ПОСЛЕ “ЛЕВЫХ” – “ПРАВЫЕ”.

Партийные съезды и конференции занимались не только разборками с опозицией. В СССР они традиционно принимали стратегические решения по экономическим, политическим вопросам. И в 1927 г. XV съезд, добивший “левых”, постановил ускорить темпы индустриализации, перенести центр тяжести с легкой промышленности на тяжелую, на производство средств производства, чтобы обеспечить эту самую индустриализацию не покупным, а отечественным оборудованием. Брался курс и на коллективизацию в деревне…

Но уже тогда, когда принимались постановления, их выполнение оказалось более чем проблематичным. Потому что планы хлебозаготовок на 1927 г. провалились. Причем провалились совершенно неожиданно! Урожай был отменный. По предложению Бухарина и Рыкова закупочные цены на сельхозпродукты не повышались – они указывали, что в условиях монополии государства крестьяне все равно никуда не денутся, продадут хлеб. Но осенью выяснилось, что зерна сдали вполовину меньше, чем в 1926 г.! И другой продукции тоже. Ее не хватало даже потребителям внутри страны. Очевидец писал: “Зимой 1927/28 года в городах очереди за хлебом стали обычным делом, масло, сыр и молоко – редкостью. Государственные запасы зерна истощились” [208]. Разумеется, это вызывало недовольство граждан. Но ведь, кроме того, экспорт сельхозпродукции оставался важнейшим источником валютных поступлений для индустриализации…

Что же произошло? В Советском Союзе объясняли, что хлеб “гноили кулаки”. Демократические авторы рассуждают иначе – что крестьяне не имели возможности купить промышленные товары, поэтому и не продавали излишки хлеба, предпочитали оставить их у себя. Обе эти версии не выдерживают критики. О том, что крестьяне оставляли всю продукцию у себя дома, могут рассуждать разве что “бумажные” теоретики, не задумывающиеся о специфике сельского хозяйства. Зерно – вовсе не такая вещь, которая может храниться сколь угодно долго, а уж тем более масло, сыр, молоко. Холодильников-то у крестьян не было. Не было и оборудованных элеваторов, перерабатывающих предприятий. Неужели крестьяне были такими дураками, что обрекали плоды своего труда на порчу и гниение, вместо того, чтобы сбывать, хотя бы и по низким ценам? А кулаки образца 1920-х были вовсе не крупными производителями, а в первую очередь перекупщиками продукции односельчан. И что же, они потратились, приобретая ее, а потом оставили в погребах, пускай пропадает?

Отчасти на срыв заготовок оказали влияние как раз нагнетавшиеся слухи о близкой войне, теракты белогвардейцев. Если заполыхает, то неизвестно что будет в стране, что будет с советскими деньгами – все же вернее придержать часть зерна. Но это была лишь одна из причин. И, опять же, на какое-то время можно сохранить зерно, но не молоко или сыр. Ответ на вопрос дает нам директива замнаркома юстиции РСФСР подчиненным органам от 16 июля 1928 г., она была издана перед следующей заготовительной кампанией: “в случае новой попытки… срыва хлебозаготовок” быть готовыми “к массовому применению ст. 107 Уголовного кодекса” (спекуляция) против скупщиков хлеба. Сельскохозяйственную продукцию кто-то скупал!

Кто? Городские нэпманы, желая погреть руки? Но желание получить барыш у них было всегда. Только в прежние годы оно почему-то не создавало особых проблем. А теперь дружно бросились скупать? Хотя можно вспомнить и другое. Подобная методика создания искусственных дефицитов была в отношении России уже отработана, она применялась в 1916 –1917 гг для создания кризиса и привела к Февральской революции. Почему было не повторить удачные действия?… Зимой 1927/28 гг уже не царская, а Советская Россия очутилась в условиях кризиса. Возникла реальная опасность социального взрыва. И планы индустриализации казались обреченными на провал.

Стройки, которые уже были начатые, пришлось бы очередной раз “замораживать”, сворачивать работы. Вложенные в них огромные средства пошли бы насмарку. Вложенный труд пропал бы зря. Котлованы и фундаменты намеченных предприятий засыпало бы снегом, заливало дождями. Купленное за границей оборудование ржавело бы на складах... И ведь такое произошло бы уже не в первый раз! Аналогичные вещи случились и в 1925, и 1926 гг. В общем, выходило – задумывайте, планируйте свою индустриализацию, тратьте на нее деньги. А потом по каким-то причинам все сползет на нет. И снова будете планировать, тратиться, кормить иностранных поставщиков. Россия получалась обреченной на такие безрезультатные дергания на одном месте, разбазаривая свои национальные богатства…

Но на этот раз Сталин решил вырваться из “заколдованного круга”. Вырваться методами “военного коммунизма”. В январе 1928 г. Политбюро приняло постановление о насильственном изъятии излишков хлеба. Для этого создавались специальные отряды из комунистов, привлекалась деревенская беднота, возглавить кампанию должны были высшие руководители – сам Сталин выехал руководить заготовками в Сибири. И зерно, конечно же, собрали. Но точно так же, как в гражданскую войну, “чрезвычайные меры” сопровождались колоссальными злоупотреблениями. Партийцы и активисты из голодных городов ринулись трясти “сытую” деревню. Хлебозаготовки нередко выливались в грабежи, сопровождались насилиями. Хватало и охотников отличиться, перевыполнить показатели, для чего выметали амбары не только кулаков, а середняков, бедняков.

В ответ вспыхнули крестьянские восстания. Их жестоко подавляли, но не помогало, количество бунтов росло. В апреле их зафиксировано 36, в мае 185, в июне 225. Надо сказать, что советское руководство погромов деревни не предписывало и не приветствовало. В апреле объединенный пленум ЦК и ЦКК хотя и отметил общий успех кампании, но вместе с тем осудил “извращения и перегибы, допущенные местами со стороны советских и партийных органов”, которые “фактически являются сползаниями на рельсы продразверстки”. Но постановление ничего не изменило. Соблазны всевластия, возможности пограбить оказывались слишком сильными. 16 июля 1928 г. вышла директива замнаркома юстиции РСФСР Крыленко, запретившая такие меры как обходы дворов в поисках хлеба, незаконные обыски и аресты, закрытие базаров. Приказывалось прекратить все уголовные дела по статье о спекуляции, которые ретивые исполнители завели против середняков и бедняков. А 19 июля правительство постановило отменить “чрезвычайные меры” при хлебозаготовках. Лишь после этого восстания пошли на убыль (в июле их случилось 93).

Но в ходе кампании подтвердилось, что скупка сельхозпродукции шла через кулаков. И Сталин приходил к выводу, что “пока существуют кулаки, будет существовать и саботаж хлебозаготовок… Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем”. 16 мая 1928 г. ЦК принял постановление “За социалистическое переустройство деревни”, впервые допустившее “раскулачивание” – конфискацию и раздел кулацких хозяйств с выселением владельцев. В отношении других категорий крестьян ситуация, вроде, обещала вернуться в нормальное русло. По предложениям Бухарина и Рыкова были повышены закупочные цены – и производители сами должны были сдавать продукцию государству.

Однако деревня была взбудоражена погромами. Правительству не верили, ходили упорные слухи о возврате продразверстки. А раскулачивания вылились в новую волну безобразий. Ради тех же соблазнов пограбить, воспользоваться чужим имуществом, под кампанию попадали не кулаки, а просто зажиточные хозяева, попадали персональные враги местных активистов. В такой обстановке крестьяне сокращали засеваемые площади. В некоторых местах не хватило посевного зерна – выгребли вместе с “излишками”. И если пошли на убыль крестьянские бунты, то стало рости количество терактов против “раскулачивателей”. В январе 1928 г. в сельской местности был отмечен 21 теракт – в сентябре уже 103, в ноябре 216.

И положение с продовольствием ничуть не улучшилось, оно становилось все хуже. Опять, несмотря на объявленную отмену, пришлось в ряде местностей вводить “чрезвычайные меры”. А окончательное решение проблемы Сталин увидел в коллективизации. Указывал: “Нужно добиваться того, чтобы в течение ближайших трех-четырех лет колхозы и совхозы… смогли дать государству хотя бы третью часть потребного хлеба”… Кризис обострил и проблемы иного рода. Снова активизировалась оппозиция. Радек писал одному из товарищей: “В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний”. Считали, что можно будет воспользоваться ситуацией для перехвата власти, реанимировали свои структуры, распространяли троцкистские листовки.

Но наряду с “левым уклоном” в партии заговорили и о “правом”. Только сперва это не имело никакого отношения к Бухарину и его группировке. Как уже отмечалось, в условиях нэпа многие местные руководители вошли во вкус “красивой жизни”. Вели дела с нэпманами, покрывали их махинации, “барствовали” в своих владениях, погрязнув в кутежах и сексуальных удовольствиях. Когда начали раскручиваться дела о спекуляциях с продовольствием, такие факты всплыли наружу. В мае 1928 г. ЦК принял постановление о “бюрократах, сращивающихся с нэпманами” в Смоленской, Сочинской, Артемовской, Ряжской и Сталинской парторганизациях. Указывалось, например, что на Смоленщине “губернские партконференции были сплошной большой пьянкой”, “старые революционеры превратились в пьяниц и развратников”. Было снято со своих постов и исключено из партии более тысячи руководителей, многие попали под суд. К “правому уклону” как раз и отнесли подобных “перерожденцев”, а потом добавили еще нескольких деятелей вроде заместителя наркома финансов М. Фрумкина, выступившего против раскулачивания.

Но возникло и охлаждение между Сталиным и группой Бухарина, Рыкова и Томского. Началоось оно вовсе не по вопросам экономической стратегии. Сталин понимал, что ошибаться может каждый и не склонен был драматизировать разногласия. Напротив, пытался сглаживать их. Когда в марте 1928 г. Рыков вспылил по поводу “чрезвычайных мер” по хлебозаготовкам и швырнул на стол заявление об отставке, Сталин написал на нем “резолюцию”: “Дело надо сделать так: надо собраться нам, выпить маленько и поговорить по душам. Там и решим все недоразумения”. Бухарин и его сторонники полностью поддержали курс на ускоренную индустриализацию, коллективизацию. Николай Иванович вовсю клеймил “правых уклонистов”, на XV съезде требовал “форсированного наступления на кулака”.

Конфликт обозначился, когда Сталин начал прижимать “феодальные княжества”. Выполнение указаний правительства шло вразброд, в парторганизациях вскрывались все новые злоупотребления. Вот и обратили наконец-то внимание, что различные партийные и государственные структуры живут и действуют сами по себе, подчиняясь лишь собственному руководству. Взять хотя бы приведенный выше пример, когда Политбюро принимало решения, а редакции газет действовали вопреки ему. (Кстати, как нетрудно понять, именно такая бесконтрольность облегчала регулировку советской жизни со стороны зарубежных сил). И Сталин решил покончить с этим. Во второй половине 1928 г. он начал брать различные ведомства под контроль. Представителей из аппарата ЦК стали вводить в Исполком Коминтерна, в редакцию “Правды”, в профсоюзы, хозяйственные органы, провели перевыборы в пытавшейся самостийничать московской парторганизации.

Вот эта борьба за централизацию как раз и вызвала резкую оппозицию Бухарина. Он снова поднял лозунги “партийной демократии”, подразумевая, что контроль со стороны ЦК ее нарушает. Использовал и экономические аргументы – но они были не самоцелью, а только средством. Как ранее указывалось, Николай Иванович многократно менял свои взгляды, и со сталинским курсом вполне соглашался. Но в условиях кризиса, когда горожане возмущались очередями за хлебом, а крестьяне – изъятиями хлеба, критика экономической политики оказывалась выгодной. Позволяла завоевать популярность, а в случае социального взрыва – даже и прийти к власти. В январе 1929 г. Бухарин выступил со статьей “Политическое завещание Ленина”. О работах “завещания” прямо речь не шла, но намек был более чем понятен партийцам, и название звучало открытым вызовом.

При этом Бухарин и его сторонники действовали более умно, чем “левые”. Они не созывали отдельных совещаний, не вырабатывали общих платформ, чтобы не подставиться под обвинение во “фракционности”. Не пытались раздувать смуту на митингах, распространять воззвания. Николай Иванович предпочитал кулуарные интриги в партийном руководстве. Распространял слухи, сеял сомнения. Вел работу через хозяйственные, культурные и прочие органы. Его опорой становилась отнюдь не масса. С одной стороны, этой опорой были партийные функционеры среднего звена, втайне желавшие продолжения “нэповской” жизни и недовольные закручиванием гаек. С другой – “спецы” из дореволюционной интеллигенции: инженеры, экономисты, управленцы, финансисты и т.д. Они хорошо оплачивались, пользовались протекциями советских руководителей, занимали важные посты в наркоматах, Госплане, ВСНХ и других органах. И были вовсе не против того, чтобы коммунистическое государство постепенно превратилось в обычную буржуазную демократию.

Опорой Бухарина становилась и молодежь. Но, естественно, не вся молодежь. Он завоевывал симпатии среди комсомольских работников, учащихся столичных вузов – а это были в основном дети элиты. Те самые “дети Арбата”, которых впоследствии воспел Рыбаков. Арбата, а не провинциальных городков и сел. Своими лозунгами “демократии”, семенами критики Бухарин приробретал авторитет, например, в Академии красной профессуры (откуда потом вышли многие антисталинисты наподобие Авторханова), в коммунистическом университете им. Свердлова, в литературном институте.

Открыто обвинять Сталина в экономических ошибках Николай Иванович тоже не рисковал. В своих статьях и выступлениях он как бы атаковал Троцкого, предостерегал от “сползания к троцкизму”, хотя бил по тем пунктам троцкистских программ, которые совпадали со сталинскими. И, кстати, в искренности его нападок на Троцкого и “левых” позволительно усомниться. Ведь Льву Давидовичу он помогал вывезти за рубеж архивы в это же самое время. Да и с “левыми” подспудно наводил контакты. 11 июля 1928 г., когда еще никаких конфликтов между Сталиным и Бухариным не произошло (они начались в конце лета и осенью), Николай Иванович тайно встретился с Каменевым, предложив ему действовать сообща. Говорил: “Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших разногласий с вами”. Высказывал грязные характеристики в адрес Сталина и других членов Политбюро, выражал уверенность, что “линия Сталина будет бита”.

Однако Бухарин “перехитрил сам себя”. Каменев записал текст разговора и послал Зиновьеву. Но секретарь Каменева Швальбе снял копию и передал троцкистам. Они обиделись на нападки в свой адрес и опубликовали текст в листовке. Разразился скандал. Члены Полибрюро были ошеломлены теми словами, которыми Бухарин обзывал их за глаза, да еще и перед оппозиционером. Николай Иванович пробовал отвертеться, называл публикацию “гнусной клеветой”, но Каменев подтвердил подлинность беседы, и Бухарину тоже пришлось признать ее. Тут уж против него ополчились все. Резолюция ЦКК осудила переговоры с Каменевым как “фракционный акт”. Был однозначно сформулирован и ответ на бухаринские требования “демократии” - резолюция констатировала, что отсутсткие контроля со стороны ЦК ведет к превращению государства “в бесформенный конгломерат, состоящий из феодальных княжеств, в числе которых мы имели бы княжество “Правды”, княжество ВЦСПС, княжество ИККИ, княжество НКПС, княжество ВСНХ….”

Бухарин, Рыков и Томский не смирились с поражением, попробовали отстаивать свою точку зрения. И в апреле 1929 г. были осуждены пленумом ЦК. Впрочем, прошлись по ним куда мягче, чем раньше громили “левых”. Сперва их даже “уклонистами” не называли, указывали, что их взгляды “совпадают в основном с позицией правого уклона”. И лишь в ноябре 1929 г., после новых выступлений Бухарина объявили “застрельщиком и руководителя правых уклонистов”. Теперь и этих оппозиционеров принялись снижать по “ступенечкам”. После каждой взбучки они послушно каялись, но продолжали исподволь гнуть критическую линию. И Орджоникидзе писал о Бухарине: “Он, совершенно неожиданно для нас, оказался человеком довольно неприличным. Он будет делать все от него зависящее, чтобы создать впечатление, что его обижают и угнетают, и в то же время сам всех будет мазать г….”.

Но все равно “правых” били не так сильно, как Троцкого и Зиновьева. То выводили из Политбюро, то обратно вводили. Бухарина сняли с руководства “Правдой” и Коминтерном, но поставили начальником отдела ВСНХ и редактором второй по рангу газеты, “Известий”. Их не ссылали, они оставались в составе советской элиты, сохраняя кремлевские привилегии и значительное влияние. Бухарин даже каяться приучился весело, как бы с вызовом. Он, очевидно, чувствовал за собой какую-то силу, был почему-то уверен в своей безнаказанности. Порой позволял себе даже откровенно наглые выходки. Так, в 1932 г. он вместе со Сталиным был на встрече с молодыми литераторами. Перебрал лишку, и когда участники встречи попросили рассказать о Ленине, Бухарин дернул Сталина за нос и засмеялся: “Ну, соври им про Ленина” [62]. Иосиф Виссарионович очень разозлился. Но смолчал. И обошлось без последствий.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: