Образование единого Московского государства и его природа

Квинтэссенцией ожиданий в связи с обрушением прежней геополитической системы на Востоке Европы оказалось рождение нового русского государства — Московской державы. Во второй половине XV — начале XVI вв. Москва наконец сумела подчинить себе весь русский Северо-Восток. Были высказаны династические претензии московских Рюриковичей к литовским Гедиминовичам на «свои» южнорусские и западнорусские вотчины. Началось проникновение Северо-Восточной Руси в Предуралье: в земли Великой Перми, Вятки, на Каму. В середине XVI в. Москва поглотила территории татарских ханств в Поволжье, а в конце XVI столетия двинулась в Сибирь. Таким образом, в отличие от соперников, Московия фактически от рождения заявила о себя в качестве формирующейся империи[315]. Этим был ликвидирован региональный вакуум власти в европейско-азиатском пограничье.

Новая международная роль у нового русского государства очень символично сопровождалась зарождением нового названия страны. Старый термин «Русь», законно прилагаемый к Московскому княжеству, получил конкурента в греческом заимствовании «Россия»[316], которое (вместе с производными от него словами) к началу XVIII столетия заметно потеснили старинную «Русь». Спиридон-Савва в «Послании о Мономаховом венце» начала XVI в. говорит о Владимире Мономахе как о «царе Великия Росия»[317]. Самодержцем именно «Росии» назван Алексей Михайлович в грамотах от 19 декабря 1649 и 20 августа 1652 г.[318] И, наконец, с 1654 г. вековой термин «Русь» в официальном титуле русского царя будет заменен на «греческое» - «Росия»[319]. А.И. Грищенко, использовавший современные компьютерные статистические технологии, проследил особенности употребления слов «русский» и «российский» в документах XV-XVII вв. (на базе НКРЯ)[320]. Историк отметил преобладание варианта «русский» (2232 в 100 источниках) над «российский» (370 в 26 источниках). Но при этом обнаружил лавинообразное нарастание «российского» к 1690-м гг. (на одну «Скифскую историю» 1692 г. А. Лызлова пришлось 198 употреблений с 28 неиспользовавшимися ранее лексемами). Если «русский» обычно прилагался к понятийному полю «земля - князь - люди», то «российский» - к понятийному полю – «царство - державность». Отсюда логично выросло понятие «Российская империя» в петровское время.

Параллельно идет процесс изменения смысла в использовании терминов «Великая Руссия», «Малая Русь», «Белая Русь». Во-первых, в «Великой Руси» шло замещение древнего смысла – «огромная площадь» или «единое целое», характерных для XII в. Во-вторых, вытеснялось церковное понимание «Великой Руси», как Северо-Восточной Руси, обладавшей самым большим числом епархий русской митрополии в XIII - первой половине XV вв. Под Великой Русью стали понимать территорию, подвластную московскому государю. Для XV в. стало характерно использование терминов «Великая Русь» и «Белая Русь» как синонимов, подчеркивающих независимость, суверенность Ивана III как правителя. Однако чётко очерченный географо-территориальный и этнический подтекст появится у понятий Великой, Малой и Белой Руси только в XVII в. по ходу борьбы за Украину.

Во второй половине XVII в. будет наблюдаться вытеснение лексической основы «Русь» в составных терминах. Появятся стойкие конструкции «Великая Россия», «Малая Россия» (Малороссия), Белоруссия. Подробный анализ данных лексических метаморфоз на основе разбора большого числа русских и зарубежных источников и литературы можно найти в работе А. Соловьева[321].

Мы же вернемся к росту геополитических возможностей России XV-XVII вв. Они стали возможны благодаря географическому положению и социокультурным особенностям северо-восточных русских земель. В отличие от Литвы, через посредничество Золотой Орды Россия Ивана III и Василия III имела знакомство с механизмами функционирования имперской администрации в масштабе, охватывающем значительную часть Восточной Европы и ближайших к ней земель Северо-Западной Азии. В общественно-политическом и культурном развитии России содержалось немало черт, родственных имперским ордынским институтам и привычных для бывших подданных Золотой Орды, — прежде всего это касается понятия о государстве-вотчине с соответствующей системой подданничества населения государю-собственнику этой обширной вотчины.

Становление единого Московского государства в качестве нового геополитического лидера северо-восточного европейско-азиатского пограничья ставит много дискуссионных вопросов. Главные из них:

1) Была ли формирующаяся Российская империя «прямым наследником» Золотоордынской империи или обладала иным, новым имперским содержанием?

2) Являлся ли внутренний уклад Московской Руси переносом на русскую почву золотоордынских общественных и государственных институтов?

В отечественной исторической традиции в целом господствует старая точка зрения на Российскую империю как европейскую, в отличие от явно азиатской военно-кочевой сущности империи Батыя и его преемников. Этой позиции придерживались Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, П.Н. Милюков и другие отечественные историки XIX–начала ХХ вв., а также подавляющее большинство советских исследователей.

Однако стоит учитывать, что во второй половине XIX в. и особенно в начале–середине ХХ в. данная концепция встретила серьезную оппозицию. Результатом симбиоза с золотоордынскими институтами видели российскую государственную власть Н.И. Костомаров и ряд украинских авторов. В 1920 – начале 1930-х гг. на значительной ордынской, а точнее, особой евразийской идентичности, «третьей» (не европейской и не азиатской) сущности России настаивали российские эмигранты-евразийцы. Наиболее системно (и без выхода из сферы исторического исследования в область публицистики и историософии) евразийская трактовка Российской империи была представлена в творчестве Г.В. Вернадского[322], профессора Карлова университета в Праге, а с 1927-го по начало 1970-х работавшего в ряде американских университетов. Во второй половине ХХ в. евразийскую точку зрения по-своему (без присущего «классическим» евразийцам религиозного компонента) развивал известный отечественный востоковед и этнограф Л.Н. Гумилев[323].

В зарубежной исторической традиции истоком воззрений на внутренние российские общественно-политические институты как прямое наследие Орды были записки иностранцев, в особенности сочинения Герберштейна “Rerum moscoviticarum commentarii” (1549) и Флетчера “On the Russian Common Wealtf” (1591). Взгляд Герберштейна и Флетчера на Россию как прямого наследника Золотой Орды во внутреннем и в геополитическом плане в зарубежной историографии России имеет серьезное продолжение и обоснование. По мнению известного американского русиста Чарльза Гальперина[324], наиболее убедительно данная концепция представлена в трудах американских историков Эдварда Кинана, Майкла Ходорковски и особенно Дональда Островски, а декларация данного воззрения широко представлена в иностранной литературе[325].

Нельзя сказать, что концепция «Москва как новый Сарай» господствует в современной зарубежной историографии. Диаметрально противоположный взгляд давно обосновывает упомянутый выше Чарльз Гальперин[326]. С основными выводами концепции этого историка отечественный читатель может ознакомиться в опубликованной на русском языке в журнале «Родина» статье «Вымышленное родство. Московия не была наследницей Золотой Орды»[327]. Причем концепция Чарльза Гальперина в последнее время находит на Западе все больше новых сторонников.

Известный британский историк-русист Доменик Ливен, автор историко-политологической монографии «The Russian Empire and its Rivals from the sixteenth century to the present» (Российская империя и ее соперники с XVII века до настоящего времени)[328], все свое интервью, адресованное широкому российскому читателю, посвятил выявлению сходств Российской империи с другими европейскими империями. «Российское государство, - замечает Ливен, - имело совершенно четкую миссию — распространять европейскую цивилизацию, точно так же, как это делали британцы или французы в своих колониях. Народы, за счет которых происходило расширение России, были очень похожи на те, за счет которых расширялись колониальные владения Британии или Франции. Часто это были мусульмане, часто кочевники»[329]. (Имперскую составляющую России в XVI в. интуитивно чувствовали именно в главных в будущем европейских империях Англии и Франции. Выходцы из них легко и естественно именовали московских государей «императорами». Так поступал, к примеру, капитан Климент Адамс[330], вместе с Ричардом Ченслором открывший Северный морской путь в Россию в 1553 г., хотя прекрасно знал официальные титулы русского монарха. (В отличие от С. Герберштейна Адамс ни разу не пытался назвать именование русского государя «императором» или «царём» ошибкой титулования.)

Тенденцию к восприятию России не как «аномальной», а как «другой Европы», а еще точнее - специфической части Европы обнаружила О. Большакова, изучавшая тенденции развития зарубежной, особенно американской, историографии 1990-х — начала 2000-х гг.[331]. Безусловные различия внутреннего социокультурного уклада России и западноевропейских стран, вовсе не исключали позиционирование Россией себя в мире в качестве европейской империи. На этом и акцентируют внимание зарубежные историки новой волны (в частности, «поколение внуков» в США и «новая Билефельдская школа» в Германии). Данный подход требует расширения цивилизационных рубежей Европы за пределы границ романо-германского мира.

Коснемся оценки влияния ордынской зависимости на внутреннюю русскую историю. В отличие от классиков отечественной исторической мысли XIX–начала ХХ вв. С.М. Соловьева и В.О. Ключевского, мы не отрицаем значительности этого влияния. Вопрос в том, как Орда влияла на Русь. Уже С.М. Соловьев и В.О. Ключевский убедительно показали, что тенденция к складыванию на северо-востоке Руси своеобразного уклада государства-вотчины зародилась еще в домонгольский период. Почувствовал это и древнерусский летописец, объяснив главную причину гибели великого владимиро-суздальского князя Андрея Боголюбского тем, что он «хотя самовластець бытии всеи Суждальской земли»[332]. Сам этот факт редко оспаривается в современной науке.

Под вопросом другое утверждение классиков. В.О. Ключевский и С.М. Соловьев полагали, что тенденция к становлению государства-вотчины в Северо-Восточной Руси стала доминирующей еще до прихода татар, а сам Северо-Восток уже в XII–начале XIII вв. превратился в неоспоримого лидера русского пространства. Это отражено в периодизации Российской истории Ключевским, при выделении им в особый период «Руси Верхневолжской, удельно-княжеской, вольно-земледельческой». Киев уступил место Владимиру, и все особенности устройства Киевской, а также Полоцкой, Новгородской и прочей Руси не важны, ибо лежат вне главной дороги русской истории. Северо-Восточная Русь предопределяет еще до прихода татар всю последующую историю России — вот центральный тезис концепции классиков российской исторической науки XIX–начала ХХ в. Следовательно, по мнению С.М. Соловьева и В.О. Ключевского, иго, несмотря на всю свою обременительность, являлось фактором чисто внешним и стратегически не таким уж значимым для хода русской истории.

Утверждение весьма спорное, как показывает постоянно идущая на данный счет научная дискуссия, хотя и вполне закономерное для того этапа изучения российской истории, к которому относились исследования С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. В XIX столетии в российской исторической традиции безраздельно господствовал москвоцентризм. Задачей историков было выстроить «прямую линию» русской истории, показав преемственность современной им России с ее средневековым и древнерусским прошлым.

Наука ХХ–начала ХХI в. внесла в эту схему значительные коррективы, начиная с сомнения в безальтернативности центральной роли Владимира в XII–XIII вв.[333], а потом Москвы в XIV–начале XV в.[334] и кончая разнообразием оценок роли ордынской зависимости[335].

Относительно последней стоит признать, что, несмотря на зарождение основ государственно-вотчинного уклада во Владимиро-Суздальском княжестве в XII–начале XIII вв., столбовой дорогой развития Северо-Востока Руси он стал лишь под внешним воздействием. Золотая Орда не переносила на Русь форм, присущих военной азиатско-степной цивилизации, но она создавала условия для выживания лишь тех русских социально-экономических и политических институтов, которые были понятны и приемлемы Сараю. По праву завоевателя и в соответствии со своими государственными традициями золотоордынский хан видел в покоренной Руси свой улус, свою собственность, которой через раздачу ярлыков он одаривал или лишал своих улусников, подручных русских князей. Это только укрепило на Северо-Востоке местные представления об уделах-вотчинах. Быстрее пошел процесс изживания старинных, свойственных Древней Руси отношений князя и той волости, где он сидел. Кстати, замена термина «волость» на термин «удел» (то есть княжество-вотчина) в северо-восточных летописях, как обнаружил С.М. Соловьев, произошла именно в середине XIII в., во времена великого княжения Александра Невского и его братьев. Древнерусские вечевые и дружинные традиции ограничения княжеской власти, воспоминания о которых проскальзывали на Северо-Востоке в домонгольский период в ходе княжеских междоусобиц XII–начала XIII вв., а в Москве в ходе осады ее Тохтамышем в 1382 г., окончательно умерли к середине XV в.[336].

В годы ига слово хана всегда стояло выше каких-либо принятых ранее правовых документов, трактовка которых была «гибкой». Это приучало русских данников (и князей, и население) к парадоксальной мысли, что власть по своей природе «беззаконна». Достойна уважения и в этом смысле «законна» лишь сила ныне действующей власти. Сила возвышает властителя над населением его «вотчины», делает его «государем», «хозяином земли», опуская подданных на положение «челяди». Ничего подобного не наблюдалось в XIII–XV вв. в западнорусских землях, избежавших нашествия и ига.

Во внешнеполитическом плане в годы ордынской зависимости был совершен насильственный поворот русского Северо-Востока лицом к Великой Степи. Северо-Восток Руси в середине XIII–первой половине XV вв. утратил присущие Древней Руси связи с Западной и Центральной Европой. В XIV–первой половине XV вв. северо-восточные русские князья совершенно не интересуются происходящим в Европе, зато разбираются до нюансов в раскладе сил вокруг ханской ставки. Ушли в прошлое династические связи с западноевропейскими монархами. Высочайшим достижением считается теперь брак московского удельного князя Юрия Даниловича с Кончакой, родственницей хана Узбека. Ведь именно этот брак в 1318 г. дал московскому князю возможность, не оглядываясь на древнерусские правовые и нравственные нормы, домогаться у хана ярлыка на великое княжение Владимирское, попирая права своего двоюродного дяди тверского князя Михаила Ярославича. Тверские, московские, рязанские купцы плывут вниз по Волге, они (в отличие от новгородцев) не ездят на Запад далее Литвы и Польши, а обитатели Западной Европы, в свою очередь, не посещают владений великого княжества Владимирского или Рязанского. Европейцы именуют эти земли «Татарией». Так жизнь течет более 200 лет.

Однако перемены, случившиеся во второй половине XV в., кардинально меняют обстановку. Заполнив собой пустоту, образовавшуюся после падения Золотой Орды, Московское государство лишь частично сохраняет «восточную ориентацию». Иван III уделяет много времени выстраиванию новых отношений с осколками Золотой Орды — с Ногаями, Казанью, Астраханью, Сибирским ханством и особенно с главным союзником по борьбе с Большой Ордой — Крымом. В языке дипломатического общения с крымским ханом еще ясно слышатся отголоски прошлого преклонения перед золотоордынскими царями. В 1474 г. посол Ивана III к Менгли-Гирею Никита Беклемишев говорит от лица своего государя: «Князь великий Иван челом бьет: посол твой Ази-Баба говорил мне, что хочешь меня жаловать, в братстве, дружбе и любви»[337]. В ответной грамоте (ярлыке) Менгли-Гирей Ивана III «жаловал». Важность, которую в Москве придавали отношениям с Крымом, проявлялась в том, что только в Крыму у Москвы имелся постоянный «резидент». Причем послами в Крым назначались только бояре. Лишь раз из-за осложнений с Литвой, через которую обычно ездили в Бахчисарай московские посольства, вынуждены были отправить человека «незаметного», и то Иван III долго извинялся и объяснялся по этому поводу: «На Литву проезду нет, а полем пути истомны»[338]. Когда в 1475 г. Крым был завоеван турками и стал вассалом Османской империи, Москва поспешила при посредничестве Менгли-Гирея наладить дружественные отношения с султаном.

Но все эти поклоны в сторону Востока были не более чем данью прошлому и расчетам чисто прагматическим. Новые реалии дают о себе знать. Никита Беклемишев сумел решительно отговориться от платежа Менгли-Гирею «поминок» (суррогата прежней дани). Московский князь в договоре с Крымом был назван не улусником хана, а братом. Кстати, братом называл московского государя и османский султан. Он не требовал от Москвы регулярных «подарков», что неизменно присутствовало в XV–XVII вв. при переговорах Блистательной Порты с прочими европейскими странами. Причем в турецких текстах договоров султана с европейскими монархами присутствовало слово «дань», которое в европейских переводах становилось словом «подарок». Между Москвой и Крымом был заключен «вечный мир» и военно-политический союз: «Быть нам везде заодно, другу другом быть, а недругу — недругом», если же кто из подданных крымского хана рискнет напасть на московские земли, хан клянется «их казнить и взятое отдать и головы людские без откупа выдать»[339].

Отметим, что впоследствии уже при преемнике Ивана III Василии III (1505–1533) русско-крымский союз распался. Его заменила хроническая вражда, продолжавшаяся вплоть до присоединения Крыма к России в 1783 г. И это понятно: объективная база для русско-крымского сотрудничества — совместная борьба с Большой Ордой — после смерти хана Ахмата и распада его Большой Орды исчезла. Попытки же крымских правителей выступить в роли наследников золотоордынских Чингизидов могли вызвать в Москве только яростное сопротивление. Показателен здесь эпизод, с которого началась московско-крымская вражда. Василий III в 1512 г. начал войну с Литвой за Смоленские земли, не поставив в известность Менгли-Гирея. В 1515 г. Менги-Гирей умер, а его сын и наследник Магмет-Гирей возобновил союз Крыма с великим князем Литовским и королем Польши Сигизмундом, решив вернуться к политике своего деда Хаджи-Гирея — союзника Казимира IV. В Москву своему «брату» Василию III Магмет-Гирей с негодованием пишет: «Ты нашему другу королю недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, — Брянск, Стародуб, Почап, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ — отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали… Если хочешь быть с нами в дружбе и братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше»[340]. Василий и не подумал отдавать города, но попытался «поминками» купить у хана отказ от крымско-польско-литовского союза, но король Сигизмунд в подкупе преуспел больше. Тогда Василий III при посредничестве великого магистра Тевтонского ордена Альбрехта Бранденбургского, воевавшего с Польшей, заключил антилитовский союз с Ливонией. А когда Москва к 1522 г. захватила все смоленские земли, между Русью и Литвой было установлено перемирие при посредничестве императора Священной Римской империи германской нации Максимилиана I. По ходу всех этих дел русские воеводы князья Воротынский и Одоевский в 1517 г. отбили набег крымских татар на тульские земли. Из 20 тысяч крымчан, участвовавших в походе на Русь, в живых остались немногие, и те возвратились на родину «пеши, босы и наги». В 1521 г. Москва присоединила к себе остатки великого Рязанского княжества, князя которого крымский хан считал своим «становитом».

При Иване III в голосе Москвы, обращенном к другим татарским ханствам, все более слышатся повелительные ноты. Москва регулярно тревожит Казань своими походами, вмешиваясь в борьбу вокруг казанского престола. Ни один казанский набег не остается без ответного разорения. В Москву выезжают казанские мурзы, царевичи и даже цари. Здесь в неволе содержатся свергнутые Москвой казанские монархи. Тюменский хан Ивак (Ибрагим), убивший в январе 1481 г. Ахмата и тем оказавший немалую услугу Москве, просил как-то Ивана III выпустить из неволи его родственника, бывшего казанского царя Алегама, но Иван III не внял этой просьбе[341]. Один из ногайских ханов вынужден был просить у Москвы согласия на брак своей дочери и казанского хана Магмет-Аминя. На сей раз Иван III уважил просьбу. Кстати, впоследствии из-за придворных интриг Магмет-Аминь со своей женой и окружением «выбежал» из Казани в Москву, «где великий князь держал его в чести»[342]. Позже в XVI-XVII вв. его примеру последовали многие потомки Чингисхана, став подданными московских государей. А.В. Беляков проанализировал судьбы 189 таких Чингизидов, находившихся на службе в России[343].

В старой «обращенности к Востоку» возникло, по сути, новое явление — быстрая экспансия Московской державы в восточном направлении. Территории прежних «господ» и их вассалов превращались в колониальные владения Москвы, заселяемые русскими с поразительной быстротой и успехом. При первых государях всея Руси Иване III и Василии III с 1462 по 1533 гг. территория России выросла в шесть раз: с 430 тыс. кв. км — до 2,8 млн. кв. км. В царствование Ивана IV Грозного (1533–1584) она еще удвоилась — с 2,8 до 5,4 млн. кв. км. В XVII в. уже при Романовых за счет покорения Восточной Сибири территория Российского царства пракически утроилась, увеличившись на 10 млн. кв. км. «Уже к середине XVII в. русские цари правили самым большим государством на свете… Достаточно будет сказать, что между серединой XVI в. и концом XVII в. Москва приобретала в среднем по 35 тысяч кв. км — площадь современной Голландии — в год в течение 150 лет подряд» [344].

За 250 лет Москва подчинила себе большую часть азиатских владений Золотой Орды и превратилась в евро-азиатскую державу. Большая часть территорий ее находилась в Азии, однако большая часть жителей, а также центр экономической, общественно-политической и культурной жизни как в XV, так и в XVI- XVII вв. остались в Европе.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: