Предают только свои 6 страница

— Это всерьез? — тут же спросил Корицкий по-немецки. Спросил, не выделяя слов, как то делают учителя, а бегло, стремительно, выстрелив фразу как нечто единое, слитное. — Не обманываете ли вы себя, мой друг?

— Может быть, и обманываю, — ответил ему в том же беглом темпе Андрей. Слова слетали с его языка легко, свободно и аккуратно закруглялись там, где раздавалось едва заметное грассирование. — Но тогда я сам жертва обмана. Сами немцы говорили мне, что я кое-чего стою в их языке.

— Откуда у вас такой язык?! — спросил Корицкий ошеломленно. Последнюю фразу лейтенанта он слушал, закрыв глаза, и теперь, глядя на него, не мог отрешиться от мысли, что говорил здесь все же кто-то другой. По опыту Корицкий знал, сколь плохо, точнее, сколь отвратительно советская школа учит людей языкам. Получив документы о ее окончании, где в графе «немецкий язык» стоит оценка «отлично», многие выпускники школ на деле умеют произнести лишь: «Гутен морген» и сказать: «Их вайс нихт».

С давних времен Корицкий помнил анекдот, как некий православный иерей в духовной семинарии принимал экзамен по немецкому у отличника богословия. Тот бодро отбарабанил все положенные склонения и, довольный собой, ждал оценки. Иерей же густым солено-огуречным басом произнес:

— Немецкий, сын мой, ты знаешь изрядно. Но произношение у тебя, как бы это сказать деликатнее, — матерное…

«Матерность» произношения советская школа прививала ученикам вместе с незнанием лексики. И вдруг Корицкий услышал язык, настоящий, живой, легкий, полный интонаций, характерных для старого мюнхенца.

— Так откуда у вас такой язык?

— Не понял, — сказал Андрей. — Что вас конкретно интересует? Когда я научился, кто меня научил или где я учился?

Корицкий с удивлением вскинул глаза на лейтенанта. Подумал с одобрением: эко проникает в вопросы! Другой бы ответил, не задумываясь, на первое, что ему почудилось главным, и счел ответ исчерпывающим. Лейтенант вышелушил из вопроса все, что можно было в него вложить, и потребовал уточнений. Ай, молодец!

— Пожалуй, меня интересуют все три аспекта.

— Знаю с детства, — ответил Андрей. — Во всяком случае, к пятому классу, когда у нас начали изучать немецкий, я его уже знал, как сегодня. Изучал по необходимости. Жил в селе Тоболино Чимкентской области. В Казахстане. Село немецкое. Все мои друзья с детства — немцы. Играли, общались — все на немецком. Произношение мне ставил Хенрик Хансович Бауэр. Он был отцом моего друга Вернера. Вот и все, пожалуй.

— Что ж, — сказал Корицкий. — Я вас поздравляю. Как языковед-профессионал, скажу — знания у вас настоящие. Такой язык терять просто преступно. С ним надо работать.

— Значит, — спросил Андрей с ноткой отчаянного самодовольства в голосе (потом, вспоминая свой вопрос, долго испытывал чувство стыда), — мог бы сойти за немца? Где-нибудь в Мюнхене или Берлине?

Ответ подполковника прозвучал сухо, даже, как показалось Андрею, брезгливо. Во всяком случае, таких интонаций у Корицкого никогда впоследствии он не замечал.

— Да, — сказал Профессор. — Сошли бы. Только не в Берлине. А, извините, на базаре в селе Червонный Шворень Голопупенского района. Перед бабкой Агафьей и дедом Назаром. Вы бы могли нагнать на них страху. Особенно, если надеть на вас форму солдата бундесвера.

Андрей вздрогнул, как от удара, покраснел, поджал губы. Корицкий заметил это и сменил тон.

— Из ничего, товарищ лейтенант, не может рождаться нечто. Чтобы вас приняли за немца, надо многому учиться. Запомните раз и навсегда, молодой человек, между рыбой и тем, кто плавает как рыба, существует непреодолимая разница. Только тот, кто вырос в какой-то среде, может воспринять ее нравы, обычаи и привычки.

— Чего я не знаю? — В голосе Андрея снова послышалось молодое упрямое хвастовство.

— Вы? — сказал подполковник и покачал головой. — Несмотря на упрямство, вы не знаете многого, что знает с детства настоящий немец.

— Только что вы сказали, что у меня хороший язык. — Андрей не скрывал обиды. — Только что…

— Язык — да. А немецкости в вас ни на пфенниг. Пожалуйста, прочтите мне молитву: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…»

— Я все понял, — признался Андрей со стыдом.

— Хорошо, забудем все и пойдем дальше. Как вам давался язык?

— Не знаю, товарищ подполковник. Я ведь его не изучал. Просто разговаривал.

— В конце концов, зовите меня Алексеем Павловичем. У вас не должно возникать желания связывать мой облик с погонами.

Андрей взглянул на Корицкого с удивлением. За годы службы он твердо усвоил, что армейская система держится на том, что в любых обстоятельствах подчиненные — офицеры и солдаты — должны связывать свое отношение к человеку именно с его погонами и размером звезд на них. Так, и только так. Тем не менее послушно ответил:

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Корицкий улыбнулся и сказал:

— Значит, если вокруг вас говорили бы на каком-то еще языке, кроме русского, вы бы освоили и этот язык? Верно я понял?

— Так точно. У нас в Тоболино жили и казахи. Я этот язык тоже знаю.

— Казахский?

— Да.

— Хорошо. А сколько вам понадобилось бы, чтобы изучить новый язык?

— Смотря какой.

— Разве это имеет значение? Новый язык, и все.

— Разница есть.

— Какая? — Корицкий пытливо взглянул на лейтенанта.

— Турецкий я возьму за полгода. Конечно, если буду плотно заниматься. Французский или итальянский — думаю, за год.

— Почему такая разница?

— Под турецкий у меня есть задел. Французский придется учить от «а» до «я».

— Хорошо, а если английский?

— Тоже год.

— А быстрее?

— Можно, конечно. Только тогда придется ничем другим и заниматься.

Корицкий улыбнулся. Подумал иронически: «Знал бы ты, мальчик, сколько времени в сутки я заставлю тебя заниматься языком и другими делами, не был бы ты столь беспечен…» Но сказал не то, что подумал:

— Далее, молодой человек, наш разговор обретает формальный характер. Мне положено предупредить вас о неразглашении нашей беседы и даже взять с вас расписку. Но вы — офицер, и для начала будет достаточно вашего слова.

— А если поинтересуется комдив, о чем мы беседовали? — Андрей никак не мог представить, что ему даже от своих высоких начальников кое-что предстоит сохраняться в тайне.

— Неразглашение, — пояснил Корицкий, — это значит тайна от всех.

— Понял, — кивнул головой Андрей. — Понял, Алексей Павлович.

— Прежде всего, молодой человек, я не по ведомству культуры. Я из военной разведки. Наше знакомство с вами совсем не случайно. Пока я вышел на вас, пришлось посмотреть немало лейтенантов. Ни один из них для нашего дела не подошел. Это к тому, чтобы вы ощутили ответственность перед теми, кто вас как бы делегировал. С другой стороны, мне важно знать ваше желание. Личное. Полное. Готовы ли вы к тому, чтобы пройти подготовку и потом работать за рубежом на положении нелегала? Что скажете?

Работа над портретом сэра Генри продвигалась медленно. Хотя Диллер и повторял Андрею, что готов позировать с утра до вечера, на деле для художника у него находилось не так уж много времени. Едва они начинали работу, звонил телефон, и его величество, вежливо извинившись, уезжал надолго и в неизвестном направлении.

Освобождавшееся время Андрей использовал для работы в галерее. Он много гулял по пустынному парку, изучая сеть дорожек и охрану лаборатории Диллера, которую от парка отделяла высокая глухая стена.

Детективные романы приучили многих к мысли, что узнать чужой секрет — значит вскрыть ухищренным образом сейф, вынуть оттуда и сфотографировать документ или перехватить шифровку, раскрыть код и прочитать текст. В жизни разведчика все и сложнее и проще.

Андрей сделал всего несколько шагов в доме Диллера, а уже мог представить, в каких направлениях вел свои исследовательские дела хозяин. Буквально на второй день Андрея познакомили с высоким седовласым старцем, который шел по коридору в сопровождении Мейхью. Они столкнулись лицом к лицу, и пройти мимо просто так было бы невежливым.

— Профессор Уильям Ф. Кризи, — представил Мейхью гостя. А память Андрея услужливо перетряхнула все, что ему было известно об этом одиозном ученом муже.

В годы второй мировой войны совсем еще молодой студент университета Кризи подвизался в аппарате химической службы армии США. В уединенной лаборатории форта Мидл он вел поиски способов, которые бы позволили сжечь Японию. После долгих трудов Кризи создал крошечную зажигательную бомбу. Она была так мала, что ее специальным пояском удавалось крепить на груди летучих мышей. Этих тварей для Кризи в огромных количествах отлавливали добровольцы в окрестных горах, в пещерах. Мышей помещали в специальные контейнеры, с тем чтобы в нужный момент доставить на самолетах в Японию. Предполагалось, что, сброшенные над городами, мыши станут искать укрытия под крышами японских домов и вызовут грандиозные пожары по всей стране.

План Кризи показался военным во всех отношениях безупречным и, главное, крайне дешевым. Два года ушло на отработку деталей и частностей. Но когда все уже казалось законченным, мыши преподнесли сюрприз. Около сотни живых поджигателей вырвались из контейнеров и атаковали ближайшие к лаборатории населенные пункты. Вспыхнул грандиозный пожар, в котором сгорел и дом, где проживал сам Кризи. Заодно заполыхали крупные армейские склады. Это и решило судьбу незадачливого поджигателя. Ухлопав на исследования кучу денег, Уильям Кризи должен был их прекратить. Однако имя Профессор Пожар закрепилось за ним навсегда. Перед Андреем сразу встал вопрос: что этот человек изобретает для Диллера? Один раз поджегший город, он не мог стать пожарным. А кем же стал?

Однажды, вернувшись к себе после получасовой работы у Диллера, Андрей нашел на своем столе конверт. В нем лежало приглашение, отпечатанное на плотной мелованной бумаге:

« Организационный комитет Восьмого Диллеровского дня науки имеет честь пригласить мистера Чарльза Стоуна, художника, на встречу ученых, назначенную на 9 июля в Митинг Хаусе».

Трудно объяснить, почему Андрею прислали такое приглашение. Человеком науки он не был, а по уставу, утвержденному Диллером, на встречу приглашались только ученые. Скорее всего сам же Диллер и поступился правилом, чтобы показать себя художнику с новой и неожиданной стороны покровителя наук.

Кстати, организуя «Дни науки», Диллер пользовался на них правами не большими, чем все остальные приглашенные. Он получал стандартный гостевой билет, в котором его именовали просто: «Генри Диллер, профессор химии». Надо сказать, что «Дни науки» Диллера были явлением впечатляющим и престижным. Андрей это понял, едва подъехал месту встречи ученых на площади Четырех ветров. В большом зале Митинг Хауса собрались те, кто хоть в какой-то мере был известен и подавал надежды в науке. Бросалось в глаза большое количество молодежи. Это давно стало особенностью диллеровских встреч. Все обставлялось так, что именно здесь молодые ученые получали общественное признание своих заслуг и попадали под опеку могучей «Диллер кэмикл Кюрпорейшн».

Диллер тратил немалые средства на рекламу «Дней науки» и с их помощью сумел создать себе репутацию миллионера Нового типа, который видит призвание не столько в погоне за прибылью, сколько в том, чтобы совершенствовать науку, двигать технический прогресс и культуру.

Собрание в Митинг Хаусе впечатляло. Каждый третий — мировая известность. Химики. Физики. Физиологи. Электронщики. Астронавты…

Пробежав список участников встречи, отпечатанный на глянцевой бумаге и сброшюрованный в солидную книжку, Андрей заметил в числе приглашенных двух профессоров-ихтиологов, трех — орнитологов, двух — энтомологов. Широта научных интересов Диллера казалась поистине неограниченной. Старичков, увлекавшихся изучением жизни паучков и мошек, он ставил на одну доску с ведущими физиками и химиками, не делая никакого различия между мужами науки. Когда приглашенные собрались, в зал вошел Диллер. Хлопали сдержанно, чтобы это не выглядело излишне восторженно, но хлопали от души. Ведь все же они встречали не просто толстосума-мецената, а коллегу по науке, о чьих исследованиях многие знали не понаслышке. Тем не менее Андрей легко уловил мысль, которая владела в тот миг умами многих участников встречи: «Вот пришел хозяин, и теперь начнется то, ради чего мы собрались».

Наука аплодисментами приветствовала капитал. Она хлопала процветающему бизнесу, который от щедрот своих мог отвалить средства на любые исследования, на открытие самых невероятных тайн земли и космоса.

Шум улегся. Совет избранных занял место на подиуме. Генри Диллер сидел справа от председателя — профессора Голдвина, физика с мировой известностью. Он зорко смотрел в зал и то и дело кивал знакомым.

Четыре часа ушло на доклады и научные сообщения. Потом участников встречи пригласили в банкетный зал.

За столом Андрей оказался рядом с профессором энтомологии Хитом, толстячком в роговых очках.

— О, — сказал Хит, потряхивая аккуратной седой бородкой, когда их представили друг другу, — по вашим глазам, мистер Стоун, я вижу, как вы далеки от энтомологии. Что поделаешь, сейчас только и слышишь: ядерная физика, электроника…

После двух порций виски нос профессора спело запомидорился, а сам он стал держаться еще свободнее, чем прежде. Речь ученого мужа лилась плавно и безостановочно. Андрею оставалось одно — слушать.

— Между тем, мистер Стоун, прикладная энтомология — наука будущего. Просто человечество ее для себя еще не открыло. Военные в том числе. Кстати, вы знаете, что из всех групп животного мира наибольшее число видов приходится на класс насекомых? Не знаете? Тогда имею честь сообщить вам об этом впервые. Насекомых в мире около восьмисот пятидесяти тысяч видов. Таким образом, более трех четвертей всех видов живых организмов выпадает на долю насекомых. Если же учесть их плодовитость, то смело могу утверждать, что главная масса живого вещества земной суши заключена именно в насекомых. Соберите всех жучков и мух вместе, они перетянут на весах всех слонов, бегемотов, носорогов. А если кинуть на эти весы одну стаю саранчи… Бог мой, вы не представляете, мистер Стоун, что такое саранча…

— Безусловно не знаю, профессор. Но я преклоняюсь перед всем, что мне неизвестно, — сказал Андрей, стараясь подзадорить старичка. — Давайте будем объективны. Как ни велика масса саранчи в мире, сегодня на первой линии военных и науки — физика. Одно лишь название — нейтронная бомба, и все этим сказано.

Профессор язвительно хрюкнул. То ли засмеялся, то ли всплакнул.

— Вы когда-нибудь читали Николая Ленина? — спросил он.

— Кого?! — удивился Андрей. Он не сразу сумел соотнести хорошо знакомую фамилию с незнакомым именем.

— Николая Ленина, — повторил ученый старичок. — Большевика.

— Не-ет, — сказал Андрей. — Не читал…

— Зря, сэр, — осудил его профессор. — Советую почитать, когда будет время. Этот великий ум. Он однажды высказал важную идею: либо социализм победит насекомых, либо насекомые одолеют социализм. Николай Ленин имел в виду вшей. Не атомная бомба его пугала, сэр! А маленькая вошь, гнусный кровосос и разносчик инфекций. Гениальное предвиденье!

— Он имел в виду ваши исследования, — съязвил Андрей.

Профессор весело расхрюкался и под смех пропустил еще один глоток виски.

— Нет, но его мысль подсказала мне, где искать силу, способную повергнуть в прах всех наших противников…

Андрей уже по-новому взглянул на профессора. Оказывается, и он собирает вшей и блох под знамена войны. Вот почему его взяли в коллекцию Диллера!

Разобравшись в Хите, Андрей слушал его разглагольствования вполуха, время от времени поддакивал, а сам внимательно изучал собрание ученых.

Никого из приближенных Диллера в зале Андрей не замечал. Хозяин, решивший в этой среде до конца выглядеть только профессором, оставил и охрану и советников за дверями Митинг Хауса.Темудивительнее было увидеть Мейхью, который появился в банкетном зале во время спичей.

Стараясь ступать как можно тише, он подошел к Диллеру. Скосив глаза, Андрей наблюдал за их беседой. Лицо Мейхью было сосредоточено. Наклонившись к уху босса, сидевшего за столом, он о чем-то говорил и говорил ему. Судя по всему, в сообщении Мейхью не было ничего особенного: Диллер, слушая его, не переставал улыбаться. И все же после доклада оба не стали задерживаться на банкете. Диллер вдруг поставил бокал, обменялся несколькими фразами со своими соседями и вышел из зала.

Проходя вдоль стола, он празднично улыбался и, заметив Андрея, подошел к нему, чтобы пожать руку…

Со встречи в Митинг Хаусе Андрей приехал на Оушн-роуд. Работать не хотелось, и он, устроившись в кресле, открыл свежий номер журнала «Файн Арт», который обнаружил в почте. Это было солидное издание, рассчитанное на профессиональных художников, искусствоведов и коллекционеров: большой объем, мелованная бумага, многоцветные, прекрасно исполненные иллюстрации.

Бегло перелистывая журнал, Андрей вдруг обнаружил репродукцию, занявшую полную страницу. Ночь, излучина реки, мерцавшая таинственным зеленоватым блеском, и высоко в темном небе диск луны, глядевший на мир из-за легких изумрудных облаков. Она, светлая как окно, открытое в неведомые дали, манила и дразнила возможностью заглянуть в вечность, которой никто и никогда еще не видел. Картина дышала удивительной по силе умиротворенностью и неземным покоем.

Андрей сразу узнал полотно, но все же прочитал поясняющую подпись: «Архип И. Куинджи. „Ночь на Днепре“.

Сердце тоскливо дрогнуло, и мир, казалось, сразу поблек, будто набежавшая туча скрыла солнце, которое еще миг назад ярко светило.

Куинджи… Прекрасный и по серьезному незнакомый для Андрея мир русской живописи. Уезжая с Корицким из забайкальского гарнизона и уже представляя, чем ему предстоит заняться, Андрей искренне надеялся, что сбудется его мечта походить по выставкам, осмотреть сокровища Третьяковки, Пушкинского музея, съездить в Ленинград, посетить Эрмитаж, Русский музей. И вдруг оказалось — делать это ему запретили.

— Знать русское искусство, молодой человек, — предупредил Корицкий, — вам противопоказано. Все, что будет дозволено видеть и знать, объяснит Кирилл Петрович Чертольский.

Коль скоро с неизвестным Кириллом Петровичем предстояло встретиться, Андрей спросил:

— Кто он?

Не отвечая на вопрос, Корицкий сказал:

— Мне бы хотелось, молодой человек, чтобы вы отнеслись к Кириллу Петровичу по сыновнему. Это глубоко одинокий человек. Прекрасный художник. Но судьба его сложилась так, что на старости лет он остался один как перст…

— Кто он? — повторил вопрос Андрей, и Профессор понял, что именно интересует подопечного.

— Это замечательный человек. Патриот. Дворянин из древнего русского рода. Жил в эмиграции. В годы войны предложил услуги нашей разведке. Работал активно и плодотворно. С огромной пользой. Притом он в самом деле большой художник. Его картины есть в музеях Парижа и Лондона.

— Чертольский? — спросил Андрей. — Я потом посмотрю каталоги.

Профессор улыбнулся.

— Его картины подписаны другим именем.

— Каким? — Андрей допустил грубый промах и только потом понял это. Корицкий сурово поджал губы.

— Если люди берут псевдонимы, то чаще всего для того, чтобы их фамилий не упоминали. Верно? И еще. Кирилл Петрович будет знать вас как Николая Лукина. Кем вы были до и будете после, знаю один я. Договорились?

Тут только до Андрея дошло, что, называя его «молодым человеком». Профессор делал это из нежелания связывать его облик с конкретной фамилией, поскольку их у Андрея может оказаться множество, а может и ни одной.

Кирилл Петрович был типичным интеллигентом чеховского типа: узкое лицо, впалые щеки, небольшая бороденка клинышком, пенсне на бархатной ленточке, тихий голос и ровные, грамматически точные фразы. Единственное, что в представлении Андрея не вязалось с русским дворянским обликом Чертольского, так это его неумение правильно произносить звук «л». «Пйеелестно», — так звучало в его словах слово «прелестно». «Миво, миво», — говорил он, стараясь изобразить слова «мило». Поначалу Андрей даже не сразу схватывал, что ему говорил Художник.

В целом их отношения сложились сразу. Чертольский — одинокий старец без семьи и родственников, связанный с Россией только генетическими корнями, воспринял появление Николая Лукина в своем доме как подарок судьбы. Он проникся к ученику отеческим чувством и щедро дарил ему внимание и заботу.

Занятия протекали живо и интересно. Причем строились они каждый раз по-разному. Единственное, что не менялось, — жесткое требование полного послушания, о котором Художник постоянно напоминал ученику.

Квартира Чертольского — большая и неухоженная — являла собой нечто среднее между художественной мастерской и кладовкой читального зала в брошенной хозяевами библиотеке. Повсюду — на подоконниках, на полу, на телевизоре, на столе и стульях лежали пачки старых газет, потертых книг. Прислоненные к стенам стояли картины в рамах и фанерки, измазанные масляной краской, — этюды самого маэстро. Все нарисованное Чертольским поражало оригинальностью.

Увидев его полотно «Пожар», выполненное в синих тонах, без использования иных красок, Андрей замер в восхищении и изумлении. В синем мире, синей ночью, синим огнем полыхало темно-синее здание. От картины веяло мистическим ужасом. Увидев ее, хотелось сразу же отвести от полотна взгляд, но другая сила не позволяла этого сделать, заставляя смотреть и смотреть на бушующий синий огонь.

Не меньше мистики содержала картина «Шторм». Будь она выполнена в традиционной манере художников-маринистов, невольно бы стали напрашиваться параллели: кто лучше рисует волны — Айвазовский или Чертольский? Но оснований для таких сравнений не было. На картине Кирилла Петровича с ураганной стремительностью неслись кроваво-красные волны. Художник, отойдя от привычных цветов, изобразил море как необузданное бушевание крови. От взгляда на картину по телу пробегали мурашки.

В первый день после взаимного представления, которое в своей обычной строгой манере провел Корицкий, Чертольский без предисловий взял быка за рога. Он достал из шкафчика картонку, покрытую красками, — чей-то неоконченный этюд. Судя по всему, неизвестный художник зафиксировал часть песчаного берега, скалу и пенную полосу прибоя.

— Это образец, — сказал Чертольский. — Сделайте копию.

Задание показалось Андрею детским, если не сказать дурацким. Делать копию с этюда, выполненного наспех, небрежно, когда художника волновало только одно: как зафиксировать цвета, поразившие его воображение, было несерьезно. Но задание есть задание.

За час работы Андрей сделал небольшую картину по мотивам этюда: пустынный песчаный берег, скалы и волны, бьющиеся о них…

Чертольский посмотрел работу, взял картонку двумя пальцами как лягушку и швырнул в угол комнаты.

— Я хочу, Николай, обидеть вас и как можно сильнее. Вы разгильдяй!

Андрей, в котором все так и вскипело, удивленный таким признанием, спросил:

— Почему?

— Потому что вы не умеете относиться к делу ответственно. В вас много гордыни и нет послушания. А мне нужно, чтобы вы слушались старого воробья, потому что он знает, чего хочет добиться. Вам предстоит освоить манеру письма художника, которого вы будете представлять в ином мире. Я дал вам этюд, за который заплачены деньги. А вы? Вы возвращаете мне картинку, которую способен намалевать любой базарный мазилка…

— Да, но я…

— Помолчите, Николай, и постарайтесь запомнить. Однажды в монастырь к иезуитам пришел монах, желавший стать послушником. Аббат повел его на огород. Дал рассаду редиски. Для образца два кустика он воткнул в лунку ботвой вниз, корнем кверху. Сказал: «Сажайте так». Через час, когда работа была окончена, аббат пришел ее принять. Вся редиска была посажена корнями в землю. «Почему ты ее посадил так?» — спросил аббат. «Она иначе не будет расти и ничего на грядке не вырастет», — ответил монах. «Сын мой, — сказал аббат, — в разумности тебе не откажешь, но для нашего братства ты не подходишь. Из редиски, посаженной корнями вверх, могло вырасти твое послушание. Ты этого не понял. Прощай!» Вам, Николай, я не могу сказать «до свидания». У меня нет выбора. И вам придется учиться. Стилю, который я предложу, этим мазкам, которые у вас не получились, этой пока что чужой для вас манере…

И Андрей начал осваивать чужой почерк, мазок чужой кисти.

Чертольский находил время и знакомил Андрея с мировой художественной классикой. Они вместе листали прекрасно изданные книги с репродукциями картин великих мастеров, и Маэстро шаг за шагом уводил Андрея в мир профессиональных тайн, доступных и понятных только посвященным. Словарь его пополняли слова, звучанья которых он никогда не слышал, значения не понимал: валеры, гризайль, сфумато, стаффаж…

Кирилл Петрович учил Андрея не только видеть изображенное, но чувствовать дух, сопереживать идеям художников.

— Констебл, — говорил Чертольский и открывал страницы, отмеченные закладками. Это его знаменитая работа «Мальверн Холл». Обратите внимание, Николай, на гармонию близких по звучанию цветов. Художник скуп на краски, и это делает его работы особенно выразительными. Первый план — темно-голубые тона. Это растительность. Светло-голубые — вода. Розовые и голубые краски — строения. И серое, серое небо. Картина полна грусти и нежности. Мир прекрасен, загадочен, привлекателен. Запомните, Николай, Констебл взирал на природу с благоговением. Он наполнял свои картины добротой. Мастер считал, что человек дерзкий, злой, не видит мира во всей красе… Еще более прекрасный мир счастья и грусти можно увидеть на картинах Архипа Куинджи. Но вы, Николай, их не видели и не должны видеть. Простите старика, что напомнил о их существовании…

Помимо художественных приемов, Чертольский словно бы походя преподавал Андрею нехитрые способы конспирации.

— Вы слыхали, сударь, такой анекдот? — Чертольский взял тюбик черной краски и выдавил содержимое на палитру. — Пришел мальчик к отцу: «Папа, а правда, что мужчина способен преодолеть любую трудность?» — «Да», — ответил отец. «Тогда сходи в ванную комнату. Я там выдавил из тюбика всю пасту. Затолкни ее назад».

Андрей смеялся, а Чертольский продолжал:

— В вашем деле пригодится умение возвращать покраску в тубу.

Маэстро разворачивал закрутку тюбика со стороны противоположной пробке, брал мастихин, расширял отверстие, выравнивал его.

— Теперь можно положить внутрь нечто портативное. Например, микропленку. И загрузить краску на место…

Мастихином он заполнял тубу, закатывал закрутку, вытирал тюбик тряпочкой.

— Держите.

Андрей, веривший в то, что действия Художника, продуманные до мелочей, имеют особый смысл, спросил:

— Краска обязательно должна быть черной?

— Предпочтительней всего. Черное больше отталкивает любопытных.

Андрей улыбнулся: черный цвет не нравился ему самому…

Утром следующего дня Андрей, как всегда, направился в кабинет Диллера. В коридоре неожиданно столкнулся с Мейхью.

— Вам не стоило бы сегодня беспокоить его величество, — сказал поверенный в делах, и подобие улыбки передернуло его лицо. — У сэра Генри большие неприятности.

— Что-нибудь серьезное?

— У великих людей, — Мейхью притворно вздохнул, — и неприятности великие. Не такие, как у нас с вами. Короче, не позавидуешь.

Когда Мейхью удалился, Андрей все же вошел в приемную Диллера. Секретарши миссис Легар на обычном месте не оказалось. За дверью кабинета раздавался громкий голос хозяина.

Андрей остановился у окна, выбрав позицию поудобнее, чтобы слышать разговор, и принял вид человека, с интересом разглядывавшего парк с высоты. Немного подумал, вынул блокнот и стал делать наброски куртин и аллеи, отходившей от дома.

Диллер в кабинете был один и говорил по телефону. Голос его звучал твердо и повелительно.

— Полторы тысячи дохлых овец — это не причина для того, чтобы сворачивать исследования и производство. Хорошо, допустим, вы более точны. не полторы, а три тысячи двести. Пусть будет так. И все же, Уильямс, нет и еще раз нет. Останавливать работы не будем. Да, это мое решение. Никаких комиссий к себе мы не допустим. Да, это я обещаю твердо. Даже парламентских. От военного ведомства? Если от химической службы армии, то пусть приезжают. В случае чего, настаивайте на версии со сливной скважиной. Они за нее схватятся. Да, только так. Название «Си Ди» не должно упоминаться ни в каком контексте. Нет такого названия ни для вас, ни для кого другого. В конце концов, можете все валить на дефолианты, на черта, на дьявола. Но о «Си Ди» ни слова.Вам это ясно, Уильямс?

В кабинете стало тихо. Должно быть, Диллер слушал соображения собеседника. Пауза затянулась. И когда Андрей уже было собрался вступить во чертоги, снова заговорил босс.

— Нет, Уилъямс, дело серьезнее, чем вы думаете. Поэтому я срываю вас с места и прошу поехать в Блукрик. Этого требует обстановка. Конвенции о запрещении и ликвидации химического оружия пока что у всех на памяти. Наши исследования выпадают из ряда договоренностей. Поэтому газетчики набросились на дохлых овец, как стервятники. Самое неприятное, там побывал Дик Функе, этот трепач из телевизионной системы «XX век». Он готовит специальную передачу. И будьте уверены, постарается ввернуть туда слова о конвенциях. Поэтому я собираюсь принять участие в передаче сам. Да, думаю, это необходимо. Сведений о «Си Ди» у них нет. Я это перепроверил. Да, да. А вы постарайтесь увести местных интриганов от разговоров об отравлении. Главным должен стать довод о компенсации. Услышав про деньги, они начнут торговаться. В конце концов, фермеры растят этих четвероногих на продажу. И вы предложите им цену. Накиньте по десять центов на фунт против рынка. Они загорятся. А я постараюсь на телевидении увести разговор в другое направление. Значит, выезжайте. Главное — не дать никому докопаться до «Си Ди» и связать происшедшее с нашими исследованиями. Проведите на месте дегазацию. Сделайте все, чтобы утечка не повторилась. Сейчас я буду говорить с шеф-редактором «XX века». Все, Уильямс, все. Уезжайте в Блукрик немедленно! С богом!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: