Легенда о шапке Мономаха и самоидентификация Московской Руси

Неудивительно, что, вернувшись в европейское геополитическое пространство во второй половине XV в., единое Московское государство также отдает дань «римским легендам». У российских дипломатов, идеологов и даже, как мы увидим, архитекторов символы и легенды, связывающие Москву с «Первым и Вторым Римом», появятся и начнут свое развитие, как и в Литве, во второй половине XV – середине XVI вв.

Киевская Русь IX–XI вв. в конфессиональном и культурном плане относилась к ойкумене Византии, но и для Западной Европы она не была чужой. Международной торговлей по пути «Из варяг в греки» и династическими браками она была связана с западноевропейскими странами. «Страна городов» обладала достаточно высокой степенью престижа в христианском мире Запада и Востока. Международная ситуация XII–XIII вв. кардинально изменили положение раздробленного русского пространства в Европе. Северо-Восток Руси и русский Северо-Запад (но в значительно меньшей степени) оказались частью золотоордынского мира. Но Русь не рассталась с прежним «римским ориентиром», так заворожившим Европу.

Показательна здесь судьба одной московской регалии — шапки Мономаха. Чисто московская, а не общерусская атрибутика шапки Мономаха особенно важна. Ведь именно Москва была долгое время ставленницей Орды, которую татары старательно выращивали как противовес активности Твери и силе Литвы в деле консолидации русских земель. Московский подъем до середины XIV в. в значительной степени был обусловлен ролью верных улусников хана, которую играли все московские князья вплоть до Дмитрия Донского. Казалось бы, величие империи Чингизидов именно в Москве должно было затмить воспоминания о Риме. Однако шапка Мономаха решительно отвергает данную логику.

Хранящаяся ныне в Оружейной палате шапка Мономаха относится, по мнению специалистов, самое раннее к XIII в. Заметны изменения, внесенные русскими ювелирами в XIV в., — увенчание верха венца крестом. Восточное происхождение шапки неоспоримо. По сути, это выполненная из драгоценного металла и камней тюбетейка, отороченная ценным мехом. Такой головной убор (естественно, без креста), судя по восточным миниатюрам, украшал головы чингизидов. Очень похожие «короны» носили, в частности, правители Казанского ханства в XV–XVI вв. Некая «Золотая шапка» значилась в списке имущества Ивана Калиты. С ней обычно и связывают шапку Мономаха. Но можно предположить, что «шапка Чингизида» объявилась в Москве в качестве подарка хана Узбека не самому Ивану I, а его старшему брату князю Юрию Даниловичу Московскому по случаю его женитьбы на ханской родственнице Кончаке (в православии — Агафье, 1317). Но вот что замечательно: память о шапке как отражении симпатии Сарая к Москве, этого неоспоримого политического достижения московской дипломатии, совершенно отсутствует. Приказав увенчать шапку христианским крестом, московские князья поспешили стереть из своей памяти ее восточное происхождение. Постепенно вокруг шапки создался миф, связывающий этот необычный предмет со смутными воспоминаниями о неких регалиях, которые византийский император Константин Мономах якобы прислал на Русь своему внуку Владимиру Мономаху.

Миф является важнейшей и универсальной формой мировоззрения человечества в архаическую и средневековую эпохи. В России, как и на азиатском пространстве, миф отчасти сохраняет свои идеологические позиции даже сейчас. В мифе, в символах и образах запечатлена картина мира, исторический эпос, сакрализация общественного порядка и власти, дана система ценностей и координат. Поэтому для историка совсем не безразлично, что ползающие у подножья золотоордынского престола сыновья и внуки Ивана Калиты пестуют в душе совсем иной ориентир. Крайнее политическое унижение православных князей от ханов-язычников, а позже — ханов-мусульман, осознаваемое русским народом, заставляет власть и церковь создавать и поддерживать «виртуальный» идеологический противовес, осененный святостью и авторитетом старины.

Василий II (1425–1462), отец Ивана III, открыто говорит о своей связи с византийским императорам, называет себя «сватом святого царства его»[428].

До 1510-х – 1520-х миф о шапке Мономаха представлен устной традицией. По крайней мере, до нас не дошло источника ранее «Послания» Спиридона-Саввы, где бы говорилось о передаче «императорской шапки» Константином Мономахом Владимиру Мономаху. В своем законченном виде миф о шапке Мономаха появляется в «Сказании о князьях владимирских» (первая редакция около 1527 г.). Широкое его проникновение в летописание и иные источники начинается с конца 1540-х и в 1550-е гг. В переработанном виде текст «Сказания» попадает в чин венчания на царство Ивана IV (1547). В 1555 г. он был помещен как вступление к «Государеву родословцу», а также включен в «Степенную книгу».

Как всякий миф, легенда о даре регалий Константином Мономахом его русскому внуку не считается с реальной хронологией. Император Константин умер в 1055 г. Миф же сообщает нам, что, став великим князем Киевским (летописи зафиксировали дату 1113 г.), Владимир ведет войну с Византией, «собирает воевод умелых и мудрых… и, собрав многие тысячи воинов, отправляет их во Фракию, область Царьграда; и завоевали большую часть ее, и возвратились с богатой добычей». Дед Владимира, византийский император, был в то время, по версии «Сказания», на войне с персами и «латинянами» (!). Он принимает «мудрое решение» отправить послов к внуку с предложением о фактическом разделе царской власти над миром, что находит легитимацию в передаче Владимиру императорских регалий. «С шеи своей снял он животворящий крест, сделанный из животворящего древа, на котором был распят сам владыка Христос. С головы же своей снял он венец царский (шапку Мономаха – прим. авт.) и положил его на блюдо золотое. Повелел он принести сердоликовую чашу, из которой Август, царь римский, пил вино, и ожерелье, которое он на плечах своих носил, и цепь, скованную из аравийского золота, и много других даров царских. И передал он их митрополиту Неофиту с епископами и своим знатным посланником, и послал их к великому князю Владимиру Всеволодовичу, так говоря с мольбой: «Прими от нас, о боголюбивый и благоверный князь, во славу твою и честь эти честные дары, которые с самого начала твоего рода и твоих предков являются царским жребием, чтобы венчаться ими на престол твоего свободного и самодержавного царства. Прими и то, о чем будут тебя молить наши посланцы — мы от твоего величия просим мира и любви: тогда церковь Божия утвердится, и все православие в покое пребудет под властью нашего царства и твоего свободного самодержавства великой Руси…»[429].

Так, по мнению московских книжников XVI в., еще во времена Древней Руси великие князья из династии Рюриковичей, родичи римско-византийских цезарей, стали ровней императорам Ромейской империи. Они разделили с ними вселенскую ответственность за поддержание мирового православия. «Мономахов венец», словно печать, закрепил данный русско-византийский договор о власти в православном мире, и этот договор символически возобновляется при вступлении на престол каждого нового русского монарха. Неслучайно русский летописец XVI в. констатирует: «С тех пор и доныне тем венцом царским, который прислал греческий царь Константин Мономах, венчаются великие князья владимирские, когда ставятся на великое княжение русское»[430].

Так московская легенда, обретя новую силу в чине венчания русских царей, стала центральной идеологической аксиомой, а в менталитете россиян — бесспорным фактом их истории. Шапка Мономаха превратилась в сакральный символ государственной идентичности русских, подчеркивающий прямую преемственность власти их правящей династии от власти византийских императоров.

Именно так трактует миф о шапке Мономаха Иван III в 1498, когда венчает «на царство золотым венцом»[431] (в ранней версии шапкой Мономаха) своего внука Дмитрия (род. в 1483), отпрыска умершего Ивана Молодого (1458–1490), соправителя и старшего сына Ивана III от его первого брака с тверской княжной Марией Борисовной. В ходе этого торжества митрополит, обращаясь к Ивану III, называет его царем [432]. Происхождение слова «царь» от римского «цезарь», входящего в титул римских и византийских императоров, мало кто ныне оспаривает. Царями с X-XI вв. называли византийских императоров русские летописи.

Венчание Дмитрия-внука как наследника отстраняло от престола Гавриила-Василия (род. 25 марта 1479 г.), второго сына Ивана III и первенца от его брака с Софьей Палеолог[433]. Естественно, Софья считала своего сына, внучатного племянника последнего византийского императора Константина XI, куда более достойным кандидатом в «цари». Неслучайно мальчик, получивший при рождении имя Гавриил, позже получил традиционное для басилевсов имя – Василий, что и означало «Царственный». Софья полагала, что своим московским замужеством именно она делает московских государей преемниками византийских императоров. Неслучайно она всегда позиционировала себя не столько великой княгиней, сколько «цареградской царевной». «В Троице-Сергиевом монастыре хранится шелковая пелена, созданная великой княгиней, на которой она собственноручно в 1498 г. вышила “цареградская царевна Софья”. За 26 лет замужества Софье, кажется, пора уже было забыть про свое девичество и прежнее византийское звание, однако в подписи на пелене она все еще величает себя “царевною цареградской”»[434]. Такое позиционирование Софьи долгое время поддерживала и московская дипломатия: неслучайно царевне было дано право самостоятельно принимать иностранные посольства.

Однако к моменту выбора наследника престола Иван III стал тяготиться излишним политическим и идеологическим весом Софьи. Среди историков бытует догадка, подкрепленная зафиксированными в источниках слухами среди оппозиционных к Софье бояр, что смерть в 1490 г. 32-летнего Ивана Ивановича Молодого, больного камчугой (ломотой в ногах), которому лекарь Леон, венецианский еврей, ставил утешительный диагноз и клялся в том своей жизнью, была неестественной. Иван Молодой всегда недолюбливал мачеху. Еще венецианец А. Контарине, побывавший в Москве в 1476–1477 гг., заметил, что восемнадцатилетний старший великокняжеский сын «нехорошо ведет себя с деспиной»[435]. Бояре полагали, что нити отравления Ивана Молодого вели к Софье[436]. В 1497 г. сторонники Софьи и Василия — дьяк Федор Стромилов, боярские дети Афанасий Яропкин, Поярков, Гусев, Стравин и кн. Палецкий-Хруль — составили даже заговор. Его целью было убийство Дмитрия-внука, а также выезд Василия с захваченной казной из Москвы. Планы заговорщиков были открыты, а сами они казнены (1497). Софью и Василия Иван III взял под стражу и наложил на них опалу.

Уже в начале ХХ в. рядом ученых была высказана мысль о преувеличении в историографической традиции XIX в. влияния Софьи на Ивана III и на государственную жизнь России[437]. Не лишено основания мнение современного историка К.Ю. Байковского, изучавшего развитие концепции царской власти внутри самой русской традиции, что, не будь Елена Волошанка связана с теми, кого потом признали еретиками, «…потомство византийской принцессы могло не оставить и следа на престоле будущего Третьего Рима»[438]. События 1498 г. явно намечали такую перспективу.

Наследуй Дмитрий-внук престол, мы ныне имели несколько иные сюжетные линии официального мифа, а «заготовки» под этот другой вариант сохранились в источниках конца XV в. Над ними работало «протверское» (напомним, Иван Молодой по матери был потомок великих князей Тверских) и «промолдавское» окружение Елены Волошанки. Так в составе Воскресенской летописи есть славяно-молдавская хроника «Сказание вкратце о молдавских государях», в которой происхождение подданных господаря Стефана, деда по матери Дмитрия-внука, выводится от римлян (!). А.В. Болдур считал, что «Сказание о молдавских государях» было создано примерно в 1480 г., когда Иван III вел переговоры со Стефаном о браке своего старшего сына и соправителя Ивана Молодого с его дочерью Еленой[439]. А.А. Зимин предполагает, что «Сказание…» могло быть создано чуть позже. Его мог привезти на Русь Федор Курицын, который встречался с господарем Стефаном[440], возвращаясь из своей миссии 1482-1484 гг. в Венгрию. Елена Волошанка могла противопоставить свое «римское происхождение» «византийскому наследству» Софьи.

Средневековым людям было проще облекать идеи в символы, порой выраженные жестами. Вот и Иван III, устроив внуку пышное «венчание на великое княжение», подал современникам идеологический и политический знак, направленный на пресечение чрезмерного акцента на «византийское наследство» Софьи Палеолог. Шапка Мономаха — вот доказательство древней родственной связи Рюриковичей и византийских императоров помимо Софьи. В свете этого брак московского государя и византийской принцессы лишь действо равных и давних партнеров, дань традиции. Поэтому внук Ивана III «не хуже» сына Софьи[441].

Принято думать, что брак Ивана III и Софьи был нужен России для поднятия внешнеполитического престижа в Европе. Весьма спорное утверждение! На Западе уже 300 лет Византия не имела никакого государственного престижа. Даже в IX в. создатель франкской Римской империи Карл Великий позиционировал свою страну как Второй, а не Третий Рим, тем самым отвергая статус Константинополя как Второго Рима. Личный престиж на Западе имели некоторые византийские императоры, достойно и до конца пытавшиеся использовать все средства для спасения своей родины. После 29 мая 1453 г. «византийский престиж» окончательно пал. Это подтверждает жалкая судьба византийских беженцев, включая родственников последнего императора. Лишь часть западных интеллектуалов искренне оплакивали гибель Константинополя, и то только как центра древней «эллинской» мудрости и искусства.

Брак московского государя с Софьей обуславливался скорее внутренними причинами. Он был частью процесса историософского поиска Россией своей новой русской идеи. Особенно остро в этом нуждалась государственная власть. После падения Новгорода (1478) и Твери (1485) уже никто в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси не мог противиться воле великого князя Московского. Однако еще жила тень воспоминания о том, что он, великий князь, — просто первый среди своей княжеской братии, что он был еще недавно ханским улусником, а его бояре и слуги вольные имели право отъезда. Поднимающейся Московии нужна была политическая, идеологическая и религиозная доктрина, которая адекватно менталитету русского средневекового человека, с одной стороны, и растущих претензией вотчинного государства на монопольное господство в социокультурной жизни - с другой объяснила бы потенциал и задачи страны в новой для нее роли полюса силы в огромном восточноевропейском и североазиатском пространстве. Эта доктрина должна была выйти из московских легенд, но она должна была стать общерусской, более того — «православно-вселенской» доктриной и одновременно быть понятной остальной Европе.

Формой такой доктрины мог быть по-прежнему только миф, и он уже рождался в русской традиции, оттолкнувшись от сказаний о шапке Мономаха и привычки сравнивать великих князей с царями. Исследования Я.Н. Щапова и А.А. Горского убедительно доказывают, что и до создания единого Московского государства именование «царь» переносилось на русских князей[442]. В. Вводов насчитал 46 таких случаев до начала XV в.[443] Среди московских князей первым удостоился подобной чести Иван Калита (Сийское Евангелие). Дмитрий Донской как «царь» упомянут даже в названии сочинения «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского»[444]. Сравнивая своих князей с царями, русские книжники проводили подтекстовую аналогию не только с византийскими цезарями. С утверждением зависимости Северо-Восточной Руси от Золотой Орды царями здесь признавались и каракарумские императоры, и сарайские ханы. До «великой замятни» золотоордынских ханов как царей поминали на богослужениях наряду с ромейскими императорами. Американский русист Майкл Чернявски даже считал, что в менталитете русских людей XIII-XIV вв. произошло соединение образов ордынского и константинопольского монархов[445]. На наш взгляд, скорее следует говорить о признании их равнозначно законными верховными правителями. Не случайно дружно вышедшая против «узурпатора» Мамая Удельная Русь не поддержала Дмитрия Донского, «старейшего брата» всех прочих северо-восточных русских князей, в его конфликте с «законным» царем Тохтамышем. «Ордынский след» виден в именовании московского государя в XV-XVII вв. белым царем. «Белым царем», т.е. «западным царем» могли называть Ивана III его подданные из татар и прочие носители стариной монголо-тюрской лексической конструкции, где «белый» ассоциировался с Западом. А. Контарини, посетивший Московию при Иване III, счел нужным назвать ее именно Белой Великороссией.

С созыва в 1441 г. Василием II церковного собора для официального низложения митрополита Исидора (за признание Флорентийской унии) по начало XVI в. московские книжники заложили основы для равнозначной трактовки титулов «государя всея Руси» и «царя»[446]. Были осмыслены такие кардинальные события мировой и отечественной истории, как падение Константинополя и крушение Золотой Орды. Исчезновение де-юре золотоордынских ханов поднимало вопрос о законном «самодержавии» (т.е. независимости) и «царстве» государя всея Руси.

Второй брак Ивана III стал дополнительным доводом в этих размышлениях. Папа Римский, как посредник брака, сам того не понимая, оказал России немалую услугу. «Современники заметили, что Иоанн III после брака с племянницей императора византийского явился грозным государем на Московском великокняжеском столе; он первым получил прозвание Грозного, потому что явился для князей и дружины монархом, требующим беспрекословного повиновения и строго карающего за ослушание, возвысился до царственной недостигаемой высоты, перед которой боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина должны были благовейно преклониться наравне с последним из подданных: по первому мановению Грозного Иоанна головы крамольных князей и бояр лежали на плахе»[447]. Эту «грозу» продолжили сын и внук Ивана III. Часть современников, мнение которых отражают свидетельства Берсеня Беклемишева и князя Андрея Курбского (первый был опальным Василия III, второй — сподвижником, а потом злейшим врагом Ивана IV), приписали перемены в поведении монарха влиянию Софьи и ее греков. В беседе с Максимом Греком Берсень оплакивал старорусские ценности: «Как пришли сюда греки, так наша земля и замешалась; а до тех пор земля наша Русская жила в тишине и миру. Как пришла сюда мать великого князя, великая княгиня София, с вашими греками, так наша земля и замешалась; и пришли нестроения великие, как и у вас в Царьграде при ваших царях»[448]. «Обычай у московских князей издавна желать братий своих крови и губить их, убогих, ради окаянных отчин, ненасытства ради своего»[449], — посетовал несколькими десятилетиями позже Андрей Курбский.

В отличие от Берсеня, историки не склонны «демонизировать» влияние Софьи на перемены в общественно-политической жизни Руси второй половины XV в. Уже Соловьев и Ключевский вскрыли внутреннюю логику роста «царской грозы» в ходе преодоления династических «родовых начал» при становлении московского вотчинного «служилого государства». Однако для общества XV–XVI вв. оценка, высказанная Беклемишевым и Курбским, ностальгирующих по «старым добрым» временам, была вполне убедительной и требовала от высшей власти дальнейших доказательств святости «царской грозы», потому что именно она, «гроза», помогает осуществить данную Богом вселенскую миссию его государства.

Именно поэтому, а не в силу реально большого влияния на Ивана III, был создан русский миф о значимости византийской царевны и жены государя всея Руси, который отразили летописи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: