Византийское наследство» в понимании Москвы и Европы

В переговорах Рима и Москвы о браке Ивана III и Софьи Палеолог каждая из сторон вела монолог, но надеялась обхитрить другую. Византийская царевна Зоя воспитывалась в Риме. В феврале 1469 г. в Москву прибыл посланец Папы Павла II грек Юрий с письмом от кардинала Виссариона (образованного грека из Трапезунда, в прошлом архиепископа Никеи, поддержавшего Флорентийскую унию 1439 г., получившего сан кардинала, а с 1463 г. считавшегося униатским константинопольским патриархом). Т.Д. Панова, обобщившая выводы П. Пирлинга, Л. Мохлера и Г. Шубманна, описавших жизнь и деятельность Виссариона, дает ему такую характеристику: Виссарион «был в равной степени своим человеком как в греческих, так и в латинских культурных кругах. Ученик Плетона (жил в Мистре в 1431–1436 гг.), он сумел объединить воззрения Платона и Аристотеля, греческую и римскую форму христианства. Будучи духовным лицом, Виссарион не чуждался и светской деятельности, был опытным дипломатом и ведущим гуманистом своего времени. Его двор при церкви святых апостолов Петра и Павла в Риме стал местом, где собирались именитые греки и итальянские эллинисты»[396]. Виссарион сделал все, чтобы дети деспота Фомы получили хорошее западное воспитание. В своем письме от 9 августа 1465 г., где изложена программа образования юных Палеологов, кардинал настаивал, чтобы они во всем — одежде, манерах, образе жизни — ориентировались на итальянцев. «У вас будет все, - поучал Виссарион царевну и царевичей, - если вы станете подражать латинянам; в противном случае вы не получите ничего»[397].

В официальных документах юную византийскую принцессу католичку Зою называли «возлюбленной дочерью римской церкви»[398]. Забавно видеть, как потом тот же Виссарион, предлагая ее руку русскому православному государю, называет царевну на греческий манер — Софьей. Рассказывает о ее преданности греческой вере, ради которой она якобы отказала высокопоставленным женихам-католикам - миланскому герцогу и французскому королю. (На самом деле в начале 1460-х шли переговоры о выдаче Зои за маркиза Мантуи, сына Лодовико III Гонзага, а в 1466 г. стоял вопрос о ее браке с королем Кипра Иоанном III из французского рода Лузиньянов[399].)

Иван III со своей стороны тоже хитрит. Сначала он тянет два года с 1469 по 1472, а потом вручает своим посланцам во главе с Иваном Фрязиным грамоту, где не сформулировано его решение, а все оставлено на «откуп» самим посланцам. В пути они узнали о смерти Павла II, и им пришлось, стерев имя Павла, вписать в свою «верительную грамоту» имя нового Папы Сикста IV. По прибытию в Рим в мае 1472 г. маленький лист пергамента с золотой печатью сообщал на русском языке: «Великому Сиксту, первосвященнику римскому, князь Белой России челом бьет и просит, чтобы верили его послам»[400]. Папе были вручены подарки: шуба и 70 соболей. При этом вовсе не наивность или неопытность заставила московского государя отказаться от личного обращения к Папе. Не случайна и личность посла. Под рукой у Ивана III находились греческие аристократы, в том числе и с итальянскими связями, но он выбирает в качестве посла денежного мастера на русской службе. Полагая все на инициативу Ивана Фрязина, Иван III оставлял за собой свободу маневра. В любой момент он мог отказаться от принятых обязательств, объявив их самоуправством низкородного итальянца.

Перешедший в православие Иван Фрязин, приехав в Рим, держится как католик Джан Батиста делла Вольпе. Первый раз в 1469 г. он возможно обнадежил Павла II относительно идеи продвижения греко-католической унии на Восток и возможности вступления Московии в войну с турками. Неизвестно, было ли это хитрой игрой московской дипломатии или Фрязин действовал на свой страх и риск. Скорее, конечно, первое. Все правители того или иного времени легко «забывают» свои обещания, если политическая выгода или обстоятельства требуют этого. Не был исключением и Иван III. (Разве не обещал он в 1478 г. новгородцам не отбирать их вотчин, имущества и не выселять их в другие земли, а к 1490-м гг. 89% лучших людей Новгорода оказались совсем не в родной земле, а их вотчины были конфискованы.) В 1472 г. часть кардиналов высказали сомнения относительно пользы брака Зои Палеолог с московским монархом, ибо о земле и вере «рутенов» мало что известно, но Папа Сикст IV настоял на браке. Хроники городов Витербо и Виченца, через которые впоследствии ехала на Русь Софья, отразили уверенность, что вскоре Морея будет отвоевана у турок силами мужа «королевы Руссии» (la regina di Russia)[401].

1 июня 1472 г. состоялось символическое бракосочетание Софьи, которую, очевидно, в этот момент следует считать уже униаткой, а не католичкой. Ивана III замещал Иван Фрязин. Обряд совершил католический священник в присутствии Папы, представителей кардиналов, знатных жителей Рима, Флоренции, Сиены, среди которых находились боснийская королева Катарина и супруга флорентийского правителя Лоренцо Медичи Клариса Орсини. 24 июня 1472 г. московиты и царевна Софья в сопровождении папского легата Антонио Бонумбре и 60 всадников отправились на Русь. Обоз тянула сотня лошадей. Ватикан выдал 5400 дукатов (из них легату приходилось 600, остальные — Софье)[402]. В папской грамоте муж царевны московский князь Иван был назван «дорогим сыном», поэтому везде процессию встречали праздниками и щедрыми подарками[403].

Из Любека процессия отплыла морем на Ревель (Колывань), а 11 октября уже прибыла в Псков, откуда через Новгород начали движение к Москве. В русских городах Софью приветствовали колокольным звоном и молебнами, вручались дары. 12 ноября 1472 г., день памяти Иоанна Златоуста - небесного покровителя Ивана III, Софья и сопровождавшие ее греки и кардинал Антоний прибыли в Москву. На русском Севере папский легат шел во главе процессии, неся латинский крест. Однако в Москву процессия вошла по-другому. Митрополит Филипп заявил, что, если Антоний с «крыжом» войдет в одни ворота, он, митрополит, выйдет в другие: «…потому что кто возлюбит и похвалит веру чужую, тот своей поругался»[404]. За 15 верст от Москвы боярин Федор Хромой, посланный Иваном III, отобрал крест у Антония и спрятал его в санях. Посла Ивана Фрязина, по известию Львовской летописи, «поимали» и «пограбили»[405].

В Москве принцессу Софью перекрестили по православному обряду и тут же обвенчали с Иваном III. По сообщению Второй Новгородской летописи, венчал молодых коломенский протопоп Осей[406]. Очевидно у митрополита Филиппа с государем всея Руси по-прежнему были существенные разногласия, что, впрочем, не нашло отражения в официальном московском летописании. Оно рисует умильную картину свадьбы, где митрополит благословляет великокняжескую чету[407]. Римское посольство находилось в русской столице еще два с лишним месяца и отправилось домой 26 января 1476 г. с многими дарами.

Сигизмунд Герберштейн и Андрей Курбский свидетельствуют о значительном влиянии Софьи и ее греко-итальянского окружения на Ивана III. Московские летописцы даже приписывают Софье внушение мысли окончательно порвать с Большой Орды[408]. Один из греков из ее свиты так слился с новой родиной, что удостоился быть здесь причислен к лику святых. Это был князь Константин, родом из Мангуп-Кале в Крыму (в монашестве Касьян Учемский или Мангупский). Он принял постриг в Ферапонтовом монастыре, а в 1490 г. основал под Угличем скит, где жил под именем инока Касьяна. Его обитель существовала до конца XVIII в.[409]

Византийцы, прибывшие с Софьей, принесли на Русь идею «византийского наследства». Впрочем москвитяне истолковали ее весьма отлично как от монахов-исихастов, подобных Касьяну Учемскому, так и от светского придворного греческого окружения Ивана III. Последнее, как и Павел II и Сикст IV, надеялись, что брак Софьи побудит Россию к началу активных действий против турок, что станет «мостом» и к церковному согласию. Но ни того, ни другого не случилось. Софья быстро сориентировалась в Москве и заявила о себе как о ревностной православной.

Внесло ли равнодушие России решающий вклад в разрушение глобального «цивилизационно-конфессионального» проекта Ватикана по созданию единого фронта христианских держав против османской экспансии? Конечно нет, ибо «обрушение» данного проекта началось давно и вовсе не в Москве.

Западный мир, за исключением Венгрии, Венеции и Генуи, сразу был настроен холодно к этой затее. Быть может, окажись удачным крестовый поход, провозглашенный Папой Евгением V в 1440 г. вскоре после принятия Флорентийской унии, ситуация изменилась бы. Но в 1444 г. армия крестоносцев, состоявшая в основном из венгров, имела мало шансов на успех. Только миролюбие султана Мурада II, уставшего от власти и собиравшегося оставить трон своему единственному двенадцатилетнему сыну Мехмеду (будущему завоевателю Константинополя), привело к заключению мирного договора. Это было неправильно истолковано папским легатом кардиналом Чезарини, и он принудил предводителя крестоносцев трансильванца Яноша Хуньяди напасть на османов. В итоге недалеко от Варны крестоносцы были разгромлены. Позиции Венгрии, чьи войска уже долго являлись главной силой, сдерживающий турок в Европе, резко ухудшились. Сын Яноша Хуаньди, венгерский король Матиаш Корвин, ясно понимал, что Венгрии одной не сдержать турок. Он стал ратовать за создание во главе с Венгрией Дунайской конфедерации стран Центральной Европы. Но это не только не приблизило объединение антитурецких сил, а скорее усугубило разлад, т.к. вызвало конкуренцию с Габсбургами, которые тоже претендовали на роль объединителей Центральной Европы. Не прочь увидеть себя во главе процесса были и польско-литовские Ягеллоны, что выражалось в попытке династии утвердить своих представителей на чешском и венгерском престолах. Внутри Венгрии магнаты тяготились централизаторскими усилиями Корвина. Им казалась очень дорогой его наёмная армии, где служило много иностранцев. Еще при жизни Корвина в конце 1480-х они начали торг с возможными кандидатами на венгерский трон Ягеллонами и Габсбургами. Шансы были больше у того, кто даст больше прав знати. Им оказался сын польского короля Владислав Казимирович. Учитывая все это, наивно было бы думать, что включение в эту центрально-европейскую «склоку» еще одного игрока в лице России способствовало бы остановке османской экспансии на Венгрию.

Турция в конце XV- начале XVI в. не несла непосредственной угрозы русским рубежам, а посему Иван III поспешил наладить с султаном при крымском посредничестве добрососедство и «братство». Что же касается «византийского наследства», то его государь всея Руси предпочел истолковать не прямолинейно в военно-политическом плане, а придать ему сакральный идеологический смысл. Тем более что его держава нуждалась в некой новой русской идее, способной сплотить народ вокруг интересов государственной и церковной властей. Иван III склонен был видеть «византийское наследство» в переносе на «семь московских холмов» вселенских амбиций Византийской империи как центра истинного христианского (читай – православного) мира.

3.2. Причины провала проекта «общехристианского союза»

Такая позиция, сориентированная на национальные интересы, роднила московского государя с его западноевропейскими «коллегами». В раннее Новое время политические, а главное, коммерческие интересы западных стран значили куда больше, чем стремление к религиозной солидарности. Примером тому служит последний бой за Константинополь.

В этой битве против 80-тысячного войска Мехмеда II император-униат Константин XI сумел выставить около 7 тысяч человек — 4983 грека и чуть менее 2 тысяч иностранцев[410]. Все иностранцы были западноевропейскими католиками, за исключением людей турецкого принца Орхана, с детства заложника, обещавшего защищать христианский город, ставший для него родным. Большинство иностранных защитников Царьграда составили венецианцы. Их колония в Константинополе во главе с бальи Джироламо Минотто приняла решение о своем участии в обороне. «Среди венецианцев, добровольно решивших защищать великий город, два с половиной века назад разграбленный их предками, многие принадлежали к самым знаменитым в республике фамилиям — Корнаро, Мочениго, Контарини и Вениеро»[411]. Остались в Константинополе и два торговых корабля, возвращавшихся на родину с Черного моря. Габриэль Тревизано, капитан одного из этих судов, заявил, что делают они это «во имя Бога и чести всего христианства»[412]. Восемь венецианских «купцов» (пять торговых судов из Венеции и три — из венецианской колонии на Крите) с согласия их команды были переоборудованы в боевые корабли. Не все итальянцы, оказавшиеся волею судьбы в Константинополе в его роковой час, поступали так же достойно. В ночь на 26 февраля семь кораблей (один из Венеции, шесть — с Крита) с 700 итальянцами под руководством Пьетро Даванцо покинули Константинополь. Они, судя по рассказу секретаря императора Франдзиса[413], последовали примеру довольно большого числа греческих семейств, принадлежавших ко всем слоям константинопольского общества, которые, боясь оказаться в осаде, бросили столицу.

В целом христианский флот под Константинополем насчитывал 26 кораблей (10 императорских галер, 5 судов из Венеции, 5 из Генуи, 3 с Крита, по одному из Анконы, Каталонии и Прованса)[414]. Пера, генуэзская колония на берегу Золотого Рога, заявила, что будет соблюдать нейтралитет, но часть ее жителей присоединилось к защитникам Царьграда. Они понимали, что его падение будет означать не только конец Перы, но и конец всей торговой Генуэзской державы. В январе 1453 г. на берега Босфора прибыл отряд из 700 хорошо вооруженных и обученных солдат, 400 из которых были завербованы в Генуе, а 300 — на островах Хиос и Родос. Командовал ими молодой, но уже знаменитый кондотьер Джованни Джустиниани Лонго. Император встретил его с распростертыми объятиями, пообещал ему остров Лемнос в случае победы, однако надо было быть очень наивным человеком, чтобы надеяться, что данная благодарность когда-либо осуществится.

В отличие от Джустиниани, один венгерский пушколитейный мастер по имени Урбан, узнав, что император не может заплатить ему тех денег за отливку орудий, на которые он рассчитывал, перешел на сторону турок. Султан заплатил ему жалованье, в четыре раза превышавшее запросы мастера, и он принялся изготавливать для османов превосходные пушки. В их числе были две гигантские[415], одна из которых сыграла большую роль в уничтожении константинопольских укреплений.

Среди иностранцев, которых мы знаем по именам, значился инженер Иоганнес Грант (немец или шотландец по происхождению). К защитникам города присоединились отряд консула Хулиа из каталонской колонии, моряки одного каталонского корабля, кастильский дворянин дон Франсиско из Толедо, считавший, что он потомок императора Алексея I Комнина, а также некоторые другие западноевропейцы. Православных иностранцев фактически не было, кроме одного из балканских славян. Он вел записи, находясь в осаде. Позже они в сильно искаженном виде, с явно вымышленными фигурами патриарха и императрицы попали в так называемую Славянскую летопись, первоначально написанную на балканском варианте старославянского языка. Позже были созданы румынская, болгарская и русская версии. Последняя приписывает авторство некому Нестору-Искандеру.[416]

Мы так подробно остановились на иностранных христианах — участниках последней битвы за Царьград, чтобы отдать дань уважения людям, которые сумели встать выше прагматических расчетов, религиозного фарисейства, теологического догматизма и своим поведением явили высокое нравственное чувство христианского долга.

Однако подобное чувство разделяло явное меньшинство христиан как католической, так и православной конфессий. В XV в. даже в Ватикане часто звучали сомнения, стоит ли призывать к помощи Константинополю, раз уния не популярна среди греков, а остальной православный Восток от неё уклонился. Из кардиналов лишь бывший московский митрополит Исидор прибыл в Константинополь. Страны дальнего европейского Запада вообще никак не реагировали ни на послания Папы, ни на призывы Венеции, ни на мольбы о помощи многочисленных константинопольских послов. Венеция вела себя противоречиво. Её флот, посланный слишком поздно, застрял в ожидании попутного ветра около острова Хиос, где его и застали с печальной вестью о падении Константинополя генуэзцы, сумевшие из него как-то выбраться. Генуя в 1452–1453 гг. вообще не оказала какой-либо официальной поддержки Константинополю, посоветовав византийским послам отправиться за помощью во Францию и Флоренцию. Правитель Южной Италии и Сицилии король Арагона Альфонс разрешил византийцам закупку продовольствия в своих итальянских владениях, но не более того. Венгрии после поражения у Варны в 1444 г. было не того.

Православные монархи были так слабы, что даже если бы все они загорелись мыслью спасти то, что осталось от некогда великой православной империи, из этого ничего бы не вышло. Молдавские господари Петр III и Александр II враждовали друг с другом. Валашский господарь Владислав II был уже османским вассалом. Сербский деспот Георгий, как вассал Турции, послал войска в помощь османам. В Албании туркам удалось спровоцировать внутреннюю смуту, в ходе которой их противник Скандербег был атакован другими албанскими вождями. Грузинский царь и трапезундский император с трудом защищали свои границы.

О русских единоверцах вообще говорить не приходится. Московское княжество завершало 25-летнюю междоусобную войну. Кроме того, и Василий II Темный, и русская православная церковь, осудив Флорентийскую унию, в падении «униатского Константинополя» видели закономерный итог его «вероотступничества». Русское духовенство в массе своей «некнижное», как тогда говорили, тяготилось константинопольской опекой, в результате которой большинство высших церковных должностей с времен крещения Руси было занято присланными от константинопольского патриарха греками, сербами, болгарами. Лишь исключительно одаренные люди из русских, как митрополиты Илларион и Алексей, поднимались до высших церковных постов или, как великий подвижник Сергий Радонежский, имели огромный неформальный авторитет. Греко-южнославянское руководство русской православной церкви до 1439 г. всегда было больше озабочено сохранением самостоятельности русской церкви как части константинопольского патриархата по отношению к разным русским князьям. Даже такой промосковский митрополит, как Алексей, русский родом, не склонен был по любому случаю поддерживать все устремления великого князя. Последнее к середине XV в. уже плохо вписывалась в формирующееся государство-вотчину. Вотчинный уклад требовал «ручной церкви», нацеленной на обслуживание политических и общественных интересов государя — хозяина своей земли. Уже Дмитрий Донской первым из русских князей захотел увидеть в митрополите не высшего духовного отца и нравственного судью, а сподвижника или даже «подручника», о чем красноречиво свидетельствует его неудавшаяся попытка сделать митрополитом своего духовника попа Митяя, спешно постриженного в монахи. Неслучаен был и последующий конфликт Дмитрия Московского с назначенным в Константинополе митрополитом Киприяном, сербом (или болгарином) по происхождению. По сути, это был конфликт московского князя с византийским императором, все еще претендующим на роль вселенского главы православных. Государь-вотчинник был не прочь дать «своей церкви» изрядные экономические и общественные привилегии, взять на себя роль ее главного мецената и борца с язычеством у окраинных народов. Но все это требовало и ответных шагов со стороны национальной церкви. Идея такой национальной церкви требовала автокефалии, и в данном случае Флорентийская уния давала законный повод для ее провозглашения хотя бы де-факто на первых порах. Символично, что инициатором этого выступил внук Дмитрия Донского великий князь Василий II Темный (1425–1462). Это был правитель, мягко скажем, посредственных способностей, однако даже он инстинктивно чувствовал выгоды своего государства-вотчины в данном вопросе. Неудивительно, что обращения Константинополя к нему за помощью незадолго до окончательного падения Византии остались без ответа[417].

После падения Константинополя (29 мая 1453 г.) в Европе было много лицемерия и мало сочувствия. Венеция отозвала флот и встретила греческих христиан-беженцев постановлением 1453 г., по которому у них отобрали все имущество и деньги. Официально — на уплату прежних императорских долгов. На деле пытались возместить за счет «схизматиков» хоть что-то из своих убытков. Материальные потери венецианцев в Константинополе исчислялись в 100 тысяч дукатов[418]. Губернаторам венецианских колоний на Крите, Халкисе и Лепанто были отданы приказы готовиться к отражению возможных турецких атак, но одновременно Сенат отправил в Константинополь посла Бартоломео Марчелло с подарками для султана и визирей на сумму 12 тысяч дукатов. Хотели продлить договор, который Венеция в свое время заключила с отцом Мехмеда II — султаном Мурадом II., и получить те же привилегии, какие имели во времена поздней Византии. Марчелло договорился о выкупе из плена всех своих соотечественников и их судов, но венецианские торговые интересы он не сумел спасти. В итоге в 1456 г. он был отозван и брошен на год в тюрьму якобы за то, что обещал султану отпустить на свободу нескольких турок, находящихся в плену в Халкисе.

Папа Николай V через четыре месяца после падения Константинополя, 30 сентября 1453 г., разослал западным монархам буллу, призывавшую каждого властителя и его подданных отправиться в крестовый поход против турок или пожертвовать на него десятую часть своих доходов. Два грека-кардинала — Виссарион и выживший в ходе осады Константинополя Исидор наполнили Италию посланиями в поддержку нового крестового похода. На всех немецких ландтагах в течение 1454 г. ратовал за поход сиенский гуманист Энеа Сильвио Пикколомини, оплакивающий в письме к Папе «вторую смерть Гомера и Платона». На словах с ним вполне был солидарен император Фридрих III, да и все западные христианские государи. Во Франции Гийомом Дюфаи сочинил трогательную погребальную песню о гибели Византийской империи. Но кончилось все фарсом - «клятвой фазана». В Льеже в 1454 г. на пиру у герцога Бургундии Филиппа Доброго юный Оливье (он потом всю жизнь будет чтить погибшего Константина XI, считая его единственным подлинным императором) разыграл пантомиму. Оливье де ла Марш в женской одежде рядом с олицетворяющим Византию украшенным драгоценными ожерельями фазаном изображал страдания матери-церкви, а великан-сарацин грозил ему, птице и всем присутствующим игрушечным слоном. Герцог и все его окружение тут же дали клятву: двинуться в крестовый поход, который так никогда и не состоялся.

Внутренние интересы не позволяли европейцам объединиться во имя святого, но чужого для большинства западных христиан дела. Западноевропейский простолюдин вообще не понимал, почему его призывают жертвовать свои скудные средства на спасение тех, кого Римская церковь 400 лет учила считать «схизматиками». По его разумению, греки были справедливо наказаны Богом — за раскол единства христианского мира. В целом для Запада исчезновение Византии воспринималось как закономерный итог для страны, закостеневшей в церковном тщеславии, на деле оказавшейся «уродливой интермедией из религиозных предрассудков»[419].

В отличие от своего обывателя, император Священной Римской империи Фридрих III понимал, какая опасность грозит Центральной Европе и, в частности, Австрии, если не помочь еще боровшимся с натиском османов Венгрии, Хорватии и Албании. Но он был слишком беден и не обладал реальной властью, способной направить всех немецких князей на войну с турками. Англию одолевали внутренние проблемы. Она стояла на пороге смуты, известной позже как Война Алой и Белой розы. К тому же британский монарх Генрих VI лишился рассудка. Престарелый арагонский король Альфонс был озабочен удержанием своих владений в Италии. Генуя теперь и рада была бы участвовать в крестовом походе, но от ее прежнего могущества остался мираж. После падения Константинополя Генуя оказалась в длительных войнах с Альфонсом Арагонским, французами и миланцами, стремящимися низвести её до положения своего вассала. Монопольный контроль османов за проливами лишил Геную сначала её черноморских колоний во главе с Кафой, а потом начался распад всей ее торговой империи. Мелкие западноевропейские средиземноморские города «замирились» с Мехмедом II, который позволил им вести с Турцией мелкую местную торговлю, а на большее у них никогда не хватало сил и средств. Во Франции Карл VII и его преемники должны были сначала озаботиться восстановлением собственной страны после Столетней войны, укрепить ее позиции в континентальной Европе, что привело их к конкуренции с Габсбургами. Чуть позже, видя, как турки наседают на габсбургскую Австрию, Франция нашла возможным заключить в 1536 г. с османами антигабсбургский альянс. Одновременно султан дал французам договор о капитуляциях, по которому они получили широкие торговые, судебные и консульские привилегии на территории Турции.

На фоне всего этого позиция Ивана III, «не услышавшего» призыв Папы к созданию европейского христианского союза против османской агрессии и закрывшего глаза на быструю религиозную и этническую ассимиляцию византийцев в Малой Азии, выглядит совершенно «европейской».

Сама идея такого союза оказалась мертворожденной. Ее вдохновитель — католическая церковь стояла на пороге кризиса, авторитет ее в Европе падал. Московский государь имел возможность трезво оценить позицию других европейских стран и потенциал Турции. Империя османов находилась на взлете своих возможностей (пик ее имперского могущества вообще раскрылся в XVI в.).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: