. Преемственность с прежней империей перечеркивалась. Луначарский еще в сентябре 1918 г. ставил задачи перед Наркомпросом: “Преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства и т.д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено” [161]. На этом поприще подвизались партийный теоретик Н.И. Бухарин и “красный академик” М.Н. Покровский, подменяя историческую науку грязной клеветой на отечественное прошлое, оплевывая и изображая в карикатурном виде великих князей, царей, полководцев, государственных деятелей. И однозначно подразумевалось, что все это погибло, а в 1917 г. возникло нечто совершенно новое, уже не российское. Даже термины “Отечество”, “патриотизм” воспринимались как ругательства и изгонялись из обихода.

Крушилась и вся российская культура. Появились РАПП (Российская асоциация пролетарских писателей) и прочие организации, внедрявшие вместо нее уродливый “пролеткульт”. Председателем РАППа стал Леопольд Авербах, по воспоминаниям современников, “очень бойкий и нахальный юноша” [7]. Ну еще бы ему не быть нахальным, если он являлся племянником Свердлова, а помогала ему громить русскую культуру сестренка, Ида Авербах – вышедшая замуж за Ягоду. Конфликтовать с такими деятелями категорически не рекомендовалось. Например, в 1925 г. поэт Алексей Ганин с шестью товарищами были арестованы и растреляны – у Ганина нашли рукопись, где говорилось, что нэповская Россия “ныне по милости пройдох и авантюристов превратилась в колонию всех паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние…”[161]

Исключались из учебных программ и запрещались произведения Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Льва Толстого. Здесь активной помощницей Луначарского выступала Н.К. Крупская, руководившая кампаниями по изъятию из библиотек и уничтожению неугодных книг. Под началом заведующего отделом Наркомпроса Штернберга ниспровергалось русское изобразительное искусство, еще один завотделом, Мейерхольд, крушил театр, призывая “отречься от России” [53]. Русофобия вообще становилась негласной, но по сути непререкаемой установкой. Даже и Есенин, написавший кощунственную “Инонию”, восторженно приветствовавший революцию, оказывался не ко двору. Сам Бухарин клеймил его, обвиняя в “великорусском шовинизме” – да, ностальгическое воспевание русской деревни, русской природы приравнивалось к “шовинизму”. Вместо авторов и произведений, признанных ненужными и “реакционными”, получали признание новые “класики”. Апологет “новой живописи” Малевич, оккультист Коненков, штампующий глупые агитки Демьян Бедный, воспевающий насилие и жестокость писатель Зазубрин, теоретики “новой литературы” Шкловский, Брик, Бабель (успевший поработать в жуткой одесской “чрезвычайке”).

А вместо отвергнутого Православия внедрялась государственная псевдо-религия, ленинизм. Конечно, официально никто не возводил Ленина в ранг божества, но по сути его учение превращалось не только в идеологию, а в разновидность неоязычества – с поклонением культу умершего предводителя. Вместо икон на стенах повисли портреты коммунистических вождей, вместо богослужений собирались митинги, вместо Священного Писания штудировались работы Ленина и Маркса. Вокруг Владимира Ильича создавался ореол непогрешимости, утверждалось, что он не ошибался никогда – даже когда ошибалась “партия”. И многие простые люди, рядовые коммунисты, действительно восприняли ленинизм на уровне религии. Ведь человеку, а тем более русскому человеку, свойственно верить в Господа. Это духовная потребность, она передавалась веками из поколения в поколение. А когда по убеждению или принуждению приходилось отрекаться от Бога, та же потребность перенацеливалась на суррогаты в виде бюстов и “пророчеств” классиков марксизма-ленинизма.

И советские руководители поощряли такое восприятие. В рамках новой псевдо-религии вводились новые праздники, обряды массовых шествий, театрализованных действ, мистерий с чучелами, портретами, “красного рождества” – которое, согласно инструкциям Наркомпроса должно было сводиться “к соблюдению древних языческих обычаев и обрядов” [58], “октябрин” вместо крестин, делались попытки заменить даже христианские имена “революционными” – появились Мараты, Гильотины, Революции, нелепые аббревиатуры из коммунистических символов.

В этом патологическом государстве даже и среди руководителей высоких рангов оказывались убийцы, садисты, извращенцы. Полководцы Антонов-Овсеенко, Тухачевский, не выигравшие ни одного сражения, но “отличившиеся” массовыми казнями мирных жителей на Тамбовщине. Палач Урала и Украины Петровский, палач Дона Якир. Видных большевичек Евгению Бош, Конкордию Громову врачи признали половыми психопатками, пришлось лечить. В психушках побывали и руководитель крымской бойни Бела Кун, садист-педофил Кедров. Но оставались другие. Чекист Яковлев, расстрелявший собственного отца, дослужился до заместителя наркома иностранных дел Украины. Высокие посты занимали нимфоманка и бисексуалка Коллонтай, ее подружка Рейснер, гомосексуалист Чичерин. Впрочем, ему-то патология, возможно, помогала в дипломатической работе, ведь среди западного высшего света “голубизна” была в моде. Известно, допустим, что советский нарком иностранных дел любил по вечерам уединяться с германским послом графом Брокдорфом-Ранцау, вроде бы “поиграть на фортепиано в четыре руки”…

Разрушались мораль, институты семьи – вполне в духе теорий иллюминатов. Правда, идеи Коллонтай, что сексуальный акт должен восприниматься как “стакан воды”, удовлетворил жажду и дальше пошел, все же были осуждены. Не получили развития и попытки Троцкого проводить “социализацию” женщин (имевшие место, например, на Кубани [58]). Такие вещи подрывали дисциплину и вели к откровенным безобразиям. Но пропагандировались установки Маркса и Энгельса, что семья – временное явление, при социализме оно должно “отмереть”. И сама семья сводилась к формальности. “Расписаться” можно было чрезвычайно легко. Шли мимо ЗАГСа, местного Совета или другого органа власти, заглянули туда на минутку, тут же и стали мужем и женой. Однако столь же легко осуществлялись разводы. Брак расторгался в любой момент, сразу же, по заявлению хотя бы одного из супругов.

Пропагандировались аборты. Советский Союз стал первым в мире государством, легализовавшим их. Впрочем, не совсем. Аборты разрешили во Франции, но лишь в короткий промежуток времени, во время “великой французской революции”. За этим небольшим исключением во всех странах они влекли уголовное наказание. Но в 1920 г. большевики сняли запрет. И практика абортов распространялась все шире. Это хорошо сочеталось с внедрением идей о “свободе” женщины, о ее “равноправии” с мужчинами не только в гражданской области, но и фактически. Она должна быть “личностью”, полноценным строителем социализма, должна идейно развиваться. А деторождение, получалось, мешает подобным задачам, низводит женщину до “животных” функций. Нередко к подобному решению подталкивали подчиненных женщин начальники, партийные и комсомольские руководители – дескать, дело важнее, не время из строя выбывать. Аборты становились “естественным выходом” в отвратительных бытовых условиях бараков и коммуналок. А советские больницы широко распахивали двери для всех желающих. Избавиться от ребенка? Пожалуйста! Медицинская пропаганда разъясняла, что это весьма просто, доступно, быстро, почти безопасно.

Ширился и самый вульгарный разврат, чему способствовала сама обстановка нэпа. Разгул жуликов и скороспелых “бизнесменов”, их ресторанные пиршества, кутежи с доступными певичками и танцовщицами соблазняли партийных и советских функционеров. Они-то были выше, “главнее” нэпманов. Почему было им не жить так же “красиво”? И вступали в махинации с делягами, пользовались своей властью, получая аналогичные удовольствия – за закрытыми дверями отдельных кабинетов ресторанов, превращая в тайные притоны те или иные подведомственные помещения. Такие начальники на местах чувствовали себя всесильными. “Рука руку мыла”, функционеры покрывали друг друга, с ними были связаны карательные органы. И человека, проявившего недовольство, личного врага, автора жалобы могли устранить физически. Отправить в чрезвычайку, оклеветать, и попробуй найди правду.

Вступало в жизнь и следующее поколение, молодежь. Сохранились свидетельства о жизни комсомольских организаций 1920-х, где юноши и девушки свободно “сходились” друг с другом, вечеринки превращались в оргии – забавлялись кто с кем, секретарши комсомольских руководителей плясали голышом на столах. Нет, разумеется, это творилось не во всех комсомольских ячейках. Где-нибудь на заводе или в деревне молодежи было не до безобразий. Да и на какие шиши безобразничать? Требовалось вкалывать в поте лица, абы только прожить, кое-как пропитаться. “Весело” жили дети элиты, попадавшие в московские и питерские высшие учебные заведения, продвигавшиеся в системе комсомольской “номенклатуры”, чтобы потом перейти в партийную. И, например, одна из современниц вспоминала, что обучение в коммунистическом университете им. Свердлова стоило ей трех абортов.

Таким образом нэп стал временной передышкой между периодами крутых “встрясок”, но он не принес стране ни сытости, ни благосостояния. Не принес он и никаких “свобод”. Любое инакомыслие преследовалось, даже внутри партии. Еще Х съезд в 1921 г. по инициативе Ленина принял постановление “Единство партии” о недопустимости фракций. Отныне за отклонение от центральной линии, за попытку сорганизоваться, чтобы сообща отстаивать свое мнение, грозили строгие меры вплоть до исключения из РКП (б). После чего мог последовать и арест, как посадили лидеров “рабочей оппозиции” во главе со Шляпниковым. Курс государства прокладывался только узкой группой партийной верхушки, остальным дозволялось лишь повиноваться.

Нэп не принес и социальной стабильности. По-своему страдали все слои населения. Даже рядовые коммунисты чувствовали себя обманутыми. Они прошли горнило войны, они победили – и теперь не имели ничего, кроме рваных шинелей и разбитых сапог. А вокруг них бесились с жиру нэпманы. И так же, как нэпманы, барствовало начальство. Невольно напрашивался вопрос: “За что боролись?” Но и в руководстве партии взгляды на нэп были неоднозначными. Основным критерием стратегии признавался ленинизм, верховным арбитром во всех спорах становился мертвый Ленин – точнее, его цитаты. А они имелись в самом широком диапазоне. Допустим, желая успокоить народ, Владимир Ильич публично заявлял, что нэп “всерьез и надолго”. Но он же в марте 1922 г., на XI съезде партии, прямо указывал, что “отступление”, длившееся год, закончено, и на повестку для ставилась задача – “перегруппировка сил” [96]. Соответственно, после перегруппировки предполагалась новая атака.

Выход из катастрофической экономической ситуации был один – индустриализация. Но взгляды на нее разделились. Одно крыло руководства во главе с Бухариным и Рыковым стояло за то, чтобы продолжать и углублять нэп, а интустриализацию вести плавно, постепенно. Другое – Троцкий, Зиновьев, Каменев, считало, что нэп пора сворачивать, возобновить наступление на крестьянство и штурмовать развитие индустрии. Но вдобавок увязывало данные процессы с теорией “мировой революции”. Доказывалось, что технологии и оборудование для тяжелой промышленности можно получить только на Западе. За это надо платить зерном, сырьем. Но цены на мировом рынке диктует капиталистическое окружение. Стало быть, от него зависят валютные поступления, необходимые для индустриализации. И получался замкнутый круг, из которого без “мировой революции” все равно не выйти.

Хотя в этих аргументах присутствовало несколько ложных предпосылок. Во-первых, сугубая ориентация на Запад в плане получения технологий – возможность разработки их отечественными силами заведомо отбрасывалась. Во-вторых, если уж на то пошло, рыночную конъюнктуру никогда не определяет одна сторона. Владелец товара тоже вправе решать, согласен ли он отдать его по данной цене. И на самом-то деле “капиталистическое окружение” было очень заинтересовано в поставках советского зерна, нефти, леса и пр. Без них странам Запада в условиях промышленного бума пришлось бы туго.

Но получалось так, что игра шла “в одни ворота”! Иностранные контрагенты называли низкие цены, а советские партнеры безоговорочно их принимали. Чему удивляться в общем-то не стоит, если учесть, что в дипломатических и внешнеторговых ведомствах засели эмиссары тех же зарубежных транснациональных корпораций. И торговля становилась еще одной формой разграбления нашей страны, из нее делали всего лишь сырьевой придаток Запада. Еще раз напомню уверенные слова Пола Варбурга: “Закрома России будут способствовать восстановлению Европы”. Европы, но не России.

Наконец, в расчетах “левых” о возможностях добыть валюту для индустриализации, не учитывались золото и другие ценности, которые продолжали широко утекать за границу под теми или иными фиктивными прикрытиями. Причем занимались этими махинациями тот же самый Троцкий со товарищи. Те же самые руководители, которые обвиняли “мировой капитал” в невыгодной для СССР конъюнктуре цен и сетовали на нехватку средств! И вот тут уж получался действительно “замкнутый круг”. Но на все эти разногласия наложилась дальнейшая борьба за власть.

18. “ПОХОРОНИТЬ ТРОЦКИЗМ!”

В исторической литературе принято говорить о “триумвирате” Сталина – Зиновьева – Каменева, выступившем против Троцкого. С легкой руки Льва Давидовича внедрилась и версия, будто генеральный секретарь одолевал своих соперников силой бюрократического аппарата. Это не совсем правильно. В верности самого аппарата Сталину позволительно усомниться, ведь партийные кадры в свое сремя “наковал” Свердлов, среди них хватало выдвиженцев Троцкого, тех же Зиновьева, Каменева, Бухарина. Аппараты ВСНХ, Госплана, многих наркоматов контролировали троцкисты. И “триумвират” был понятием чисто условным. Сталин не мог не помнить, как летом 1923 г. высшие партийные лидеры сообща выступали против него. Они являлись для Иосифа Виссарионовича вовсе не соратниками, а лишь временными союзниками.

Поэтому верхушечная борьба была очень непростой. Разумеется, Сталин использовал и рычаги власти, не использовать их было бы просто глупо. Сторонников Льва Давидовича переводили “на другую работу”, разбрасывали куда-нибудь в провинцию. Но применялись и другие методы. Сталин постарался увеличить число своих сторонников в партии, объявив “ленинский набор”. Кстати, засевшие в советском руководстве “интернационалисты” тоже пользовались аналогичными методами, устроив в 1921 г. “чистку” партии от “попутчиков”. Объявлялось – для исключения “примазавшихся” случайных лиц, бывших меньшевиков, эсеров. Но экс-меньшевики и эсеры, такие как Ларин, Стеклов, Блюмкин и пр., благополучно сохранили партбилеты, а повыгоняли рядовых красноармейцев, рабочих, крестьян. Теперь Сталин сделал обратный ход, в партию одним махом влилось 200 тыс. новых членов – и как раз за счет “серой” низовой массы. Нетрудно понять, что эта добавка усилила патриотическое крыло.

Наконец, Сталин применял и обычное лавирование, интриги, раскалывая соперников и не позволяя им снова сомкнуться вместе. Впрочем, такие же интриги прежде практиковал Ленин. Например, летом 1924 г. Иосиф Виссарионович устроил кулуарный “заговор” внутри большевистского руководства, образовав “руководящий коллектив”, куда вошли все члены Политбюро и ряд других лидеров – кроме Троцкого. Согласовывали в своем кругу решения, после чего выносили их на рассмотрение, а Лев Давидович ставился перед фактом, оказывался в меньшинстве.

Троцкий, конечно, вскоре понял, что против него действуют сообща. Разозлился. И очередной раз подставился. Он выступил на том поприще, на котором обладал бесспорными преимуществами – на литературном. Понадеялся на талант публициста и осенью 1924 г. выпустил книгу “Уроки Октября”. В запальчивости его занесло. Хвастался напропалую своими заслугами, ставил себя в один ряд с Лениным, а то и выше. А конкурентов постарался облить грязью. Досталось и Сталину, но особенно – Зиновьеву и Каменеву. Троцкий снова ткнул их носом в “октябрьский эпизод”, когда они в 1917 г. выступили против вооруженного восстания, разгласив планы большевиков в печати. Словом, оказались трусами и предателями, а уж хлесткое перо Льва Давидовича сумело сделать обвинения особенно больными и обидными.

Но Сталину только это и требовалось! Если сам он с нарочитой скромностью всегда и везде изображал себя лишь “учеником” Владимира Ильича, то претензии Троцкого вознестись выше “божества” нетрудно было преподнести чуть ли не кощунством [84]. И не Лев Давидович, а его противники развернули по стране дискуссию по его книге. Сыграл свою роль недавно созданный институт марксизма-ленинизма, перелопатил труды и письма вождя, и на голову Троцкого вывернули все эпитеты, которыми награждал его Ленин в периоды партийных ссор – “иудушка”, “Балалайкин” и пр. Дискуссия вылилась в кампанию под лозунгом “Похоронить троцкизм”. Взгляды Льва Давидовича объявлялись антиленинскими, его предложения о сворачивании нэпа расценивались как отклонения от “линии партии”.

Оскорбленные Каменев и Зиновьев рвали и метали, требовали исключить его из Политбюро, из ЦК, и вообще из партии. Однако Сталин неожиданно выступил куда более миролюбиво. Почему? Да потому что и Каменев с Зиновьевым были для него не друзьями. От них тоже предстояло избавиться, а для этого Троцкий еще мог пригодиться. И ограничились снятием Льва Давидовича с должностей председателя РВС и наркомвоена.

И новая партийная схватка не заставила себя ждать. Она началась весной 1925 г. – в ходе дискуссий о судьбах нэпа. Ведь в данном вопросе Зиновьев и Каменев являлись фактически единомышленниками Троцкого, настаивая, что нэп пора сворачивать. Однако Сталин во всех подобных спорах выработал очень мудрую линию поведения. Предоставлял противоборствующим сторонам сцепляться друг с другом, сперва не примыкая ни к кому. И оказывался “над схваткой”, в роли третейского судьи. Тем самым возвышался сам, да и партийная масса привыкала, что позиция Сталина взвешенная, выверенная, то есть самая верная. В данном вопросе он принял сторону Бухарина и Рыкова, ратовавших за углубление нэпа.

Искренне ли? Или только из желания избавиться от “соправителей”? Думается, что в этот раз то и другое совпало. С точки зрения благополучия и благосостояния народа программа Бухарина выглядела предпочтительнее – богатеют и множатся крестьянские хозяйства, увеличивается количество их продукции, развивается легкая промышленность, а все это даст средства для развития тяжелой. Вроде бы, получалось достичь социализма без новых катастроф, погромных кампаний, лишений. Есть данные о том, что Иосиф Виссарионович в этот период высоко оценивал Бухарина как партийного теоретика. Сотрудник сталинского секретариата А.Балашов рассказывал Д. Волкогонову, что мнение Николая Ивановича было важно для генерального секретаря при выборе собственной позиции и часто, когда ему приносили бланки с результатами голосования членов Политбюро путем опроса, он первым делом интересовался, как проголосовал Бухарин [208].

Апрельский пленум ЦК 1925 г. принял именно эту программу. Снижались налоги с крестьян, увеличивались кредиты, разрешались аренда и использование наемного труда. Задачей партии объявлялись “подъем и восстановление всей массы крестьянских хозяйств на основе дальнейшего развертывания товарного оборота страны”. Ну а “против кулачества, связаного с деревенским ростовщичеством и кабальной эксплуатацией” предполагалось использовать экономические меры борьбы. Однако данные проекты сразу же начали давать сбои.

В 1925 г., казалось, и урожай собрали богатый. В расчете на это было заложено 111 новых предприятий. Но финансовые поступления оказались гораздо ниже запланированных. Крестьянам оставляли больше продукции, но наживались на этом те же кулаки и перекупщики-нэпманы, 83 % торговли в стране захватил частный сектор. Снижение налогов и хороший урожай обернулись “голодом” на промышленные товары, инфляцией. А рабочие и служащие, как бы сейчас сказали, “бюджетных” предприятий, бедствовали. Попытки решить проблемы за счет экономии и повышения производительности труда, то бишь “затягивания поясов” и нажима на работяг, вызвали целую волну забастовок. В результате все планы провалились. Начатое строительство новых предприятий пришлось замораживать, увеличивать косвенные налоги, тратить золотовалютные резервы.

И Зиновьев с Каменевым и своими сторонниками попытались воспользоваться ситуацией для атаки на власть, возникла так называемая “новая оппозиция”. Но только стоит иметь в виду, что экономическая политика являлась лишь подходящим предлогом для нападок. Через несколько лет, когда сворачивание нэпа и ускоренную индустриализацию начнет Сталин, то Троцкий и другие оппозиционеры “забудут”, что и они ратовали за то же самое. Перейдут на противоположную точку зрения, абы только выступать в пику Сталину. Ну а в 1925 г. истинной подоплекой атаки были вовсе не экономические споры, а тайная идея “слабого генсека” [208]. Сталин проявил себя куда менее управляемым, чем сперва виделось бывшим “союзникам”, поэтому его, обвинив в ошибках, требовалось сместить и заменить другим, который станет послушным орудием в их руках. На эту роль планировалось привлечь Яна Рудзутака, Зиновьев вел с ним переговоры.

Силы оппозиции выглядели внушительными. За Зиновьевым стояла мощная Ленинградская парторганизация, точнее, ее руководство, превратившееся в настоящий “клан” из его ставленников. Каменев мутил воду в Москве, в СТО. К оппозиции примкнули нарком финансов Сокольников, зампредседателя РВС Лашевич. Накачивали подчиненных коммунистов против центрального руководства. Доходило до того, что на заводские собрания не пускали представителей ЦК. Самостоятельную роль в оппозиции решила вдруг играть и Крупская, выставляя себя ни больше ни меньше, как “наследницей” мужа, лучше других знающей истинный смысл его работ. Действовала неумело, но весьма нахраписто и энергично. Впрочем, откровенными попытками поучать партийцев только возмутила их. После ее выступления на XIV съезде М.И. Ульяновой пришлось даже извиняться за родственницу: “Товарищи, я взяла слово не потому, что я сестра Ленина и претендую поэтому на лучшее понимание и толкование ленинизма, чем все другие члены партии, я думаю, что такой монополии на лучшее понимание ленинизма родственниками Ленина не существует и не должно существовать…” [84]

Но Рудзутака Сталин легко перекупил – постами члена Политбюро и заместителя председателя Совнаркома. А Троцкий был все еще обижен на Зиновьева с Каменевым и их не поддержал (не без расчета – он надеялся, что его тоже захотят перекупить, и он потребует пост председателя ВСНХ). Ну а деятельность оппозиции четко попала под обвинение во “фракционности”, нарушали постановление XI съезда “Единство партии”. Зиновьевцы оперировали антикрестьянскими цитатами Ленина – им ответили массой других цитат, где Владимир Ильича выступал за союз рабочего класса и крестьянства. И в декабре 1925 г. на XIV съезде партии “новую оппозицию” разгромили, осудив как “левый уклон” и обвинив в “раскольничестве”. Правда, наказания и в этом случае были мягкими. Каменева понизили из членов Политбюро в кандидаты. Зиновьева переизбрали с поста руководителя питерской парторганизации, заменили Кировым.

Нет, Сталин был еще не настолько силен, чтобы одним махом избавиться от своих противников. Несмотря на поражения, они оставались видными партийными и государственными лидерами, сохраняли значительное влияние. Они контролировали многие важнейшие структуры управления, и партийный раскол грозил очень серьезными потрясениями.. Поэтому Иосиф Виссарионович действовал осторожно. Предоставлял оппозиционерам возможность самим дискредитировать себя. После каждого раунда борьбы они скатывались всего лишь на какую-нибудь одну ступенечку в советской иерархии. Но скатывались неуклонно, все ниже. И при этом постепенно теряли авторитет, утрачивали сторонников. От них отходили те, кто ошибся, отходили карьеристы, перекидываясь на сторону победителей.

После разгрома на XIV съезде “левые” отнюдь не успокоились. Тем более что экономическая ситуация в стране оставалась тупиковой, в народе усиливалось недовольство. Например, в 1926 г. количество забастовок возросло до 337 (против 196 в 1925 г.) Причем теперь к зиновьевцам примкнул и Троцкий. Он наконец-то понял, что остался с носом, что поражение “новой оппозиции” вовсе не обернулось выигрышем для него. Начались переговоры между обеими группировками, лидеры признали взаимные “ошибки” – когда хаяли друг друга. И возникла “объединенная оппозиция”. Заключались союзы с любыми инакомыслящими – с остатками “рабочей оппозиции” Медведева, с группой “демократического централизма” Сапронова и Смирнова, которая проповедовала вообще возврат к анархии 1917 г. – чтобы рабочие сами избирали и контролировали директоров и прочих начальников.

И оппозиция взялась действовать уже по сути “дооктябрьскими” методами. Устраивались самочинные митинги на заводах. Для выступления Лашевича московских партийцев пригласили на сходку в лесу. Велось размножение и рассылка оппозиционных материалов – их появление отслеживалось в Брянске, Саратове, Владимире, Пятигорске, Гомеле, Одессе, Омске, Харькове. Зиновьев вовсю пользовался аппаратом Коминтерна – его сотрудники разъезжали по стране, организуя сторонников. Троцкий на митингах подогревал недовольство рабочих, соблазняя их своей “хозяйственной программой”: “На полмиллиарда сократить расходы за счет бюрократизма. Взять за ребра кулака, нэпмана – получим еще полмиллиарда. Один миллиард выиграем, поделим между промышленностью и зарплатой”.

Это была чистейшей воды демагогия. Бюрократический аппарат в СССР и впрямь был огромным, в 10 раз больше, чем в царской России. Но он и не мог быть меньше. До революции он дополнялся земскими структурами, частными правлениями предприятий. И к тому же, сказывался слом православной и патриотической морали – в советские времена над каждым чиновником требовалось ставить контролеров, и контролеров над контролерами. Сокращение аппарата грозило экономике не выигрышем, а хаосом. Да и сам Лев Давидович “забывал”, что живет вовсе не так, как рабочие, которых он провоцировал – ни в чем себе не отказывая, в роскоши, по несколько раз в год выезжая отдохнуть в Крым, на Кавказ, за границу. Но какая разница? Главное было – раздуть бучу.

Троцкисты раз за разом пытались сыграть и на “политическом завещании” Ленина. Этот вопрос поднимался еще в 1924 г. на XIII съезде партии. А летом 1926 г. на пленуме ЦК о нем вспомнили снова, потребовали от Сталина зачитать его. Что ж, Иосиф Виссарионович соглашался. Вопреки легендам, он “завещания” не скрывал. Но использовал его против своих же противников. Обвинения в “грубости” не выглядели такими уж серьезными для партийных работников времен гражданской войны. А вот определение в адрес Троцкого, “небольшевизм”, звучало убийственно. Ленин, правда, отмечал, что его нельзя ставить в вину Льву Давидовичу, но Сталин делал на нем акцент – и попробуй-ка, оправдайся! [157]

Иосиф Виссарионович снова сумел внести раскол среди своих противников. Зиновьева заставили присоединиться к осуждению “рабочей оппозиции” – поскольку ее еще при Ленине заклеймили как “меньшевистский уклон”. Удалось вывести из игры и Крупскую. Известно что Сталин напомнил ей: “Мы еще посмотрим, какая вы жена Ленина”. Правда, трактуют его по-разному. Автор исследований на данную тему Ю.М. Лопухин предположил, что Иосиф Виссарионович намекнул “на старую дружбу с И.Ф. Арманд” [84]. А в дальнейшем тиражировании скандальных версий эта фраза была еще и искажена: “Мы еще посмотрим, кого сделать женой Ленина”. С выводом, что Сталин шантажировал несчастную старушку, грозя переиначить истину и “сделать” супругой Владимира Ильича его любовницу.

Однако с такой интерпретацией согласиться нельзя. Сталин еще не был настолько всемогущим, чтобы переписывать историю. Какое там, если он не был в состоянии даже заткнуть рот оппонентам? И если внимательно прочесть эту фразу, можно отметить – слово “какая” предполагает качества жены, а не измены мужа. С куда большей вероятностью Сталин намекнул на ту роль, которую играла Крупская в период болезни Ленина – обеспечивая влияние троцкистов, игнорируя предписания врачей и постановления ЦК, усугубляя его состояние истериками. И на попытку отравить мужа в марте 1923 г. Это, разумеется, только предположение, но в любом случае, намек оказался для Крупской предельно ясен. Она знала, что имеет в виду Сталин, и это было настолько серьезно, что она испугалась. Так испугалась, что публично отреклась от соратников.

Еще одним методом борьбы стали удары по “пешкам”. Мелких сторонников оппозиции стали снимать с должностей, выгонять из партии. Тут же забеспокоились другие функционеры, поддержавшие было Зиновьева и Троцкого. Свое благополучие было дороже – и они начали перетекать на сторону власти. А главным стало то, что рабочая масса противников Сталина не поддержала. Да, она не прочь была посвистеть на митингах, пофрондировать, излить собственное недовольство. Но лидеры оппозиции ни малейшей симпатии у нее не вызывали. Все помнили, сколько крови пролил Троцкий, насаждая дисциплину расстрелами красноармейцев, железнодорожников, работяг. Зиновьева, устроившего из Питера персональную вотчину, заняв все “теплые” места собственными родственниками, земляками, приятелями, в “северной столице” ненавидели.

Оппозиция “повисла в вохдухе”, не имея реальной опоры, в октябре 1926 г. на пленуме ЦК и в ноябре на XV партконференции ее разнесли в пух и прах. Опять были выдвинуты обвинения в нарушении партийной дисциплины, фракционности. Зиновьев, Каменев и их сторонники вынуждены были униженно каяться, признавать свои грехи перед партией. Наказания очередной раз были умеренными. Троцкого и Каменева вывели из Политбюро, Зиновьева сняли с поста председателя исполкома Коминтерна. В общем каждого – еще на ступенечку. Но их политический вес был подорван. Отныне они превратились в “битые” фигуры.

КАК РОДИЛСЯ ГУЛАГ.

Нэп вовсе не означал прекращения террора. Расстреливали участников подпольных антисоветских структур. Расстреливали зачинщиков забастовок – а в связи с плохими условиями жизни волнения случались довольно часто. Но все же масштабы репрессий начали снижаться. Хотя сперва причина была не политической, а, можно сказать, “экономической”. Проект “трудовых армий”, которые работали бы задарма, поставляя дешевые товары для перепродажи иностранцам, провалился. Зато имелись контингенты заключенных. С 1921 г. Госплан и ВСНХ стали требовать перевода мест лишения свободы на “самоокупаемость”, использовать труд осужденных. Но и это оказалось проблематично. Где ж его было использовать при развале хозяйства и безработице? Исключение составили только Северные лагеря особого назначения. Тут был лес, валютный товар. А рядом – Архангельский порт. И с мая 1922 г. поголовные расстрелы в этих лагерях прекратились, заключенных было велено нацелить на лесозаготовки. В том же году было принято постановление о ликвидации концлагерей, существовавших во всех губерниях. Тех, кто в них содержался, отправляли в Северные лагеря.

Впрочем, для большинства из них это означало дорогу на тот свет. Команды палачей, подобравшиеся на Севере, продолжали относиться к заключенным, как к смертникам – только сперва требовалось выжать из них силы, чтоб “добро не пропадало”. Работа устанавливалась по 14 часов в сутки, с потолка задавались “уроки”, за невыполнение наказывали. Свирепствовали эпидемии. Заключенные прибывали без теплой одежды, навыков в лесоповале не имели. Обмораживались, погибали. Ослабевших, покалеченных без всякого сожаления пристреливали. Людей разделяли на десятки, за провинность одного наказывали всех. Для штрафников применялись суровые кары – порки, “темный карцер”, “холодная башня”, замораживание. В Архангельском лагере забивали насмерть палками, в Холмогорах ставили “на комар” – обнаженного человека привязывали к столбу и оставляли на расправу кровососущим насекомым. Третий лагерь, в Пертоминске, даже по отношению к двум другим считался “штрафным”. Тут заключенных держали в кельях старого монастыря, которые не отапливались и нар не имели. Кормили лишь сухой рыбой, предоставляя пользоваться снегом вместо воды. И те, кто попадал сюда, быстро вымирали…

Следующие изменения в репрессивной системе начались в 1923 г., когда к власти, пока еще во “временном” качестве, пришел Сталин. Взявшись наводить порядок в разболтавшихся и действующих кто во что горазд советских структурах, он обратил внимание и на органы ГПУ. Причем его деятеятельным помощником стал Дзержинский, который тоже был очень даже не против навести порядок в своем ведомстве – разросшаяся карательная машина, находившаяся в двойном и тройном подчинении Москвы, республиканских правительств, Советов, исполкомов, на деле стала бесконтрольной. Чекистские начальники различного ранга распоясались, вошли во вкус безнаказанности.

И когда для проверки “органов” была создана комиссия ВЦИК, она выявила 826 только “самочинных” расстрелов – то есть вообще ничем не оправданных, не подкрепленных даже подобием вины. Обнаружились многочисленные злоупотребления, коррупция. Хотя, конечно, никакая комиссия не смогла бы вскрыть всех преступлений, но даже то, что удалось копнуть, производило жуткое впечатление. Ревизия пожаловала и в Северные лагеря, где были вскрыты вопиющие безобразия. Персонал лагерей в здешней глуши вообще обнаглел. Устраивал пьянки в трактирах с пальбой, битьем стекол, изнасилованиями. Надзиратели имели целые гаремы из осужденных женщин – ими менялись, разыгрывали в карты, использовали в оргиях и садистских забавах. Процветали хищения, спекуляция.

Последовали перетряски руководства, многие загремели под суд. А сами лагеря было решено закрыть и перенести в более подходящее место. Для этого выбрали Соловецкий архипелаг, где имелись готовые монастырские помещения, остатки прежнего хозяйства, а природные условия затрудняли возможности побега. В июле 1923 г. в Северных лагерях оказалось в наличии около 2 тысяч человек. Всего 2 тысячи уцелело из потоков заключенных, свозившихся сюда три года со всей страны… Их и переправили на Соловки.

В 1923 – 1924 гг последовали новые чистки в ОГПУ. Связаны они были с развернувшейся борьбой между Сталиным и Троцким. Для Иосифа Виссарионовича засилье сторонников конкурента в спецслужбах было никак не желательно, а большинство палачей эпохи “красного террора” оказалось убежденными троцкистами. Ведь именно Лев Давидович и его присные, громя Россию, дали им власть над людьми, подарили возможность убивать, унижать, грабить, удовлетворять самые дикие наклоности. Именно себя они считали подлинными “революционерами” – а “бюрократы” были только помехой, угрозой для продолжения уже привычной жизни. За троцкизм еще не снимали с должностей и не сажали. Но этого и не требовалось. По чекистским структурам покатились новые ревизии. А у швали, заполонившей эти структуры, всегда можно было найти преступления или злоупотребления.

Прошла целая серия судебных процессов над сотрудниками ОГПУ и трибуналов, кое-кого расстреляли, многих поувольняли. И, по общим впечатлениям современников, где-то с 1924.г. “традиционный” образ чекиста значительно изменился. Вместо грубых “мясников”, садистов и пьяных разухабистых убийц структуры ОГПУ стали пополнять “интеллектуалы” из недоучившихся студентов, бывших юристов, партийных чиновников, армейских комиссаров [105]. Но, тем не менее, кардинального перерождения спецслужб не произошло. Этого не смогли осуществить ни Сталин, ни Дзержинский. Генеральный секретарь ЦК, давая распоряжения о чистках, удовлетворялся достигнутыми результатами – столько-то преступников, окопавшихся в “органах” уличено, уволено, отдано под суд. Значит, должно стать получше. А Дзержинскому было просто не под силу самому все контролировать, он в дополнение к руководству ОГПУ занимал еще целый ряд должностей. В обстановке внутрипартийной борьбы Сталин делал ставку на “верных”, на кого он смог бы положиться, и в 1924 г. он протолкнул “железного Феликса” на пост председателя ВСНХ, чтобы вывести этот важный орган из под влияния Троцкого.

Ну а карательные структуры целенаправленно создавались против русского народа. И целенаправленно формировались из соответствующих кадров, они имели высоких покровителей. Поэтому за решетку или к стенке попадала только мелкая сошка, разошедшаяся совсем уж до беспредела. Выполнили свою роль, ну и шут с ними, не жалко. Более крупные фигуры, даже удаленные из “органов”, неплохо пристраивались в других местах. Допустим, ставленник Свердлова Петерс, патологический тип, одновременно сожительствовавший с 2-3 секретаршами, любивший собственноручно расстреливать людей и приохотивший к участию в казнях малолетнего сына, переместился на партийную и хозяйственныю работу. Еще один выдвиженец Якова Михайловича, Уншлихт, устраивавший зверские расправы в Вильно, а в начале 1920-х фактически руководивший репрессиями по всей стране, стал заместителем наркома по военным и морским делам, возглавил разведку. Лацис (Судрабс) был “теоретиком” террора, в свое время “исследовал” в Киеве различные виды умерщвления людей, писал “научные” работы с графиками и диаграммами количества жертв, анализируя их по полу, возрасту, классовому составу – после увольнения из “органов” он стал ректором Института народного хозяйства им. Плеханова, получил возможность реализовать свою тягу к науке.

Но и среди тех, кто проявил полную лояльность к Сталину, деятельно помогал в ревизиях и чистках троцкистов, остались руководители, мягко говоря, сомнительного свойства. При загруженности Дзержинского на партийных и хозяйственных постах фактически возглавили ОГПУ Вячеслва Менжинский и Генрих Ягода (Иегуди). Менжинский – бывший литератор, автор эротических романов и брат крупного банкира. Судя по всему, был связан с “мировой закулисой”, поскольку после Октября занял в Совнаркоме пост наркома финансов, потом был генконсулом в Берлине. А Ягода был родственником Свердлова, который и пристроил “своего человека” в коллегию ВЧК. Как раз под их руководством проводилась реорганизация.

И очень многие темные личности сохранили в ОГПУ свои позиции. Например, палачи Вуль и Фридман – “прославившиеся” в гражданскую применением страшных пыток в Московской ЧК, относительно них имелись подозрения в ритуальном характере этих пыток и убийств. Или садист Фриновский, в свое время зверствовавший на Кубани. Он арестовывал красивых молодых женщин и после изнасилований замучивал их, терзая тело щипцами, плоскогубцами, полосуя бритвой или шашкой. По подобным делам неоднократно сыпались жалобы пострадавших или их родственников, материалы о “художествах” Вуля и Фридмана попадали даже в советские газеты. Поднялся и скандал вокруг Фриновского, когда он после надругательств умертвил ни в чем не повинную учительницу Домбровскую [105]. Но эти сотрудники почему-то пользовались покровительством Менжинского, обвинения против них заминались, и они не только оставались на службе, но и получали повышения.

Продолжал служить и председатель украинского ГПУ Балицкий, известный тем, что возил дружков в тюрьмы и устраивал оргии с заключенными женщинами. Важное положение занял Нафталий Френкель, выходец из Турции, до революции – крупный лесоторговец, миллионер, в Первую мировую занимавшийся спекуляциями оружия и других товаров, уплывавших из России за рубеж. В общем, участвовал в с тех делах, которые проворачивали российские банкиры и промышленники, обеспечивая искусственные дефициты и готовя Февраль. Наверняка был связан с иностранными спецслужбами, (и, очевидно, с масонством). Переведя в 1917 г. капиталы за границу, он наживался на спекуляциях гражданской войны, а потом устроился делать “гешефт” в ГПУ, стал крупной фигурой в системе лагерей. Возглавил эту систему Мозес Берман, он, как и его помощники Яков Раппопорт, Лазарь Коган тоже отметились кровавыми делами в гражданскую. И ужасы террора не исчезли, они лишь стали осуществляться подальше от посторонних глаз.

Описание Соловков лучше всего известно из “Архипелага ГУЛАГ” Солженицына. Но Александр Исаевич допустил ряд серьезных ошибок. В его произведении Соловки – некий “фантастический мир”, в котором сосуществуют рядом и жесточайшие наказания, и почти опереточная фантасмагория – спектакли драматической труппы, изображения слона с буквой “У” на попоне, то есть У-СЛОН (управление Соловецких лагерей особого назначения), свои печатные издания, археологическая комиссия, дендрологический питомник. Заключенные не чувствуют обреченности, поскольку и сроки-то у всех короткие – 3 года, 5 лет… И Солженицын делает вывод, что система лагерей была еще “молодой”, еще не устоялась.

Это неверно. И искажение, возможно, объясняется тем, что память о Соловках передавалась через людей, сумевших там уцелеть. А уцелели, главным образом, социалисты, которые, в отличие от “контреволюционеров”, содержались в льготных условиях, пристраивались при управлении лагерей и могли себе позволить баловаться этими самыми драматическими спектаклями или археологическими экспериментами. Но если мы обратимся к воспоминаниям А.Клингера, Ю.Бессонова и др., которым чудом удалось бежать, то увидим, что основная масса заключенных содержалась без малейших послаблений, впроголодь, и сплошь погибала на общих работах. На прокладке железной дороги, лесоповале, или, что считалось еще хуже – торфоразработках. Там находили смерть почти все, и никаких иллюзий относительно своей участи у людей не было. При трехгодичных сроках заключения с первых же дней понимали, что выжить эти три года вряд ли получится. Продолжались и систематические казни, хотя в меньших масштабах, чем в Холмогорах. В 1923-25 гг. тут расстреливали в среднем около 15 человек в неделю.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: