VIII. Психополитика шизоидного общества

По каким признакам определить предвоенное время? Как проявля­ют себя психополитические конституции капиталистических обществ накануне мировых войн? Немецкая история наглядно демонстриру­ет, как мировые войны вызревают в конфликтах, происходящих в душе нации. Можно на двух, а, если быть пессимистом, то и на трех примерах рассмотреть, что значит жить навстречу великому военно­му взрыву. Главный психополитический симптом — сгущение об­щественной атмосферы, которая до невыносимости нагружается шизоидными противоречиями и амбивалентностями. В таком душ­ном климате пышно расцветает скрытая готовность к катастрофе; я называю ее, обыгрывая выражение Эриха Фромма, катастрофилъ-ным комплексом; он свидетельствует о патологии коллективной ви­тальности, в силу которой энергии живого вырождаются в симпа­тию к катастрофическому, апокалиптическому и театрально-насиль­ственному.

Историк знает, что политическая история не может быть мес­том человеческого счастья. Однако если все же поставить вопрос, когда в нашем веке был счастливейший час для европейских наро­дов, то ответ на него может повергнуть в смущение. Тем не менее все признаки и документы говорят сами за себя. Поначалу феномен ав­густа 1914 года ставит в тупик: то, что тогда переживали вступаю­щие в войну народы Европы, историографы стыдливо называют «во­енным психозом», но стоит присмотреться пристальнее, как выяс­нится, что речь идет о неописуемых бурях аффектов, которые охватили массы, о вспышках ликования, национального умиления и волнения, сладостного обмирания от страха и опьянения надвигаю­щейся судьбой. Это были ни с чем не сравнимые моменты, полные пафоса и смутного чувства жизни; главными, пьянящими словами этого времени были слова: «Ну, наконец-то!» Массы, пожалуй, ис­пытывали и страх, но в первую очередь у них было ощущение про­рыва к чему-то, что обещало «жизнь». Словами-лозунгами были «омоложение», «испытание в деле», «очистительная купель», «ле­чение, освобождающее организм от нечистот». В первый год войну вели армии, состоявшие исключительно из добровольцев, никого не нужно было заставлять идти на фронт. Катастрофа так и притягива­ла молодежь Вильгельма. Когда она наступила, люди узнали в ней себя и поняли, чего они ждали.

Нет ни малейшего повода полагать, что люди тех времен столь разительно отличались от нынешних. Только высокомерие застави­ло бы вообразить, что мы в экзистенциально-решающих вещах ока­зались бы умнее, чем те добровольцы из Лангемарка, которые с во­одушевлением тысячами шли под огонь пулеметов. Различие состо­ит только в том, что психические механизмы последующих поколений функционируют более скрыто. Поэтому поначалу наступает полная

растерянность, когда наблюдаешь, сколь неприкрыто, наивно и откро­венно протекали тогда все процес­сы. То, что постигли — как они полагали — воодушевленные вой­ной люди, было качественным раз­личием между тягостной неопре­деленностью и выбором, между гнетущей духотой и свежестью — одним словом, между неподлинной и подлинной — как им каза­лось — жизнью. Еще и после вой-

ны предфашистская литература нет-нет, да заводила речь о «борьбе как внутреннем переживании». В войне, как это воспринимали муж­чины в августе 1914 года, наконец-то было «кое-что», ради чего мож­но положить жизнь.

Первая мировая война представляет собой поворотную дату в процессе развития современного цинизма. С нее начинается горячая фаза распада старых наивностей, к примеру, наивных представле­ний о сущности войны, общественного строя, прогресса, буржуаз­ных ценностей да и всей буржуазной цивилизации вообще. Начиная с этой войны диффузно-шизоидная атмосфера утвердилась в глав­ных европейских державах. У того, кто с тех пор заводил речь о кризисе культуры и т. п., неотвратимо вставала перед глазами карти­на того состояния духа, которое было вызвано послевоенным шоком и которое было проникнуто знанием, что наивность прежних времен никогда больше не вернется; отныне навсегда останутся недоверие, утрата иллюзий, сомнение и отстраненность, которые войдут в сам социально-психологический «наследственный код». Все позитивное, начиная с этого момента, будет делаться Вопреки и Несмотря На, подтачиваясь скрытым отчаянием. Отныне явно воцаряются над­ломленные модусы сознания: ирония, цинизм, стоицизм, меланхо­лия, сарказм, ностальгия, волюнтаризм, безропотное смирение с меньшим злом, депрессия и состояние одурманенности как созна­тельный выбор бессознательного существования.

В те немногие годы, которые просуществовала Веймарская рес­публика, катастрофильный комплекс сформировался заново. Эко­номический кризис лишь довершил дело, поднеся огонь к бочке с порохом. Безрадостная республика дала себе самой право умереть. В мифе о революции и в мифе о народе катастрофильные тенденции обрели свои «серьезные» обоснования. Тот, кто втайне уже смирил­ся с катастрофой, во всеуслышание утверждал, что контролирует ход событий и знает, какие радикальные меры лечения надлежит пред­принять. Тот, кто видел приближение катастрофы, пытался, не до­жидаясь ее, обеспечить себе все причитающееся. Эрих Кёстнер в 1931 году уловил голос человека, который уже миновал подводные

рифы наивной морали и со своей приватной жаждой жизни плывет по течению, которое несет к следующему порогу:

Как, серьезный разговор? А? Есть ли жизнь после смерти? Скажу по секрету: нету. Нужно еще до смерти уладить все дела. Забот полон рот, день и ночь напролет... Лучше развлекитесь хорошенько вместо спасения человече­ства. Как говорится, жизнь надо довести до конца еще до смерти. Потребуют­ся более подробные справки — буду к вашим услугам. Не будьте таким серь­езным, мальчик мой.

Это голос современника, который ничуть не устарел за пятьде­сят прошедших лет. Так говорит тот, кто знает, что ему истории не изменить. Он хотел бы жить несмотря ни на что — перед концом, который маскируется под прорыв в будущее.

Сегодня скрытая воля к катастрофе со всех сторон прикрывает­ся официальной серьезностью политики борьбы за мир. Механиз­мы, откровенно грубая и жестокая открытость которых характери­зовала фашистский стиль, скрылись под масками приспособления, доброй воли и обеспокоенности и спрятаны в подполье, в «подпоро-говое», стали частью общей атмосферы. Наивные порывы исчезли с поверхности сознания. Возрастающее «обобществление» реакций, то есть единообразие их у всего общества отодвигает на задний план откровенные позы и жесты; то, что называется демократией, в психо­логическом отношении означает возрастание самоконтроля у каждо­го, что, вероятно, необходимо при растущей скученности населения. Однако нельзя обманываться, наблюдая, что на поверхности все ус­покоилось и волны улеглись. Катастрофильный комплекс продолжает существовать, и если признаки не обманчивы, то его масса непре­рывно накапливается. Вероятно, «заслуга терроризма» — если по­зволить себе столь фривольное выражение — состоит в том, что он, по меньшей мере, четко фиксирует и позволяет распознать то здесь, то там катастрофильные течения. А к тому, что четко прослеживает­ся, можно сформировать свое отношение.

Вспомним похищение и убийство президента Союза немецких работодателей Шляйера, вспомним лихорадочную атмосферу тех месяцев, когда терроризм в нашей стране достиг своего пика. Тогда психополитический сценарий как неотъемлемая принадлежность катастрофильного комплекса вновь проявился во всех своих чертах с предельной откровенностью и наглядностью, вероятно, в первый раз после Второй мировой войны. Голоса представителей средств массо­вой информации и представителей государства спонтанно и повсе­местно зазвучали в унисон, серьезным тоном выражая негодование и обеспокоенность. Среди миллионов опубликованных предложений едва ли было хотя бы одно, в котором бы отразилось истинное на­строение масс; оно заключалось — как подтверждал каждый разго­вор шепотом, каждая сцена у газетного киоска, диалоги в кафе и в пивных, разговоры во всякого рода лоббистских кругах и т. п. — в колеблющейся амбивалентности чувств, в которой до неразличимости

смешались страхи за собственное существование и наслаждение от переживания катастрофы. Жажда новостей, безмерная широта дискуссии и избыток государственных и частных реакций на проис­шедшее говорили о том, что просто невозможно понять превратно: произошло нечто такое, что затронуло чувство жизни. Не имеющая своего названия жажда драматизма в истории и отчаянная тоска по конфликту и настоящему столкновению настолько привели в смяте­ние умы и чувства, что на протяжении месяцев обгладывали дочис­та, как кость, событие, криминальное и политическое содержание ко­торого отнюдь не давало основания для такого возбуждения. Благо­даря политическому обрамлению преступления и скандальному взаимодействию государства и террористической группы оно обрело весомость эпохального. Все это подпитывалось мощными катастро-фильными течениями и раздулось до крайних размеров, превратив­шись в господствующую тему, переживания по поводу которой дли­лись бесконечно долго. В социально-психологическом отношении это был час истины. Это был эрзац истории, в котором наблюдалось хоть какое-то движение; карикатура на «освободительную борьбу», идиотически-криминальная пародия на то, к чему социал-демокра­тия не прибегала ни при Вильгельме, ни при Гинденбурге, ни при Гитлере — борьба на не том фронте, не в подходящий момент, не теми силами, не с тем противником,— и все же, несмотря на всю сумму этих извращений, общество жадно клюнуло на эту приманку как на эрзац борьбы, на наркотик конфликта и на политический фильм-катастрофу.

В одном только случае нарушилось полное единообразие цини­чески молчаливого лихорадочного переживания «случившегося». Я имею в виду публикацию «Мескалеро», который был настолько наивен, что полагал, будто можно безнаказанно нарушать молчали­вые соглашения такого масштаба, проявляя честность, и выносить на всеобщее обсуждение проявления амбивалентности. Так он выра­зил — в словах, которые получили широкую известность и через средства массовой информации достигли многих миллионов ушей,— свое «тайное радостное оцепенение», которое охватило его в первый момент после известия об убийстве Бубака *, но в следующий мо­мент он посредством моральной рефлексии дистанцировался от него. Этот Мескалеро испугался сам себя и хотел разумно сказать об этом страхе. Выступление Мескалеро послужило сигналом для проявле­ния коллективной амбивалентности в грандиозном параде лжи. Это был урок исторического значения — момент, начиная с которого уже при всем желании нельзя было игнорировать, что общество снова живет накануне войны, во времена, которые характеризует решимость терпеть все конфликты, затрагивающие чувство жизни,— в тот мо­мент, когда внешняя война делает излишним обращение к внутрен­ней действительности. Круговерть уточнений и поправок, протестов и возражений, опровержений и выражений возмущения была сви-

детельством того, что серьезный образ мыслей отпраздновал бумаж­ную победу над честностью, которая сказала другую часть истины если не для всех, то для многих. С тех пор нам все чудится звук шур­шания бумаги, по которой, извещая о начале войны, ответственные лица зачитывают слова о своей озабоченности, о своем потрясении и своей решимости — если для этого еще останется время перед атом­ным погребением ФРГ *.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: