Глава 1. Как мастер-часовщик остановил время

Мастер-часовщик, что работал в лавке на Полуденной, 1, был одним из самых странных жителей города Полудня. Был он высок, строен, с роскошной седой копной прямых, приподнятых и неизменной торчащих во все стороны локонов. Черты лица его были правильными, простыми, а время заострило их глубокими морщинами. Кожа на лице была смуглой, дублённой ветрами и солнцем, хотя никто не помнит, чтобы мастер выходил из своей лавки. У мастера был высокий лоб в продольных бороздах, мощные надбровные дуги, украшенные густой седой порослью, тонкая и прямая линия носа. Скулы его были очерчены остро, щёки были впалыми, а губы тонкими, сжатыми. Подбородок его был остр, правилен и мужественен. Морщины расходились от его глаз десятком лучей, устремляясь к скулам и вискам, морщины покоились под глазами, морщины заключали тонкий рот в скобки, они глубоко залегали в смуглой шее и переходили на грудь.

Страшней всего были глаза мастера: то голубые, то зелёные, то карие, они были неизменно колючими, пристальными, мудрыми, добрыми, беспощадными и очень глубокими.

Красивей глаз мастера могли быть только его руки – длинные жилистые предплечья и запястья, большие ладони правильной формы в ветвящихся венах, длинные узловатые точные пальцы, они знали о часах всё.

Мастер был выпилен из цельного куска неизвестной породы дерева, что растёт в далёкой пустыне, и дерево это, обожжённое ветрами и солнцем, более не нуждалось в ливнях.

Мастер-часовщик был высок, строен, подтянут. Одет он был в серые клетчатые брюки, что сужались книзу, к паре коричневых башмаков из добротной кожи с массивными круглыми носами, шнурки которых никогда не были завязаны аккуратными бантами, но попросту заправлены внутрь. На мастере была белоснежная рубашка в перекрёстке подтяжек, рубашка, с извечно накрахмаленными воротником и манжетами в блестящих ягодах запонок. Часто поверх рубашки облегал стройную фигуру серый жилет с серебряной цепочкой.

Неизвестно, родился ли мастер в городе Полудня или пришёл сюда откуда-то на далёкой заре своей жизни, чей отблеск так трудно уловить в меняющих цвет, но чаще голубых или зелёных глазах. Никто, даже Шарманщик, не помнил того времени, когда на Полуденной, 1 не было часовой лавки. Может, город был построен не вокруг Здания, а вокруг этого углового дома? Известно одному Полудню.

Неизвестно, откуда пришёл мастер, но известно о его детстве следующее: был он мальчиком внимательным, вдумчивым и умным, то ли сиротой, то ли из полной и любящей семьи со строгим отцом, то ли из семьи несчастливой и бедной, без отца, но с доброй усталой матерью. И был у мальчика слух грандиозной чуткости, мудрый, на тот момент – мудрее, чем его обладатель. Слух уровня божества, мифический слух.

Мог он с таким слухом стать и музыкантом, а скорее дирижёром или просто гениальным настройщиком фортепиано и прочих сложных инструментов. Или же мог бы каждую субботу усмирять громаду органа в какой-нибудь церкви, так, чтобы паства замирала в слезах, в проступающей влаге своей чистоты и невежества. И даже проповедь отца убитого инспектора смотрелась бы на этом фоне ненужным шумом.

Был у мальчика абсолютно божественный, вселенский слух.

Но мальчик не любил музыку и проводников к Богу. Был он настолько вдумчив и умён не по годам и имел такой мощный инструмент, что мог слышать время напрямую.

Он слышал все часы в округе на много миль, слышал каждый щелчок не только стрелок, но и шестерёнок и винтиков, всех, ещё неизведанных механизмов. Уже тогда он понимал болезни часов, и, анализируя бесконечные звуковые узоры, орнаменты цокота и щелчков, впервые познавал их причины. Потому у мальчика не было иного выбора, как стать часовщиком. Мальчик хотел изучить Время, а ремонт чужих часов был лишь побочным эффектом его выбора. Мальчик в каком-то городе, возможно, что и в городе Полудня, нашёл часовую лавку и устроился туда подмастерьем.

Так он стал часовщиком.

Ремонтируя часы, он изучал время и его суть и понимал о времени всё больше и больше. В городе Полудня не было других часовых лавок. Мастер вытеснил их все. Давно почил ошеломлённый наставник мастера, поверженный учеником. Мастер-часовщик делал свою работу так хорошо, что только редчайшие капризные экспонаты, такие как, например, напольные часы из дома покойного инспектора бывали в его лавке по несколько раз. Остальные же не нуждались после ни в починке, ни даже в заводе. Часовщик умел замыкать в них время, и оно само двигало механизм.

По легендам, мастер-часовщик хотел заставить все часы идти удар в удар. По легендам, его с детства раздражала разноголосица тиканья и щелчков, он хотел привести её хотя бы к общему знаменателю. А в идеале – остановить время. Но всё это только глупые легенды.

Часовая лавка на Полуденной, 1 состояла всего из двух комнат. Маленький кабинет мастера, с необъятным столом и полками с инструментами. И главная комната с огромной витриной, смотрящей на площадь. В главной комнате работал молодой подмастерье. Здесь, рождая неповторимую симфонию тиканий и щелчков, на полках стояли десятки часовых механизмов. Мастер весь день проводил в кабинете. Комнаты соединялись коридором, который вёл к входной двери, также на Полуденную. Этот же коридор уходил в смежную с лавкой квартиру, где за обитой кожей дверью таились столовая, кухня и спальня мастера. Мастер-часовщик никогда не выходил из этого дома.

Второго августа мастеру передали букет алых роз от Розы Полуденной, который мастер любезно принял. Он поставил цветы в вазу на огромном рабочем столе, что был всегда безупречно и пустынно чист, за исключением той галактики болтов, винтиков и шестерёнок, что являла собой очередные неисправные часы. Если проблема в часах была знакома, мастер справлялся с ней быстро. В остальное время он изучал те черты в деталях, которые время стёрло, проникая в неуловимые связи его законов.

Часовщик полюбовался букетом от Розы, а после переставил его на подоконник. Цветы были слишком яркими и ароматными, они будто кичились своим естеством. Мастер не любил ярких красок.

Он взялся за часы какого-то бакалейщика. Ему приходилось работать стоя, так как кто-то украл стул из его кабинета. Это его не отвлекало.

Часы бакалейщика были торопливы, как и их хозяин, они чувствовали себя хуже других, считали себя недостойными времени, а потому – спешили обогнать всех, доказывая миру, а главное, себе, что они на что-то способны. Мастер вернул им чувство реальности, ослабив напряжение чересчур тугих пружин. Собрав их, он закольцевал в них время так, чтобы они встали ровно в день смерти хозяина. Мастер закончил работу под вечер, в то время, когда за окном шумела толпа. Мастер не отвлекался. Всё это было спектаклем, затеянным временем, чтобы отвлечь наблюдающего за его ходом. Никто не посмел выбить витрину или окно, все знали мастера, это было бы кощунством, как ругаться в Полдень или плевать в море. Беспорядки обошли его лавку стороной, она сразу оказалась за оцеплением воинов в тёмно-синем.

Вечером часовщик закончил с хронометром и ушёл в квартиру. В столовой чёрного дерева с камином, за столом с безупречной геометрией серебряных приборов и белоснежной скатерти он разделил вечернюю трапезу с подмастерьем. К столу пришлось поставить два кресла, так как стулья были украдены. Кресла были низкими, но часовщики держались с достоинством и сдержанностью. Отужинав, мастер и ученик выпили по бокалу вина, рассуждая о времени и его сути.

Подмастерье, молодой человек с лицом чуть надменным, но приятным, говорил, что остановить время нельзя. Повернуть вспять – возможно, но остановить – нет. Ведь, исходя из их последних изысканий, время есть движение. И остановка времени невозможна по определению. Нет движения – нет времени. Может быть, можно остановить время в одном месте, уведя его оттуда, но тогда необходимо внести в это уравнение некую уловку, сосуд, который бы время в себе содержал. Но всё в этом мире построено таким образом, что движимо временем. И такой сосуд нереален. Всё старится, всё изменяется. Создатель Времени, Создатель Вечного Полудня знал, что делает, он замкнул вселенную на себе самой, как Вы, мастер, заключаете время в пружинах и шестернях, заставляя часы идти без завода. Мы, конечно, можем развернуть время, но поймём ли мы это? Ведь циферблаты наших душ понимают отсчёт только по часовой стрелке. А то, что идёт против часовой, наверняка пройдёт мимо нас. Мастер задумчиво вертел бокал, соглашаясь с каждым аргументом. После ужина, мастер отпустил ученика и лёг спать.

Утром заказов не было, подмастерье вернул украденные стулья, а мастер перебирал старые часы, изучая, как время обошлось с ними.

Третьего августа в полдень мастеру принесли серебряные часы на цепочке.

Эти часы были знакомы мастеру. Подмастерье сказал, что случай интересный, он пока не понял, в чём причина остановки. Мастер удивлённо поднял брови. Мастер посмотрел на часы. Их носил финансовый инспектор города Полудня.

Мастер-часовщик взял хронометр в руки. Серебряный плод времени, сорванный с его оси, покоился в пяти смуглых пальцах. Круг циферблата, компас слившихся сестёр, стремящихся на полюс Полудня, проросшее ветвью трещины стекло. Остановившийся механизм. Мастер знал, что часы погибли от удара и знал, что делать в таких случаях.

Дверь за учеником захлопнулась.

Мастер сел за необъятный стол. Вставил в правый глаз специальную увеличительную линзу. В его случае это был просто аксессуар, позёрство, насмешка над негениальными коллегами – мастер обладал прекрасным зрением и мог обойтись без всяких оптических устройств, работая с мельчайшими крупинками стали и серебра. Он не глядя протянул руку к раскрытому ящику с инструментами, на ощупь найдя нужное, единственно верное лезвие для капелек болтов на крышке. Мастер снял круглую пластину, обнажив замершее сердце времени.

Мастер внимательно смотрел в стальное сплетение вен и мышц. Малейшее недопонимание, недомолвка, соринка между зубчиков шестерёнок сбила бы весь ход и вот уже одна часть ненавидит другую, стачиваясь в бессильной злобе, а затем вся империя объявляет бойкот одному своему подданному. Время начинает течь медленней, владелец опаздывает на службу, замечает коллапс карманной вселенной и несёт её в починку. А мастер сразу находит неисправность, и…

Мастер смотрел в стальное сплетение вен и мышц.

Вот запавшая от удара шестерёнка, метеорит черепицы, но вот – землетрясение кожаного портфеля, сейсмический толчок ярости инспектора, случайность, вернувшая выбитое колёсико в колею. В сумме стихийные бедствия давали желаемый ноль, ровный ход, жужжание, тиканье, но часы стояли. Мастер вынул цилиндр линзы из глаза и аккуратно положил на стол рядом с часами. Взял часы в руки и поднёс их к лицу.

Теперь, в следах пыли, в мельчайших царапинах и трещинках мастер видел не только несколько крупных ссор инспектора с женой, череду её приступов и бесплодие, оставившее Аделя без наследника, не только каёмку исторических событий города, лёгших разводами, тонкой бахромой на серебро и сталь, но даже отца инспектора и его жену, и Анну, и удар молнии, и плач, мастер видел всё это, но не видел причин, по которым часы могли бы не идти. Это напоминало дезертирство, прогул без уважительной причины, гнев учителя, не сделанное домашнее задание. Ничто в часах не могло быть оправданием остановки. Часы должны были идти, они не могли не идти. Мастер положил часы на стол. Достал из ящика цилиндр линзы точь-в-точь, как тот, что лежал на столе. Этот был сделан самим мастером, применялся им в собственных исследованиях Времени и имел увеличивающую силу в сотню раз большую, чем брат-близнец.

Мастер взял часы и взглянул сквозь линзу. Теперь он видел судьбы мастеров, сделавших часы семьдесят четыре года назад, видел, что их мастерская, судя по холоду и влажности, располагалась в Архипелаге, видел знакомую руку ныне покойного Карла, тогда подмастерья, а в юности у него движения были ещё резче, особенно левой, какая царапина, видел мастера, имени не узнать, но дочка болела чахоткой, так он её и не спас… А вот же имя, на крышке. Но причины остановки – нет. Мастер отложил часы.

– Не понимаю, – громко сказал он.

Вынул линзу, помял развилку переносицы и лба, в задумчивости перечёл на обратной стороне крышки мельчайшую гравировку с именем и фамилией мастера, не спасшего дочь, откинулся на стул.

– Не понимаю, – повторил мастер-часовщик.

Затем он привстал, пододвинул стул вплотную к столу, сел ровно, аккуратно сдвинул белоснежные манжеты к серединам предплечий, достал необходимые инструменты и стал разбирать часы.

В пять часов утра манжеты были расстёгнуты и измяты, одна запонка находилась в далёкой ссылке у подоконника за то, что норовила вкатиться в сияние разложенных частей, другая, опасаясь репрессий, эмигрировала под стол и пропала. Ворот рубашки и несколько верхних пуговиц тоже расстёгнуты, одна подтяжка сброшена, седая шевелюра мастера всклокочена, глаза уставшие, морщины стали глубже. Когда в дверь стучался подмастерье, мастер его отпустил.

У края стояла бутылка виски без пробки, давно забытый стакан.

Почти за два десятка часов мастер успел испробовать всё. Он перебрал весь механизм несколько раз, изучил каждую часть, он даже попеременно заменял каждую деталь подобной из своей мастерской, он практически изобрёл эту модель заново. Но часы не шли. За окном светало. Пели птицы.

Мастер сидел за столом, положив острый подбородок на руку, и смотрел утомлённым взором на серебряную луковицу. Стрелки стояли. Неизменно указывали на двенадцать.

Вечный Полдень.

Мастер усмехнулся. Такое было с ним первый раз. Он поднял луковицу, поднёс её к лицу, не меняя позы. Часы стояли. За окном пели птицы. Мастер хотел спать. Он задумчиво покрутил стрелки вперёд-назад.

Стрелки пошли.

Мастер вздрогнул. Казалось, всё замерло, и даже пение птиц смолкло. Мастер засмеялся.

– Но как? – часовщик дотянулся до стакана, не отрывая глаз от идущих часов, опрокинул мягкий огонь в горло. Часы шли.

«Либо я чего-то не заметил, но это невозможно, – думал мастер, либо это что-то, чего я не знал. – Оба варианта одинаково неправдоподобны. Но я очень устал. И ничего не понимаю. Сделаем так, дорогой господин Смок, приношу соболезнования вашему раннему горю, пусть земля Вашей дочери будет пухом, хотя и Вас уже нет в живых. Дело точно не в Вас, Вы сделали часы талантливо, чуть коряво, чуть банально, но сделали, к Вам претензий у живых быть не может, работа хорошая. Вы, буду откровенным, уж простите меня подвыпившего, настолько заурядны и пошлы, что даже ошибки случайной и гениальной совершить не могли. Но что-то с ними произошло. Что? Я хочу спать… Сделаем так. Я лягу. А Вы, господин Время, подождите здесь. Утром я, свежий и сильный, приду к Вам, если Вы не убежите, как делаете последние сто с чем-то лет, и мы поговорим. Часовщик встал. Комнату разрезал первый, бледно-жёлтый луч. Мастер, покачиваясь от усталости виски, ушёл в квартиру. Он бросил скомканный костюм на пол и упал на кровать.

Мастер-часовщик проснулся. За окном светало. Он встал и быстро оделся в свежие брюки и рубашку. Вышел в мастерскую. Позвал подмастерье. Тишина, полнейшая тишина в ответ.

«Я что, проспал сутки? – подумал мастер, – Почему рассвет?»

Мастер вошёл в кабинет. Комнату разрезал первый, бледно-жёлтый луч. На столе тикали часы. Мастер-часовщик задохнулся от жуткой догадки.

Он выбежал на улицу. Полуденная застыла в утреннем пейзаже, наполовину закрашенная первыми лучами. Сочетание глубокого синего в нижней и лимонно-жёлтого в верхней половине домов.

«Город спал или нет? Спал или нет?! Чёрт, ни одного прохожего, неужели получилось, неужели? Ранее утро, никого же нет…»

Мастер выбежал на площадь и остановился. Он расхохотался.

Прямо перед ним, прямо в центре Круглой площади объёмной фотографией ехала и не могла проехать, пересекала и не могла пересечь мозаику солнечных часов фигура полицейского на велосипеде. Видимо, он хотел вспугнуть стаю голубей, промчавшись сквозь неё, стая взметнулась и застыла серыми каплями вокруг стоявшего на двух колёсах патрульного. Полисмен улыбался и смотрел вперёд застывшим взглядом, словно восхищаясь своим умением держать равновесие при полной остановке: собственный фотопортрет.

Мастер хохотал.

Он остановил время.

Который день, неделю, месяц, год, десятилетие мастер-часовщик ходил по городу Полудня. За спиной болталась кожаная сумка с инструментами. Он никогда не выходил из своей лавки, во всяком случае, этого никто не видел. Даже когда мастера вызывали на дом за огромные деньги, тот отказывался. Он настаивал приносить часы ему в лавку, каких бы размеров они ни были. Многие старинные настенные часы размером со шкаф трудно было вытащить даже из комнаты, затем пыхтящая круговерть подъезда и срывающихся пальцев, кое-как через парадный, осторожно-осторожно, косяк, ободранный локоть, улица и… что? Что прикажете делать, уважаемый мастер?

– Редкий рикша довезёт такой груз, да никто не возьмётся, Вы поймите, это же фамильная ценность!

– Только в лавку, – отметал строгий седовласый мастер.

И если кто смел перечить, достаточно было одного взгляда его пугающих, голубых, да нет же, зелёных, я помню, дорогой, он не так всё рассказывает, зелёных, таких жутких, знаете, жутких зелёных глаз… Ну, мы и повезли. И не пожалели…

Но сейчас он, взяв кожаную сумку с инструментами, отправился в одинокое паломничество по городу Полудня. Мастер пересекал замершие улицы с редкими остановившимися людьми, подходя к каждому, искал часы, и, если находил, тут же, прямо на мостовой, на белоснежном распластанном платке быстро разбирал их, что-то исправлял, собирал и аккуратно возвращал на место. Затем подхватывал инструменты, складывал платок и шёл дальше. За несколько месяцев или лет – узнать было невозможно, ведь время было остановлено – мастер обошёл всех прохожих и решился сделать перерыв.

Он вернулся в лавку. Подмастерье вот уже который год, месяц, неделю был в семи минутах от места работы. Часовщик накрыл на стол, налил вина, усмехнулся, что пьёт в такой ранний час, достал часы покойного инспектора, и остановил их ход. Город ожил, где-то тихо заплакала Анна над телом инспектора в сумрачной комнате, Альберто обнял Аврору во сне, потянулся заключённый в подвале участка, полисмен вот-вот должен был выехать с площади. Мастер наслаждался завтраком под пение птиц.

Он останавливал время уже в третий раз. Первый раз, пробежавшись по мраморному фото города, посмотрев на чудо застывшего предрассветного моря, он, спустя несколько непрошедших часов вернулся в мастерскую, в свой кабинет. Букет на подоконнике, существовавший с мастером в одном потоке, успел немного завять. Взяв тикающую луковицу со стола, мастер-часовщик остановил часы. Вселенная вокруг ожила. К окну метнулась испуганная муха.

Мастер улыбнулся.

Снова завёл часы, повернув стрелки.

Мир остановился. Муха висела на расстоянии ладони от стекла.

Снова остановил. Мир ожил.

Теперь у него в руках был механизм, необходимый для достижения главной цели в жизни. То, что раньше было трудно изучить, то, что ускользало и двигалось по одной прямой с жизнью мастера и людей всего мира, теперь замерло, отделилось. То, что раньше было заметно только по косвенным признакам, по следам ржавых потёков на шестерёнках, по стёртым деталям часов, теперь было остановлено, усмирено.

У мастера была вечность, чтобы изучить вечность.

Мастер-часовщик поймал Бога в маленькой серебряной луковице и мог рассмотреть его со всех сторон. Он мог сосредоточиться на работе. Но была у мастера одна детская, дерзкая, мальчишеская мечта.

Мастер обладал идеальным слухом. Он слышал все часы в городе, и, если хотел, мог услышать и дальше, стоило ему отвлечься от работы и обратить внимание на окружающий мир. И все часы в мире шли вразнобой. Если минутные ещё и совпадали, то секундные били как попало, дробя секунды на миллионы частиц. Мастер-часовщик с детства слышал постоянный шум.

Но если настроить все часы так, чтобы они шли нога в ногу, в единый импульс тонюсеньких усиков циферблата, чтобы тишина возникала, хотя бы на одну секунду, а после удара ещё на одну, а после – ещё, господи, Святой Полдень, да, это было бы счастье и долгожданный покой. Потому мастер отправился в город.

И вот, сделав часть работы, он решил вернуться, перекусить и выпить вина.

Мастер быстро позавтракал, допил вино, мимо окна проехал полисмен, мастер завёл часы. Подмастерье застыл за миг до того, чтобы протянуть руку к ручке.

Рассказать ему? – мастер подумал и решил, что пока не стоит. Слишком большой соблазн для смертного. Из мальчика может получиться хороший мастер, но пока он на распутье. Либо полюбит жизнь, либо полюбит время. А такой инструмент в руках любящего жизнь – катастрофа. Мастер, на ходу одевая пиджак – он думал, о том, что можно переждать и до прогретого полудня, переместившись с ледяного августовского утра, но нетерпение было сильней – заглянул в кабинет, увидел совсем усохший веник от Розы Полуденной, присвистнул – сколько же я хожу – и вышел на улицу.

Мастер осторожно обошёл ученика, что стоял у самой двери. Внимательно изучил его молодой, немного надменный, высокомерно очерченный профиль, презрительно вздёрнутый подбородок, тонкий нос, чёрные брови, волосы зачёсанные назад. Нет. Рано. Того и гляди, влюбится или деньги станет копить. Молод. Надо будет поговорить с ним о нём за сегодняшним ужином. Мастер улыбнулся слову «сегодняшний» и двинулся в соседний дом. Его целью на ближайшие несколько месяцев, а может быть, лет, были все настенные часы города, так как с редкими прохожими этого утра он уже успел справиться.

Мастер-часовщик вернулся в лавку через пару десятилетий, тем же августовским утром. Он завёл все часы города Полудня, а также все часы его предместий. Он обошёл тысячи тысяч домов, он свыкся, сросся с одинаковым пейзажем августовского рассвета. Теперь мастер вернулся домой.

Мастер вошёл в кабинет. Сел за стол. Веник у окна обратился в истлевший скелет.

Мастер положил часы на стол. Снял крышку. Выпустил запертое время. Мир ожил.

Мастер закрыл глаза и прислушался. Он наслаждался своей работой. Миллионы часов шли в ногу. Секунда – удар, секунда – удар. Систола и толчок. Армия исчислителей, армада счётчиков. Раз, раз, раз. Секунда в секунду, удар в удар, усик к усику, раз, раз, раз, раз, раз… Но стойте, кто это отстаёт на севере? А здесь вперёд побежали, на западе… Стойте, стойте, подождите…

Ровный строй часов разрушался, дробился и дробился, секунда была нечёткой, тряслась своими бессчётными отражениями, распадалась на эхо, осыпалась и осыпалась, и вот уже трудно различить первоначальный чёткий удар, уже откололась от него новая партия и посягнула на авторитет первой, вот третья…

Буквально через пять минут вся многолетняя работа мастера пошла насмарку. Ещё слышался где-то твёрдый ход самых верных, но он тонул в общем гуле. Жизнь была слишком разноголосой, чтобы идти по одним часам. Мастер-часовщик откинулся на спинку стула, что вчера, двадцать три года назад, использовал в своей сумасшедшей идее один психопат, мастер откинулся на спинку стула.

«Я потратил на это лет двадцать. Точнее, нисколько, меньше того щелчка, что уже не слышу».

Мастер захохотал. В кабинет постучался подмастерье.

В восемь утра мастер сидел перед часами, пил кофе и рассматривал таинственный механизм. Мастер знал, что Адель мёртв, и часы можно оставить себе. Мастер любовался раскрытой ловушкой.

В кабинет постучался подмастерье. Мастер сказал: «Войдите». Фартук, линза в глазу, щипцы в руках. Прерванная работа, раздосадованный и чуть извиняющийся вид.

– Мастер, простите за беспокойство, там какой-то сумасшедший художник, все руки исписаны… Говорит, что Вы ему очень нужны. Говорит, – ученик усмехнулся, – Вы остановили время. Прогнать его?

Мастер поднял глаза.

– Пусть войдёт.

Спустя минуту, в кабинет вошёл художник. Выглядел он странно. Хламида плаща, длинные волосы, острый длиннющий нос, сумасшедшие улыбающиеся глаза, мольберт подмышкой, руки исписаны чернилами. В руках – чёрная тетрадь. Он открыл тетрадь и прочёл, то и дело, поглядывая на мастера, словно сверяя сказанное с его реакцией:

– Мастер, здравствуйте, я знаю, Вы остановили время. На… — художник глянул на лицо часовщика, на сеть морщин вокруг глаз, – на двадцать три года. Я художник, мне нужна Ваша помощь.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: