I. Просвещенное препятствование Просвещению

Несомненно, Просвещение достигло великих успехов. В его арсена­лах теперь хранится наготове оружие для критики; тот, кто будет глядеть только на его запас, неизбежно сочтет, что столь хорошо вооруженная сторона непременно победит в «борьбе мнений». Од­нако никто не может рассчитывать на монопольное владение этим оружием. Критика не имеет какого-то единого носителя, ею занима­ется множество разрозненных школ, фракций, течений, авангардов. В принципе, нет никакого единого и однозначного просветительско­го «движения». Одна из особенностей диалектики Просвещения — то, что оно никогда не было в состоянии образовать единый и не­рушимый фронт; скорее, уже в ранние времена своего существова-

ния оно в известной степени пре­вратилось в своего собственного противника.

Как показывает второе предва­рительное размышление, Просве­щение начинает с борьбы против сил, сопротивляющихся ему (гос­подствующей власти, традиций, предрассудков). Поскольку зна­ние — это сила и власть, каждая из господствующих властей, кото­рой был брошен вызов «другим зна­нием», поневоле должна попытать­ся сохранить свое центральное по­ложение, вокруг которого будет группироваться знание. Однако не всякая власть — истинный центр

любого знания. Рефлексивное знание неотделимо от субъекта этого знания. Таким образом, у господствующей власти остается лишь одно средство: отделить субъектов, которые являются потенциальными противниками власти, от средств их саморефлексии. В этом причина истории «гонений идей», восходящей к столь древним временам; эти гонения не были ни насилием против каких-то личностей, ни насилием против чего-то реально существующего — в обычном смыс­ле этого слова; они были насилием, направленным против само­познания и самовыражения личностей, которым грозила опасность научиться тому, что им знать не положено. Эта формула охватывает всю историю цензуры. Это — история политики, направленной против рефлексии. С незапамятных времен именно в тот момент, когда люди созревали для познания истины о самих себе и своих социальных отношениях, власть имущие пытались разбить то зер­кало, глядя в которое люди узнали бы, кто они есть и что с ними происходит.

Просвещение, которое может показаться таким бессильным, если рассматривать его только как средство разума, столь же утонченно-непреодолимо, сколь и свет, по имени которого оно назвало себя по доброй мистической традиции: les lumieres, иллюминация. Свет не может проникнуть только туда, где на пути луча встают препятствия. Таким образом, для Просвещения суть дела вначале заключается в том, чтобы зажечь светильник, а затем — в том, чтобы устранить препятствия, которые мешают распространению света. Свет «сам по себе» не может иметь никаких врагов. Он и сам мыслит себя как мирную освещающую энергию. Светло становится там, где по­верхности, на которые попадает свет, отражают его. Встает такой вопрос: действительно ли эти отражающие поверхности есть конечные цели, которых должен достигнуть луч, или же эти

поверхности не позволяют лучу дойти от источника света до его дей­ствительного адресата? На языке вольных каменщиков XVIII века препятствия, которые мешают распространению света знания или блокируют его, имеют три названия: суеверие, ошибка, незнание. Их называли также тремя «монстрами». Эти монстры были реаль­ными силами, с которыми нужно было считаться и которым Просвещение собиралось бросить вызов, чтобы одолеть их. В наивном порыве ранние просветители выступали под знаменем своей светоносной борьбы против этих сил и требовали не вставать на их пути.

Однако они обрели своим противником и «четвертого монст­ра», самого серьезного и самого тяжелого врага, который недоста­точно ясно виделся их взору. Они атаковали власть имущих, но не их знание. Они неоднократно упускали возможность систематичес­ки исследовать знание властвующих о власти, которое всегда обла­дает двойственной структурой: во-первых, это знание о правилах, на которых строится искусство властвовать; во-вторых, это знание о нормах общего сознания.

Сознание власть имущих и есть та «отражающая плоскость», которая определяет, куда пойдет и как будет распространяться свет Просвещения. Таким образом, на самом деле Просвещение в пер­вую очередь приводит в состояние «рефлексии» власть. Она реф­лектирует в двояком смысле слова — рассматривает саму себя и отражает свет Просвещения, направляя его обратно.

Власть имущие, если они не отличаются «одним только» высоко­мерием, вынуждены, обучаясь, ставить себя между Просвещением и его адресатами, чтобы воспрепятствовать распространению нового «знания-силы» и возникновению нового субъекта «власти-знания». Государство должно знать истину, прежде чем подвергнуть ее цен­зуре. Трагедия старой социал-демократии состояла в том, что из сотни значений, которые имеет формула «знание — сила и власть», она поняла лишь очень немногие. Она хронически не осознавала, каково то знание, которое действительно дает власть, и какой властью надо быть, чтобы достичь знания, расширяющего власть.

Представители французского консерватизма и роялизма XIX и XX веков частенько рассуждали, пребывая в расстроенных чувствах, о том, как можно было «избежать» революции 1789 года. Эта реак­ционная болтовня имела, по крайней мере, один очень интересный аспект; монархический консерватизм попал в самый нерв циничес­кой политики правящих властей, проходящих школу Просвещения. Ход мысли был весьма прост: если бы монархия полностью исполь­зовала свой потенциал реформ, если бы она научилась более гибко обходиться с реалиями буржуазного экономического строя, если бы она сделала новую экономическую науку основой своей хозяйствен­ной политики и т. д., то, вероятно, все и не произошло бы таким образом, каким оно произошло. Роялисты, будучи людьми интелли-

гентными, могли первыми согласиться с тем, что Людовик XV и Людовик XVI, допустившие множество ошибок и продемонстри­ровавшие политическое бессилие, тоже отчасти повинны в катастро­фе. Но по этой причине роялисты никоим образом не собирались отказываться от идеи монархии как таковой, потому что с полным основанием допускали возможность существования «деспотии, спо­собной к обучению». Пустая в политическом плане голова Франции XVIII века допускала, что власть знания может иметь какой-то центр вне монархии.

Если приглядеться, то окажется, что цепь подлинно революци­онных событий началась с трогательного и удручающего лицедей­ства: власть в последний момент попыталась приблизиться к тому знанию о проблемах, которое существовало у народа, чтобы еще раз взять в свои руки ускользавшие бразды правления. В этом был смысл тех знаменитых «жалобных тетрадей», которые в преддверии рево­люции по указу короля требовалось составить в каждой общине и городке, сколь бы отдаленными они ни были, чтобы «на самом вер­ху» узнали наконец, в чем состоят действительные нужды и жела­ния народа. В этом действии патриархального смирения, когда на­род сыграл свою роль с великой надеждой и политически-эротичес­ким биением сердца, монархия призналась в том, что она нуждается в обучении. Она дала понять, что отныне намеревается стать также центром того знания и тех политических потребностей, отделение которых от нее и присоединение к революционному центру она тер­пела слишком долго. Но именно этим шагом королевская власть привела в движение вызвавшую революцию лавину причин, остано­вить которую с помощью средств, имманентных системе, оказалось невозможно.

В великих континентальных монархиях XVIII века сложился иной стиль правления — «патриархальное просвещение». Монар­хии Пруссии, Австрии и России возглавлялись людьми, обнаружив­шими желание учиться. Так, говорят о петровском, фридриховском и иосифовском просвещении, тогда как о людовиковском просвеще­нии при всем желании говорить невозможно. В странах «просве­щенного деспотизма» осуществлялось полуконсервативное плани­рование прогресса сверху; в конечном счете именно от него исходит импульс, породивший современные идеи планирования, которые повсеместно пытаются связать максимум социальной стабильности с максимумом расширения власти и производства. Современные «социалистические» системы все еще функционируют полностью в стиле просвещенного абсолютизма, который, однако, именуется «демократическим централизмом» или «диктатурой пролетариата» и тому подобными пустыми словами.

Немецкий пример в этом отношении представляет двоякий ин­терес. Как-никак немецкое Просвещение представлено не только Лессингом и Кантом, но и Фридрихом II Прусским, одним из лучших

умов своего века. Ему, который, будучи принцем, воспитывался впол­не-как дитя просвещенного века, ему, написавшему трактат, кото­рый опровергал учение Макиавелли и отвергал откровенно цинич­ную технику власти, отличавшую прежнее искусство управления государством, пришлось, сделавшись монархом, стать рефлек-сивнейшим воплощением модернизированного знания о власти. В его политической философии были скроены новые облачения для власти, а искусство репрессий было приведено в соответствие с духом времени*. Новый цинизм Фридриха был прикрыт меланхолией, поскольку он пытался стать безупречной личностью, применяя прусско-аскетическую политику повиновения к себе самому. Следуя формально-логическим и отчасти также экзистенциальным выводам, он перенес идею служения на королевскую власть, называя короля «первым слугой государства». Здесь деперсонализация власти находит тот выход, который доведен до совершенства современной бюрократией.

Меланхолия Фридриха демонстрирует, что просвещенной дес­потии приличествуют некоторые «трагические» переживания, кото­рые, впрочем, придают многим почитателям Пруссии неявное сход­ство, делая их одинаково склонными к сентиментальности; такая склонность и сегодня еще питает прусскую ностальгию, это порож­дение социально-либерального чиновничьего романтизма. Немец­кое Просвещение более, чем какое-либо другое, ощущает в себе ши­зоидную разорванность; оно знает о вещах, которые ему не позволе­но воплотить в жизнь; оно несет знание, действительным субъектом которого быть не может. Оно вбирает в себя и поглощает знания, чтобы не дать им дойти до различных Я, которые, обладай они эти­ми знаниями, непременно принялись бы действовать в соответствии с ними. В этой..шизоидной меланхолии уже намечается красная нить новой германской истории — деморализация буржуазного Просве­щения интеллектуальной правящей властью.

Отто фон Бисмарк был второй великой цинической фигурой в Германии новейших времен — репрессивной фигурой, обладавшей выдающейся способностью к мышлению. Создав «опоздавшую на­цию» (1871), он в то же время пытался перевести стрелки внутри­политических часов этой нации на добрых полвека назад. Он отвер­гал всякую эволюцию. Он стремился сохранить нацию в том состо­янии несовершеннолетия и незрелости, которое в его время уже не соответствовало балансу источников власти. Он подавлял не только давно заявившую о себе политическую волю прежнего Четвертого сословия (социал-демократию), но и вдобавок политическую волю Третьего сословия, буржуазный либерализм. Бисмарк ненавидел «свободомыслие» еще больше, чем социал-демократический «крас­ный сброд» (roten Rotten). Даже в центристском политическом като­лицизме ему чудились притязания на политическое Я, что способ­ствовало развитию его цинизма. Место, где эти политические Я же-

лали заявить о себе,— прусский, а затем имперс­кий парламент — он, проявляя реализм, презри­тельно называл «говорильней» (Schwatzbude), по­скольку настоящие решения все еще принимались только в результате диалога между ним и коро­ной. Здесь красная нить немецкого господского цинизма превращается в довольно толстую верев­ку. «Можете резонерствовать, сколько вам угод­но, но повинуйтесь!» — с этого начинается та ли­ния, которая проходит через «говорильню» бис-марковского времени и заканчивается унылым и хаотическим парламентаризмом времен Веймар­ской республики.

Остается поразмыслить над тем, не ускори­лась ли с необходимостью диффузия идентично­сти Просвещения в социал-демократические вре­мена. Как только дело дошло до создания «про-

свещенных» правительств, еще более обострилось шизоидное противоречие, существующее внутри субъекта власти; ему пришлось отрешиться от своего собственного просветительского знания и по­грузиться в меланхолический реализм отправления власти, то есть овладеть искусством выбора меньшего зла. Никакое только лишь моральное сознание и никакая верность принципам не совладают с замысловатыми реализмами отправления власти. В предисловии я не без умысла заявил, что критика цинического разума представляет собой медитацию по поводу тезиса «знание — сила и власть». Та­ков был лозунг старой социал-демократии; стало быть, вся эта кри­тика в целом приводит к медитативному обоснованию и преодоле­нию того, что составляет суть социал-демократии,— прагматичес­кого политического разума. Будучи прагматичной, социал-демократия уважительно относится к тем реалиям, против которых она по-пре­жнему бунтует, будучи разумной. Только занявшись критикой ци­низма, можно выйти за узкие рамки противопоставления теории и практики, которое исчерпало себя; только эта критика может изба­виться от школярской диалектики «идеала» и «действительности». Выступая под флагом критики цинического разума, Просвеще­ние сможет вновь обрести свой шанс и сохранить верность свое­му самому сокровенному проекту: преобразовать бытие с помо­щью сознания.

Продолжать Просвещение означает постичь в полной мере, что все, предстающее в сознании чистой моралью, побеждается неуст­ранимым аморализмом действительности. Разве не этому учит се­годня социал-демократия, оказавшись, почти против воли, во влас­ти Великой Диалектики? * Эта мука учения — один из трех вели­ких факторов, которые вызвали самоопровержение сегодняшнего Просвещения^.

Главную свою неудачу Просвещение терпит из-за политическо­го цинизма правящих властей. Ведь знание — это сила и власть, а власть, вынужденная вести борьбу, невольно делит знание на жизне­способное и нежизнеспособное, жизненное и безжизненное. Лишь

• при поверхностном взгляде это кажется противоположностью между «реализмом» и «идеализмом». На самом же деле друг другу противо-

, стоят шизоидный реализм и антишизоидный реализм. Первый ка­жется серьезным, второй — дерзким. Первый возлагает на себя от­ветственность за то, что не способно нести ответственность; второй, не неся никакой ответственности, выступает на стороне того, что спо­собно нести ответственность. Первый, по его утверждениям, хочет обеспечить выживание; второй желал бы спасти жизненное досто­инство жизни от разрастания реализма власти.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: