КНЯЖНИН. НИКОЛЕВ КАПНИСТ 14 страница

Напал на Клушина и друг и единомышленник Карамзина Дмитриев. На оду Клушина «Человек» он написал эпиграмму:

О Бардус, не глуши своим нас лирным звоном;

Молвь просто: человек – смесь Бардуса с Невтоном.

В сатире «Чужой толк» он говорит о «стихотворителе»,

Которого трудов Меркурий наш, и Зритель,

И книжный магазин, и лавочки полны,

т.е. скорей всего – о Крылове или, может быть, о Клушине.

Неправильно было бы думать, что «Зритель» (и потом «Санктпетербургский Меркурий») был врагом Карамзина и его журнала потому, что он был против сентиментализма, но он был против сентиментализма пассивного, умиротворенного по отношению к крепостничеству, воспевающего природу из окон барского дома, стремящегося к салонному изяществу, занимающегося вопросами морали в первую очередь, создающего «средний», гладкий, отвлеченно-музыкальный стиль, идеализирующего быт, – словом, дворянского сентиментализма. Эстетика феодальной иерархии, эстетика высокого искусства и рафинированной культуры, салонной отделки стиля и рефлексированной эмоциональности уступает в нем место эстетике практики жизни и откровенного разглядывания ее противоречий.

Сентиментализм «Зрителя» общественно активен: он полон разрушительных элементов, приближающих его к его французскому прообразу; он окрашен в отчетливые тона национального самосознания и демократизма. И вот именно за барский эстетизм, «формалистический» подход к литературе, за бессодержательность (с точки зрения Крылова), за модничание, за аристократический космонополитизм и западничество, за изысканность языка обрушивается Крылов на Карамзина.

«Зритель» нисколько не отказывается от западного сентиментализма.Крылов находится под влиянием Стерна. Он несколько раз апеллирует к авторитету сочинителя «Новой Элоизы» – Руссо. «Зритель» уважает Ричардсона, он зависит от традиции предромантической «поэзии ночи», переплетенной у него с предромантической иронией.

В стихотворении А. Бухарского «Письмо к другу» дается список писателей-образцов – и в первую очередь сочувственная характерстика Геснера, Арно, «Рихардсона», Мильтона, причем они показаны именно в плоскости идейной, а не только эстетической, как это было у карамзинистов, против безыдейности которых направлено все послание. Элегия И. Варакина «Долина» написана в духе «Сельского кладбища» Грея. В журнале помещены пространные переводы из Оссиана (И. Захарова), затем – подражание Геснеру («Утренняя песнь») и перевод поэмы Захарие «Четыре возраста женщины» – прославление буржуазного идеала женщины в семье.

Писатели из «Зрителя» принципиальны в своем неприятии карамзинизма, как и всей дворянской литературы. Клушин писал: «И теперь еще могут быть столь великие люди-писатели, ежели истребят ложных меценатов, которые не покровительствуют, но подавляют науки». Образ свободного поэта прославляет А, Бухарский в «Оде на день моего рождения».

В статье, может быть принадлежащей Плавилыцикову, дается резкая отповедь культуре салонов «высокого тона», где слова «милый» и «любезный» – высшая похвала и где забыт культ добродетелей. А ведь эти «милые» и «любезные» – это и есть культура Карамзина. Безыдейность Карамзина-критика (автора примечаний к стихам в «Московском Журнале»), который замечает только пустые грамматические мелочи и «не касается рассматривания авторовых мыслей, плана сочинения, характеров действующих лиц, ума и способностей», высмеяна Клушиным.

Примиренчество дворянской сентиментально-идиллической литературы изобразил Крылов в «Каибе», в сцене встречи калифа с пастухом.

В отношении литературном редакторы и главные сотрудники «Санктпетербургского Меркурия» (1793) продолжают линию «Зрителя»; в поэзии они, в особенности Клушин, идут путями Державина (Клушин нередко попросту копирует его) и в то же время создают легкую поэзию живого остроумного рассказа, философской болтовни и т.п. В основах своего эстетического мышления вообще они радикальные сентименталисты. Памфлет против Карамзина заключает статья Крылова «Похвальная речь Ермалафиду». Клушин поместил в журнале свою повесть «Несчастный М-в», опыт русского Вертера с резко бьющей в глаза тенденцией социального протеста в мелкобуржуазном духе.

«Вертер» и «Новая Элоиза» – книги, которые питают душу героя. «Чтение первого увеличивало движение души его и делало несносными его несчастия». Крайний, доведенный до предела сентиментализм характеризует эту замечательную повесть Клушина. «Санктпетербургский Меркурий» посвящает специальную восторженную статью Ричардсону, в которой высоко оценен также Руссо, и именно как учитель общества (статья переведена с французского Ф. Пучковым). Особая статья посвящена также «Английской комедии». Характерны и переводы из Геснера, сентиментальная песня Николева «Полно, сизенький, кружиться» и т.д.

Среди проявлений сентименталистического уклада мысли «Меркурия» обращает на себя внимание как бы диссонирующий факт: Клушин специально посвятил заметку-примечание вопросу о новой немецкой драматургии (примечание к статье из Вальтера «Рассуждение об английской трагедии»), в которой с ожесточением напал на «сих безобразных выродков литературы, в которых нет никаких правил...» и т.д.; при этом он назвал произведения Шиллера («Разбойники»), Лессинга («Мисс Сара Симпсон», «Эмилия Галотти»), Коцебу («Ненависть к людям и раскаяние»). Это кажущееся противоречие объяснимо. Прежде всего необходимо отметить, что высказывание Клушина – не случайность. Еще в «Почте Духов» Крылова защищались «правила» для драматических произведений. Дело в том, что, выступая против германской буржуазной драматургии, Клушин и Крылов боролись прежде всего с теми русскими драматургами, которые усвоили традицию германцев и отчасти буржуазной драмы Западной Европы вообще. Херасков, Веревкин и др. создали русскую традицию сентиментальной драмы, формально зависящую от уроков Запада, но по существу перестраивающую западную систему.

У Хераскова, Веревкина или любого из авторов их толка слезная драма служит задачам дворянской культуры, и это изменяет весь идейный и художественный состав русских дворянских сентиментальных пьес по сравнению с радикальной буржуазной драмой Запада.

Только в конце XVIII в. появляются в России первые подлинно буржуазные сентиментальные драмы (если не говорить о не до конца проясненных тенденциях творчества Лукина). Среди них виднейшее место занимают произведения Плавилыцикова, товарища Клушина и Крылова по типографии и «Зрителю». Очевидно, что и Клушин, и Крылов не против таких драм, но они против увлечения немецким театром в том виде, как им увлекались учителя Карамзина.

Между тем, Плавильщиков же писал и «правильные трагедии»; он же защищал сумароковские трагедии. Государственная тематика, прямая политическая насыщенность классической трагедии, видимо, говорила в ее пользу с точки зрения радикалов из «Зрителя», особенно на фоне политического примиренчества карамзинского германизирования.

Крылов после 1793 г. Крылов надолго скрылся с глаз правительства. Что он делал в течение пяти лет, – доподлинно мы не знаем. Но в общем можно составить представление об этих годах, когда боевой журналист и драматург вновь превратился в «маленького человека», разночинца без определенного положения в жизни.

Крылов жил у разных вельмож; кроме того, он играл в карты, как говорили, выигрывал большие деньги, – до первого проигрыша.

В эти годы произошел перелом в жизни Крылова. Не то чтобы он уверовал в благополучие россиян под властью самодержца или в законность крепостничества; но он окончательно перестал верить в возможность улучшений и даже настоящей борьбы. При этом он не имел поместий, в которые он мог бы удалиться, не имел имени, которое давало бы ему основание кичиться молчаливой оппозицией.

В 1796 г. Крылов поместил два стихотворения в «Аонидах» Карамзина; в 1796–1797 гг. он сотрудничал в журнале карамзинистов «Приятное и полезное препровождение времени». Между тем он несомненно продолжал по существу враждебно относиться к Карамзину и его школе. Это сказалось впоследствии в его комедии «Пирог».

Около 1797 г. Крылов познакомился с князем С.Ф. Голицыным.

Вскоре (может быть, в 1798 г.) он сделался личным секретарем князя. В 1799 г. князь был назначен командовать войсками в Литве, и с ним был Крылов, но в том же году Павел I рассердился на Голицына и прогнал его. Князь оказался в опале, был сослан в свою деревню; там же поселился и Крылов – в селе Казацком.

В 1800 г. Крылов написал для любительского спектакля в Казацком свою «шуго - трагедию» «Подшила»*.

* В 1789 г. Крылов перевел с итальянского оперу «Сонный порошок, или похищенная крестьянка»; опубликовал ее В. В. Каллаш в «Известиях отд. русск. языка и словесн. Акад. наук». Т. X. Кн. 2, 1905.

В ней, с одной стороны, он смеется над павловской фрунтоманией по немецкому образцу и тем, может быть, хочет угодить своему покровителю Голицыну, обиженному Павлом. С другой – он рад воспользоваться случаем поиздеваться и над привычками царя павла, и вообще над русскими царями и князьями*.

* «Подщипа» не могла быть издана при жизни Крылова. Впервые она была напечатана (крайне неисправно) в Берлине в 1859 г. под названием «Трумф». В 1871 г, ее напечатал в «Русской Старине» (февраль) В. Ф. К е н е в и ч, старавшийся во вступительной заметке «оправдать» пьесу, снять с нее «обвинение» в сатире на Павла I и его время, – конечно, чтобы провести ее в печать (затем она помещалась в Собраниях сочинений Крылова). Между тем в «Подщипе», несомненно, заключена сатира на царя. Уже во 2-м явлении шутотрагедии в рассказе Чернавки о вторжении Трумфа в царство Вакулы явственно видны черты, иронически рисующие вторжение Павла с его гатчинцами во дворец Екатерины и расправу его с прежними «генералами и министрами». Затем любовь Трумфа к своим фельдфебелям и капралам (д. 1, явл. 2), его тираническое самодурство – обещание сгонять людей во дворец на балы палкой (там же) – опять ведут нас к Павлу I. В явл. 6 того же действия Вакула говорит вновь о неуважительном обращении Трумфа с ним самим и его приближенными, – и опять здесь трудно не видеть намека на отношение Павла к людям круга Голицына. В явл. 5 второго действия описание внешности Трумфа (в реплике цыганки), его длинной косы, толстых буклей и журавлиной походки имеет в виду характерные признаки прически военных людей на прусский образец, введенной Павлом, и гатчинской фрунтовой выучки. Может быть, не следует в Трумфе видеть прямую карикатуру на самого Павла лично; но представляется несомненным, что в шутотрагедии Крылова дана карикатура на павловские порядки вообще. Комическая манера Крылова в «Подщипе» связана с опытом герой-комической поэмы XVIII в. Но еще более, чем с герой-комической поэмой, «Подщипа» связана с трагедиями-пародиями Баркова. Нужно отметить также, что пародии на классическую трагедию или перелицовки этого жанра не были исключительным явлением в литературе XVIII в. как русской, так и французской.

Что касается комического приема Крылова в передаче немецкого произношения речи Трумфа (исковерканной, с примесью немецких слов) и сюсюканья Слюняя, то и здесь Крылов был не одинок. Общеизвестен аналогичный прием в написании роли Вральмана в «Недоросле» Фонвизина. В книжке Н. Страхова (анонимной) «Переписка моды» (1791. С. 161-164) есть письмо иностранных учителей, коверкающих русский язык, но на французский манер (ср. с этим речь француза Трише в комедии Крылова «Модная лавка», 1806). У Г. Хованского, поэта, связанного е Крыловым по его журнальной деятельности, есть сказка «Проворный курьер», в которой немец-трактирщик говорит совсем как Трумф («Жертва музам, или собрания разных сочинений, подражаний и переводов в стихах князя Григория Хованского», М., 1795. С. 53–56).

Попытку приблизить правописание текста драматического произведения к фонетике устной речи сделал А. Копиев в комедии в 1 действии «Что наше тово нам и не нада», СПб., 1794, здесь напечатано: «Княиня, аткуда ты взялса? Здраствуй, братец! Смотри пожалуй... да ты в мундире адет парядашно...» и т.д. Между прочим, героиня комедии, «княиня», молодая вдова, сюсюкает, как крыловский Слюняй: «Пастоите с... пагаварите мне сьто-нибудь... только пазяласта, сьто-нибудь не влюблионае... вить знаись, как эти fadais'ы скусьны», «паслусьте», «канесьна», «зяль» (жаль), «отвозитесь» (отвяжитесь) и так вся роль.

Идиот Вакула, кретин и трус Слюняй, совет царя Вакулы, Дурдуран, – вот они, русские «герои» и цари, которых так риторически изображала русская классическая трагедия. Пародия на эту трагедию у Крылова далеко переросла формы простой литературной шутки; пьеска для любительского спектакля стала еще одним жестоким политическим памфлетом, попутно расправляющимся с одним из оплотов классицизма – трагедией сумароковской традиции, уже окостеневшей. В основном мышление и творчество Крылова навсегда оставались демократическими по существу.

При Александре I Крылов вернулся в столицу. С 1805 г. он начал писать басни (несколько юношеских басен не в счет). Через несколько лет за ним сложилась прочная репутация баснописца, и его басни заслонили собой все, написанное им прежде.

В Петербурге Крылов снова сблизился с литераторами, но это были люди совсем иного типа, чем друзья его молодости. Это были по большей части сановники пера, слуги монархии. Сначала они не доверяли Крылову, помня его вольнолюбивую молодость. Затем они увидели в Крылове несколько опустившегося толстяка, обжору и лентяя.

В это время стал складываться анекдотический образ Крылова, человека, которому лень пошевельнуться, который думает только о еде и не интересуется ничем другим, который живет в пыли и грязи, ничего не делает и только почитывает глупейшие романы. Этот безразличный ко всему Крылов был одобрен правительственными кругами. Он принялся делать официальную карьеру. В 1812 г. Крылов поступил в Публичную библиотеку и прослужил в библиотеке двадцать девять лет. В его жизни уже больше ничего не менялось, если не считать роста его успеха у читателей. Он стал бывать во дворце, он получил от царя пенсию, которая с годами все увеличивалась.

Крылов добился и денег, и орденов, и связей. Он стал членом реакционной литературной организации «Беседа любителей российского слова». Начальство, царь, царская родня соединенными усилиями создавали легенду о «добром Крылове», беспечном и кротком человеке, философствующем сквозь сон. Эта версия была удобна царскому правительству, но она была ложна. И в этот период своей жизни Крылов не был ни благостен, ни равнодушен. Современник Ф.Ф. Вигель писал о нем: «Этот человек никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостаивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел». Вигель ошибался. Крылов умел любить и ненавидеть, а к старости научился и презирать. Весь Крылов, подлинный Крылов, по-прежнему демократический и очень далекий от «идеалов» царского двора, весь отражен в баснях. Мы увидим в этих баснях Крылова, ненавидящего монархию, бюрократию, врага дворян, друга народа. Мы увидим в баснях Крылова наблюдателя жизни, внимательно вглядывающегося в нее. Во многих своих баснях Крылов изображал аллегорически определенные политические события, метил в определенных лиц, и сатира его не щадила ни вельмож, ни самого царя. Крылов следил и за современной ему литературой. Он оценил молодого Пушкина, и тот в свою очередь навсегда сохранил глубокое уважение к творчеству Крылова, самого народного из русских поэтов, как он его назвал.

В самом деле, глубокий реализм басен Крылова, их демократизм, их великолепный, яркий, простой, подлинно народный язык доставили ему огромную заслуженную славу и выдвинули его на одно из виднейших мест в истории русской литературы. Но басни Крылова относятся к истории литературы XIX в., и потому о них не может идти речь в настоящем курсе.

В 1841 г. старик Крылов вышел в отставку. Он умер через три года после этого.

* * *

Крылов И. А. Полное собрание сочинений/Под ред. В.В. Каллаша. Т. I–IV. СПб.

Крылов И. А. Стихотворения/Библиотека Поэта; статьи Г.А. Гуковского, В.А. Гофмана, Б.И. Коплана. Т. I-II, Л., 1935.

Кеневич В. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова. 2-е изд. СПб., 1878.

Г рот Я. И. Статьи о Крылове//Труды Я.К. Грота. Т. III. СПб., 1901.

КАРАМЗИН

РУССКИЙ дворянский сентиментализм подготовлялся и строился в литературе, начиная с 1770-х годов, Херасков, Веревкин и другие писатели старшего поколения, испытав воздействие западных течений предромантизма и раннего буржуазного реализма, старались усвоить эти последние достижения европейского искусства русской литературы, перестроив их принципы в применении к задачам и навыкам русской культуры. За ними пошли другие, более молодые. С того же времени отчетливо наметились два различных, даже противоположных и враждебных пути сентиментализма в России: с одной стороны, это был путь оформления радикальной политической мысли, – это был демократический сентиментализм, в основном ориентированный на реалистические тенденции западной буржуазно-демократической литературы; это была традиция, намеченная Фонвизиным и нашедшая завершение в творческой деятельности Радищева, автора «сентиментального» «Путешествия из Петербурга в Москву». С другой стороны, это был путь эстетического оправдания ухода от социальной борьбы и разоружения части передовой дворянской общественности, путь ликвидации дворянского либерализма; в искусстве эта традиция, ориентированная более на предромантические тенденции молодого буржуазного искусства, была намечена Муравьевым, Львовым, Нелединским-Мелецким и нашла свое завершение в творческой деятельности Карамзина, автора сентиментального путешествия по Европе – «Писем русского путешественника», главы дворянской литературы 1790–1810-х гг., учителя Жуковского и многого множества других писателей начала XIX в. Роль Карамзина в истории русской литературы блестяще определена- в сжатой и многосторонней характеристике его, данной Белинским:

«Карамзин имел огромное влияние на русскую литературу. Он преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи. Своим журналом, своими статьями о разных предметах и повестями он распространял в русском обществе познания, образованность, вкус и охоту к чтению. При нем и вследствие его влияния тяжелый педантизм и школярство сменилось сентиментальностью и светскою легкостью, в которых много было странного, но которые были важным шагом вперед для литературы и общества. Повести его ложны в поэтическом отношении, но важны по тому обстоятельству, что наклонили вкус публики к роману, как изображению чувств, страстей и событий частной и внутренней жизни людей»*.

* Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина.

Жизнь Карамзина. Николай Михайлович Карамзин (1766–1826) запомнился его ученикам и поклонникам не только как человек большого ума и тонкой культуры, но и как человек, сумевший прожить свою жизнь размеренно и благоразумно. Он вырос в провинции, в Симбирской губ. Когда ему исполнилось 14 лет, его повезли в Москву и отдали в пансион профессора Шадена. Он получил хорошее образование и светское воспитание.

18-ти лет Карамзин поступил в военную службу, – как и полагалось дворянскому юноше, – в один из лучших гвардейских полков. Однако вскоре он вышел в отставку и уехал в Симбирск. Там он блистал в обществе, играл в карты; танцевал на балах, поражал провинциалов столичными туалетами и необыкновенной образованностью. В Симбирске Карамзина увидел И. П. Тургенев, известный масон и литератор новиковского круга. Он убедил молодого человека ехать вместе с ним в Москву, вовлек его в масонскую организацию, заставил его серьезно заняться литературой и углублением своего научного кругозора. Карамзин сделался одним из участников литературно-издательских начинаний Новикова, одним из учеников розенкрейцерского ордена. Он жил в доме, принадлежавшем масонской организации, как бы в своеобразном монастыре. Он принял ближайшее участие в журнале «Детское Чтение» (1785–1789), первом русском детском журнале, издававшемся Новиковым под редакцией А.А. Петрова, также ученика-масона. Карамзин переводил для «Детского Чтения», иногда заменял Петрова в качестве редактора, затем он стал писать сам, стихами и прозой*.

* См.: Тихонравов Н.С. Четыре года из жизни Карамзина//Тихонравов Собр. соч. М., 1898. Т. III. Ч. 1.

Жизнь Карамзина у масонов продолжалась около четырех лет. Наконец, он пережил разочарование в масонской организации и в самом Новикове. Ему, в сущности, всегда была чужда мистика, и ему надоели мистические увлечения «братьев»-розенкрейцеров, вероятно, подействовавших на него первоначально и эффектными обрядами, и атмосферой тайны, и своеобразной рыцарской романтикой их ритуалов. Но более всего Карамзина смутил в новиковском масонстве налет конспирации, свойственной ему и – как для Карамзина стало ясно, наконец, – имевшей не столько эстетический, сколько политический характер. Карамзин не хотел участвовать в замыслах масонов; он устранялся от прямых политических действий; практический, деловой размах предприятий Новикова также был неприятен ему. В то же время ему надоело и монастырское послушание, и монастырское удаление от живой жизни. К тому же он хотел видеть Европу, хотел расти как писатель. Он уехал за границу, покидая в Москве любимую женщину и друзей; это был разрыв с масонами и начало новой жизни. На путешествие Карамзин истратил почти что последние деньги, оставшиеся от наследственного имения.

Уезжая за границу, Карамзин был уже весьма образованным молодым человеком. Он следил за новинками западных литератур еще в Москве. Теперь он мог черпать непосредственно у источников европейской культуры. Он пробыл за границей 18 месяцев. Он побывал в Германии, Швейцарии, Франции и Англии. Он старался наблюдать природу и нравы чужих стран, он читал, добивался знакомства с выдающимися людьми на Западе – с писателями, учеными, философами; он старался тут же разобраться в своих впечатлениях, понять увиденное, осмыслить его. В 1790 г. он жил несколько месяцев в Париже, наблюдал революцию в действии, – и отнесся к ней несочувственно.

Осенью 1790 г. Карамзин вернулся в Россию в модном фраке, модной высокой прическе, с лентами на башмаках, с множеством французских, немецких и английских книг, с запасом идей, впечатлений и воспоминаний на много лет. Его подготовка к самостоятельной литературной деятельности закончилась. С 1791 г. он начал издавать «Московский Журнал», выходивший два года. Это был превосходный журнал по тем временам, и он имел большой успех. Карамзин печатал в нем много своих повестей и стихотворений: «Бедная Лиза», помещенная в нем, произвела фурор. Московские девушки и юноши, прочитав повесть и умилившись печальной судьбой ее героини, ходили к Симонову монастырю и любовались на пруд, в котором она утопилась. Другие повести Карамзина также читались нарасхват. В своем журнале Карамзин печатал по частям и «Письма русского путешественника» – литературно обработанные записки своего путешествия. Слава пришла к Карамзину, когда ему было всего 25 лет; молодежь поклонялась ему; скоро он стал признанным авторитетом в литературе.

В 1792 г. Новиков был заключен в крепость, и масонская организация в Москве была окончательно разгромлена. Карамзин, давно разошедшийся с масонами, тем не менее мужественно выступил в печати с осуждением расправы над ними; он опубликовал свою оду «К'милости», в которой достаточно прозрачно высказал свое отношение к действиям Екатерины по отношению к Новикову и его друзьям. Между тем, и сам Карамзин был на подозрении у властей, прежде всего как ученик масонов. Реакция свирепствовала в литературе, и правительство проявляло подозрительность выше меры по отношению ко всякой сколько-нибудь независимой мысли. Карамзин не мог не негодовать, видя разгул реакции. Все это вместе взятое привело к тому, что Карамзин принужден был сократить свою литературную активность. Он чувствовал себя опальным. Прекратив издание «Московского Журнала», дававшего ему хотя бы умеренный заработок, он издал в 1793 и 1794 гг. два тома альманаха «Аглая», в значительной мере наполненные произведениями самого редактора-издателя; в 1794 г. он напечатал сборник своих повестей и стихотворений «Мои безделки». В 1796–1799 гг. вышли три томика стихотворного альманаха, собранного Карамзиным, – «Аониды».

Карамзин занимался литературой профессионально; более того, литература была его единственным делом; она приносила ему и средства к жизни. В этом отношении он также явился новатором. До него только «мелкотравчатые» писатели, вроде Матвея Комарова, зарабатывали литературой на пропитание. Уже Чулков или Эмин служили, были чиновниками, и литературная работа была для них дополнительным занятием и источником дохода. Писатели же дворяне вообще не смотрели на литературу как на профессию, приносящую средства к жизни, хотя и им иногда приходилось прибегать к своему перу ради заработка (например Княжнину).

Карамзин первый среди ведущих писателей открыто сделал литературу профессией, притом профессией почетной, уважаемой. Он поднял в этом смысле авторитет писателя, он нисколько не стеснялся того, что его кормит его благородная профессия, и именно он узаконил право писателя получать деньги за свой творческий труд. Он нигде не служил, не был помещиком, не имел чинов, не имел никаких особых званий; он был дворянин и литератор, и добился такого положения, что восторженные юноши в Петербурге мечтали о том, чтобы хоть пешком пойти в Москву посмотреть на него. Роль Карамзина в истории писательского дела в России была очень велика и положительна. Следует также подчеркнуть, что Карамзину удалось расширить круг читателей хорошей книги в России. Его повести, «Московский Журнал», альманахи проникли в провинцию, читались людьми самых разных степеней культуры. Его успех приохотил к чтению серьезней книги многих, ранее читавших только «низовую» книгу. Он подготовил возможность восприятия сравнительно широким кругом русских людей не только поэзии Жуковского, но поэзии Пушкина.

В царствование Павла I, в период жесточайшей реакции, Карамзину пришлось совсем туго; он занимался в это время главным образом переводами, знакомя русских читателей со многими, до тех пор неизвестными им произведениями западных литератур; но и с переводами было трудно: цензура не хотела пропускать переводы из Демосфена, Цицерона, Саллюстия, потому что они были республиканцами. В 1802 г., при Александре I, Карамзин вновь принялся за издание журнала «Вестник Европы»; это был журнал не только литературный, но и общественно-политический, первый прообраз журналов XIX в.

В 1801 г. Карамзин женился. Денег у него не было, и журнал должен был прокормить его с семьей. Журнал имел успех, и Карамзин надеялся, что за пять лет издания его он накопит столько денег, что сможет покинуть литературу надолго. Он задумал бегство от литературы не для того, чтобы почивать на лаврах. Наоборот, он решил предпринять огромный труд, который потребовал бы много усилий и времени. Он задумал писать историю России – монументальное историческое произведение, на создание которого должен был уйти ряд лет. В 1802 г. произошло несчастье: молодая жена Карамзина умерла. Карамзин был потрясен. Но мысли об историческом труде не покидали его. Друг Карамзина М.Н. Муравьев, когда-то бывший учителем Александра I, взялся похлопотать о том, чтобы правительство помогло Карамзину в его занятиях историей. В 1803 г. царь назначил Карамзина официально историографом и дал ему пенсию. Карамзин передал «Вестник Европы» в другие руки и принялся с рвением за работу. Он читал, изучал, рылся в старинных рукописях, – и начал писать «Историю Государства Российского». Двадцать три года, до самой смерти, Карамзин продолжал работать над своей «Историей». Жизнь его была спокойна; она была заполнена трудом, семейными радостями и горестями, беседами с друзьями. В 1804 г. Карамзин женился вторично, на сестре П.А. Вяземского, «незаконной» дочери его отца. К старости Карамзин все более укоренялся в консервативных воззрениях. Но он оставался человеком независимым и не желал сам участвовать в грязном механизме царской власти. В 1811 г, он лично познакомился с царем (через сестру Александра Екатерину Павловну) и подал ему «Записку о древней и новой России», в которой критиковал политическое направление правительства с реакционных позиций, но смело и невзирая на лица.

В 1800-1810-х гг. разгорелась распря между учениками Карамзина – сторонниками его реформ в литературе и языке, с одной стороны, и литературно-политическими реакционерами, возглавленными адмиралом Шишковым, – с другой. Дело дошло до доносов правительству; некто Павел Иванович Голенищев-Кутузов, бездарный писатель и оголтелый реакционер, писал властям о том, что Карамзин – якобинец, ниспровергатель основ. К счастью, эти бредовые, вовсе не соответствовавшие действительности доносы не влияли на царя. Сам Карамзин совершенно устранился от полемики; за него сражались его ученики. Впоследствии он даже лично познакомился с Шишковым и сумел очаровать его. Вообще Карамзин обладал значительным обаянием, умением покорить своего собеседника. Его спокойное достоинство, легкость свободной и умной речи, острый ум импонировали самым различным людям.

В 1816 г. Карамзин приехал в Петербург. Через два года появились первые восемь томов «Истории Государства Российского». Успех книги был неслыханный. Все хотели прочесть историю своей страны, впервые научно и увлекательно написанную. Передовую молодежь не могла удовлетворить монархическая тенденция «Истории», но все признавали художественный блеск изложения и обилие материалов, собранных Карамзиным, его исключительной заслугой; все говорили о том, что Карамзин открыл для русского народа его прошлое.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: