VI. Социальная история дерзости

История дерзости — это не историческая дисциплина, и я не знаю, улучшилось бы положение дел, если бы она стала таковой. Исто­рия — это всегда нечто вторичное, чему должен предшествовать импульс определенного мгновения. В том, что касается цинизма, им­пульс обычно так и бросается в глаза; в том, что относится к кинизму и к дерзости, искать его, пожалуй, напрасно.

С точки зрения социальной истории, роль города в возникнове­нии сатирического сознания, начиная с античности, неоспорима. Однако в Германии после упадка городов, произошедшего в ходе Тридцатилетней войны, долгое время не было ни одного города, ко­торый имел бы характер метрополии. Еще в 1831 году Генриху Гейне пришлось, чтобы подышать городским воздухом, который делает свободным, эмигрировать в Париж — столицу XIX века. «Я от­правился, потому что был вынужден».

Когда верхнеитальянские городские культуры, которые описы­вал Якоб Буркхардт, просто распирало от любви к юмору, а от рим­ских и флорентийских шуток у граждан так и звенело в ушах, в Гер­мании не было ни одного Аретино, кроме Уленшпигеля, плебейского протокиника Нового времени, но у нее все же был Нюрнбергский Башмачник, который писал шванки — тот самый старый Ганс Сакс, который живет в воспоминаниях как прародитель мещанского юмо­ра — отчасти необоснованно. Этот Сакс, вероятно, движимый ка­ким-то хорошим инстинктом, написал и диалог о Диогене — и, та­ким образом, уже на заре буржуазной культуры была налицо ее при­вязка к киническому импульсу. Однако Нюрнберг пришел в упадок и сделал карьеру снова только с постройкой железной дороги, а так­же став ареной имперских съездов партии. В том же городе, где расцвели первые представления о принципах буржуазной культуры, кинический реализм и городской юмор, достиг своего завершения мелкобуржуазный господский цинизм — в виде лишенного всякого юмора массового марша колонн, закончивших позже в военных мо­гилах. Единственным немецким городом, который выступил не ниже своих возможностей в том, что касается дерзости, был и остается, собственно, только Берлин. Тем, кто маршировал в колоннах по Нюрнбергу, от этого города всегда было немного не по себе. Готфрид Бенн верно схватывает провинциализм маршировавших, карикатур­но изображая их представления: «Думать — цинично, это больше происходит в Берлине, на его месте лучше бы спеть песню о Везере».

Немецкая дерзость всегда была более тяжеловесной, чем в ро­манских странах; она значительно раньше появилась на сцене в виде господского цинизма, как растормаживание власть имущих. Генрих Гейне, который представляет собой исключение,— тем более как уро­женец проникнутого французским духом Рейнланда — вынужден был в своих поисках образцов для подражания и союзников из числа

земляков ориентироваться на иные добрые немецкие качества, во­площенные в непоколебимой чест­ности Фосса, в стремлении к пол­ной ясности Лессинга и в муже­ственной способности отстаивать свою веру Лютера. Однако у Лю­тера не без оснований можно было зафиксировать проявления специ­фической традиции немецкой дер­зости — ведь его протестантизм относился к тому времени, когда от­нюдь не принято было говорить им­ператору: «Я на том стою, я не могу иначе»; это был акт необычайного мужества и своенравной дерзости. Кроме того, в Лютере проявляется анималистический элемент, сила, черпающая себя из себя самой,— витальный архетип «животности», который неотделим от кинических мотивов.

В истории дерзости, наряду с городом, важную роль играют, в сущности, три социальных чекана, накладывающих на все клеймо ве-

селой непокорности: карнавал, университет и богема. Все эти три феномена выполняли роль клапанов, через которые мог быть срочно выпущен пар накопившихся потребностей, которые не находили ино­го, повседневного удовлетворения в социальной жизни. Здесь дер­зости имели свое пространство, в котором их терпели, даже если эта терпимость была только временной и порой прекращалась.

Старый карнавал был эрзац-революцией бедных. Избирали короля шутов, который на протяжении одного дня и одной ночи пра­вил миром, принципиально вывернутым наизнанку. В нем бедные и добропорядочные пробуждали к жизни свои мечты, надевая маска­радные костюмы, чтобы изображать буянов и участников вакхана­лий, самозабвенно — до истины, дерзко, похотливо, разгульно и порочно. Разрешалось лгать и говорить правду, быть непристойным и честным, пьяным и безрассудным. Из карнавала позднего Средне­вековья, как показал Бахтин, сатирические мотивы плавно перешли в искусство. Пародийный дух карнавальности еще питает цветас­тый язык Рабле и других писателей эпохи Возрождения, он вызы­вает к жизни традиции искусства «жутких историй» и традиции са­тиры, он делает шутов и арлекинов, гансвурстов и касперлей* по­стоянными фигурами великой смеховой традиции, которая выполняет

свою задачу в жизни общества даже тогда, когда на дворе и не втор­ник карнавала. Общества, разделенные на противоборствующие клас­сы, едва ли могут обойтись без такого выворачивания мира наизнан­ку и без устройства таких безумных дней — как то доказывают кар­навалы в Индии и Бразилии.

В те же времена позднего Средневековья университеты обрета­ют свое значение в социальном хозяйстве дерзости и кинического интеллекта. Они вовсе не были только местом учебы и исследова­ний; там всегда резвились и ваганты, и прочая экстравагантная мо­лодая интеллигенция, которая была достаточно умна, чтобы найти кое-что получше зубрежки. Особенно славилась в этом отношении парижская Сорбонна, которая представляла собой город в городе, Латинский квартал, в котором мы находим предшественников всех разновидностей позднейшей богемы. В буржуазные времена уни­верситетские годы были для учащейся молодежи временем, позво­ляющим отсрочить переход к серьезной жизни,— временем, когда можно пошалить, прежде чем дело дойдет до необходимости делать карьеру и упорядочить жизнь. Именно о студенческих шутках и ро­зыгрышах, студенческих вольностях и времяпрепровождении вспо­минают взрослые, когда позднее, будучи серьезными господами, го­ворят, что и они когда-то были молоды. Жизнь вокруг университета придавала в буржуазные времена особую окраску понятию молодо­сти. Господа отцы лишь официально рвали на себе волосы, а втайне испытывали удовлетворение от того, что господа сыновья вели себя точно так же, как они. Отцов общества тревожит только то юное поколение, которое прохладно относится к дерзким выходкам и про­делкам, изначально подходя к делу с ранним цинизмом. Двадцатый век знает несколько таких холодных поколений, начиная с нацистс­кого студенчества, в котором идеалисты, верившие в идеологию «на­рода», уже смешались с холодными наглецами; они стали позднее военными летчиками или юристами, обслуживавшими систему, а еще позднее — демократами. За этим поколением последовало «скеп­тическое поколение» пятидесятых годов, которое сейчас находится у кормила власти, а за ним — поколения семидесятых и восьмидесятых годов, в которых уже сейчас среди деятелей «новой волны» обраща­ют на себя внимание ранние новобранцы цинизма.

Наконец, богема — относительно недавно возникшее явление — играла выдающуюся роль при регулировании противоречий между искусством и буржуазным обществом. Она была тем пространством, в котором апробировался переход от жизни к искусству жизни. На протяжении века богема давала неокиническому импульсу социаль­ное прибежище. Как регулятор буржуазной жизни она была важна прежде всего потому, что, подобно университету, выполняла функ­цию «психосоциального мораториума» (Эриксон), в котором моло­дые буржуа могли разрешить свои кризисы адаптации, возникаю­щие при переходе от мира школы и родительского дома к первым

профессиям. Исследователи знают, что лишь немногие представите­ли богемы принадлежали к ней долгое время; для большинства эта среда была переходным состоянием, пространством для жизненных экспериментов и для освобождения от норм. Они использовали там свободу говорить «нет» буржуазному обществу до тех пор, пока на его место не приходило (возможно) более взрослое «да, но...».

Если мы посмотрим сегодня на эти питательные почвы и жиз­ненные пространства, на которых пышно разрастались отклонение и критика, сатира и дерзость, кинизм и своеволие, то сразу станет ясно, почему мы вынуждены опасаться самого худшего для воплощенного дерзкого Просвещения. На наших глазах города превратились в аморфные скопища, в которых отчужденные людские потоки транс­портируются на различные арены их попыток жить и уклоняться от жизни. Карнавал уже давно означает не «мир, вывернутый наизнан­ку», а бегство в цельные миры дурмана из хронически вывернутого наизнанку мира, полного повседневного абсурда. О богеме извест­но, что она мертва, как минимум, со времен Гитлера, а среди бегле­цов из нее в сферу субкультур царят, скорее, не дерзкие настроения, а тоска, сопровождающая вынужденное отступление. Что же каса­ется университетов... Ах, давайте лучше не будем об этом!

Эти искажения и уродства импульса дерзости указывают на то, что общество вступило в стадию организованной серьезности, на которой пространства игры для воплощенного в жизнь Просвеще­ния все более и более закрываются и закупориваются. Это то, что столь сильно вводит в заблуждение относительно подлинного кли­мата этой страны. Живут, ударяясь в угрюмый и брюзгливый реа­лизм, не желают выделяться, обращать на себя внимание и играют в серьезные игры. Цинизм придавлен однообразной серостью жизни, но его так и тянет наружу. Прозорливое кокетничанье со своей соб­ственной шизофренией выдает с головой несчастное сознание — в академической сфере или как-либо еще. Кажется, все провокации исчерпаны, все причуды и капризы модерна перепробованы. Нача­лась стадия публичного окоченения в серьезности. Усталая, шизоидно-немужественная интеллигенция разыгрывает реализм, задумчиво замуровывая себя в жестоких и твердых данностях.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: