Монастырский остров 14 страница

— Они были так счастливы друг с другом, так им было

хорошо, что у них родилась прекрасная девочка, дочка. Этой дочкой была ты, ну а я — твой папка.

— А мамой была Елена, — подхватила Павлина. Но Закольев нарочито грустно покачал головой.

— Елена не настоящая мама твоя, но только ты никому об этом не говори, обещаешь?

Павлина охотно кивнула головой. Она сама никогда не относилась к Елене как к матери, так что отцовские слова скорее обрадовали ее:

— Знаю, знаю, моя настоящая мама — Шура.

— Еще чего! Старушка Шура тебе разве что бабушкой может быть, но никак не мамой...

— Так кто же тогда моя мама? — зачарованно спросила девочка.

— Вот послушай, что тебе папка расскажет... твою настоящую маму и мою любимую жену съел зверюга...

Павлина вздрогнула. Одним из строжайших приказов

атамана было ограждать Павлину от всего, что было связано с насилием и жестокостью, от всякого упоминания о смерти. Тем более говорить девочке о том, зачем его отряд время от времени выезжает из лагеря. Она знала только, что отец и его люди время от времени садятся на коней и едут служить какому-то человеку, которого зовут Царь.

— А этот зверюга... на кого он похож? — спросила она, напуганная и зачарованная этим неожиданным открытием.

— Зверюга этот лицом совсем как человек — примерно моего возраста, но только волосы у него совсем белые, как у того страшного колдуна из леса — помнишь, я тебе о нем рассказывал? И колдун этот может причаровывать своим голосом. Сначала околдует человека лживыми словами, а потом съест его. Убить этого зверюгу можно, но только если не станешь слушать его, пока он не успел заговорить и напустить на тебя свои чары.

«Папка» говорил так убедительно, его голос дрожал таким неподдельным волнением, что Павлина взяла его ладонь и прижала к своей щеке.

С тех пор Павлина не раз видела во сне беловолосого человека, который сладко пел и звал ее, а она и боялась, и хотела услышать его голос.

Мужчины тем временем только пожимали плечами, не понимая, что такое нашло на их атамана. А женщины тихо удивлялись тому, что в человеке, которого они привыкли бояться, открылись такие неожиданные качества. Кое-кто из них даже набрался смелости и спросил Елену, в самом ли деле они живут как муж и жена.

Но Елена словно в рот воды набрала.

С того вечера, когда сам атаман Закольев подал пример хозяйствования, начался период относительно спокойной жизни в лагере. Мужчины сосредоточились прежде всего на строительстве домов, а не на преследовании евреев. Как ни странно, последним штрихом в этой деревенской атмосфере стало появление в лагере собак.

Прежде во время набега на еврейские поселения Закольев не жалел не только людей, но и их собак, кидавшихся с лаем на незваных гостей. Но теперь он позволял забирать в свой поселок тех собак, которые за кусок хлеба были готовы пойти вслед за новыми хозяевами. Да и за самим атаманом не раз замечали, что он был не прочь почесать у собаки за ушами. Ведь собаки — это идеальные последователи, готовые лизать руку хозяину и идти за ним хоть на край света. Совсем как послушные собаки вели себя с атаманом и те из лагерных детей, кто был поумней остальных.

Самым маленьким из детей в поселке было позволено делать все, что заблагорассудится: бегать и возиться, как Щенятам, — атаман закрывал глаза на любые их шалости и проказы. Но как только они подрастали, на них взваливали все те обязанности, которые взрослым казались скучными или неприятными: чистить уборные или стирать одежду в реке.

И собаки тоже отрабатывали свой кусок хлеба. Теперь не нужно было держать постоянно часовых начеку — ни один чужак не мог приблизиться к селению незамеченным. Собаки также загоняли отбившихся от табуна лошадей и еще — небольшое стадо овец — их недавнее приобретение, отнятое во время одного из налетов на еврейское селение. Вот так и получилось, что собаки тоже стали обитателями лагеря, охотились вместе с людьми и, вернувшись с охоты, с напряженным вниманием наблюдали, как женщины готовят пищу, — в надежде, что и им перепадет случайный кусок.

Словом, все в этом необычном поселке стало как в любой другой казацкой станице: дети бросали палки собакам, мужчины складывали очаги в надежно построенных избах, женщины занимались хозяйством и растили детей. Но огонь в этих очагах было дозволено разводить только ночью или в снежную и дождливую погоду, чтобы дым из труб не обнаружил поселка.

Было время, когда мало кто в лагере обращал внимание на то, что атаманова страсть к скрытности росла с каждым днем, и тем более никто не подмечал появившихся странностей в его поведении. А тем временем они, эти его странности, становились все сильнее. Все чаще атаману виделся

Сергей Иванов, и он то и дело вздрагивал — ему все мерещилось, что седоволосый враг притаился за деревом или выглядывает из-за овина, или, что было страшнее всего, приходит к нему по ночам, да так и стоит ночь напролет в ногах его кровати.

Впрочем, чем дальше, тем очевидней становилось, что кошмары, терзавшие Закольева по ночам, не проходят для него бесследно: у атамана появился нервный тик, порой у него дергалась голова, вдруг ни с того ни с сего он начинал заговариваться. Временами он и вовсе был как не в себе — брался за какое-то дело или начинал с кем-то говорить — и вдруг странно умолкал, только пристально смотрел на что- то, видное лишь ему одному. Только темные круги под глазами выдавали то, что ночные эти видения дорогого стоили атаману.

Все больше отдаляясь от своих людей, Закольев стал считать себя личностью трагической, страдальцем, что возвышается над обыденной возней мелких людишек. Было время, когда он любил окружать себя чем-то вроде свиты самых преданных сторонников. Теперь он отдавал распоряжения почти исключительно через Королёва, и тот, требуя беспрекословного подчинения, понемногу превращался в полновластного хозяина лагеря.

Тем временем жизнь в лагере шла своим чередом. Вечерами, когда мужчины возвращались с охоты — на зверей ли, на евреев ли, — они усаживались вокруг костра и рассказывали истории о своей молодости, просто пили, соревнуясь в тостах. Правда, в словах они стали осторожны и когда поблизости был их предводитель, и даже тогда, когда его не было рядом. По распоряжению Закольева того, кто осмелится даже на словах проявить непослушание или же выболтает месторасположение их лагеря, ожидала смертная казнь.

Впрочем, отыскать лагерь было не так просто, даже если бы кто-то и пошел по их следу. Избы были надежно спрятаны от посторонних глаз в лесной глуши, на хорошо укрытой поляне, приблизительно в сотне метров от небольшой, но бурной реки. Если же пройти лесом вниз по течению, то река эта обрывалась водопадом, стремительно падавшим с каменистого утеса с высоты двадцати метров, бурлящим белым вихрем разбиваясь о скалы и каменистые отмели. Спуститься вниз по течению этой речки было невозможно даже на рыбацкой лодке, не говоря уже о барже или судне, так что лучшего места для селения в стороне от торных дорог невозможно было и придумать. До поры до времени его обитателей никто не беспокоил.

Все девять детей, что жили в лагере, — четыре девочки и пять мальчишек — сразу же полюбили свой новый поселок возле настоящего водопада. Они охотно играли среди камней на мелководье, пока однажды один из мальчиков не подобрался слишком близко к бурному потоку, оступился и течение в мгновение ока снесло его на скалы внизу. Тело его даже не стали искать.

После этого случая атаман запретил Павлине и Константину даже приближаться к водопаду. Что же касается негодника, сказал Закольев, который погиб на скалах, то пусть винит свою дурость. Плакать по нему никто не будет, заключил он. О нем никто особенно и не сожалел, за исключением разве что Шуры.

Как и другим мальчишкам его возраста, Константину нравилось устраивать вылазки в лес, представляя себя разбойником или охотником, или скакать верхом на лошади, когда ему позволяли. Возиться в девчоночьей компании было ему не по нутру, даже несмотря на умоляющие взгляды Павлины. Впрочем, он просто не хотел признаваться себе, что и сам успел привязаться к ней за все эти годы, что прошли с тех пор, как он впервые увидел ее еще младенцем. И эта привязанность была одновременно причиной и радости, и досады.

Он не забыл, как однажды Шура в первый раз поручила ему подержать девочку на руках, пока сама занималась другим младенцем. Павлина тогда протянула к нему ручонку и ухватилась за рукав его шерстяной куртки. Затем она стала нежно гукать, улыбаясь ему. Глядя в ее большие глаза, Константин словно сам увидел мир ее глазами — как великую тайну, где не было зла и все было возможно.

Этот сияющий миг погас так же внезапно, как и вспыхнул, когда один из старших мальчишек, проходя мимо, походя обозвал его «сопливой нянькой». Раздосадованный Константин постарался как можно скорее избавиться от своей подопечной и тут же пересел поближе к мужчинам.

А когда Павлина уже стала ходить и по-детски невнятно, но быстро лопотала, она сама, словно привязанная, старалась не отставать от Константина, повсюду следуя за ним на своих крошечных ножках. Но угнаться за мальчуганом было не так-то просто, и она только звала его:

«Контин, Контин!» — она не могла пока выговорить его имя. Придет время, и ему все равно поручат присматривать за Павлиной.

Атаман строжайше приказал Елене следить за тем, что- бы Павлина не водилась с другими девочками — только с мальчишками. Одевать его дочь тоже следовало как мальчика, и еще он распорядился, чтобы ее учили рукопашному бою старик Егорыч и самые лучшие из его бойцов. И все же отвечали за девочку Елена с Константином, и это была не последняя причина, почему мальчик со временем привык относиться к ней покровительственно.

Павлина была «папкиной» любимицей, но и Константину тоже перепадало немного атаманова внимания — хотя временами тот смотрел на мальчишку таким странным взглядом, что тому становилось не по себе и он едва сдерживался, чтобы не спрятаться подальше от папкиных глаз.

Константин порой даже завидовал Павлине — тому, что она живет в атамановой избе, окружена заботой и вниманием. Временами и он задумывался над тем, кем были и где остались его родители. Но особо сушить над этим голову все равно было бесполезно, так что он приучился принимать свою жизнь такой, как есть. И все же, если случалась возможность, Константин старался повнимательнее прислушиваться к разговорам взрослых. Случайный обрывок фразы мог открыть ему глаза на то, каким было его прошлое.

По вечерам мальчик частенько устраивался в углу конюшни, где собирались выпить и поболтать мужчины. Стараясь не привлекать к себе внимания, рисуя или что-нибудь строгая ножиком, Константин, навострив уши, старался ни слова не пропускать из того, что выбалтывали пьяные языки. Тем более что внимания на него обращали не больше, чем на тех собак, что, свернувшись колечком, устраивались рядом с ним. И мальчишке много чего открылось из этих разговоров.

Прежде, когда он был совсем еще ребенком, ему больше всего хотелось, чтобы и его взяли на вылазку, как взрослого.

Но, когда он услышал, как они приглушенным тоном делились впечатлениями после этих вылазок, он уже начинал сомневаться, что так уж этого хочет. Константин старался не думать об этом, хотя чувствовал, что со временем ему все равно придется выбирать — или стать одним из них, или же...

Но никакого другого выбора его юношеский опыт просто не мог предложить. У него была только эта жизнь, другой он не знал. Все остальное были только мечты.

.30.

Прошло несколько недель, и во время одной из тренировок, когда Сергей разминался перед началом занятий, Серафим внезапно нанес прямой удар кулаком ему в лицо. Этот удар застал Сергея врасплох, но у него получилось уклониться — сказались его прошлые тренировки. Следующий удар Серафима, круговой свинг, Сергей парировал.

— Двигайся естественно, — сказал монах. Он взял его за плечи и стал трясти, вперед-назад. — Старайся двигаться не как солдат, а как ребенок. Ты слишком скован. Даже во время движения расслабляйся... всегда расслабляйся.

— Я и так расслаблен.

— Это тебе только кажется, — возразил Серафим. — А должно не казаться, а быть. Причем всегда.

— Даже если схватка не на жизнь, а на смерть?

— Тем более, — ответил тот. — Люди позволяют себя убить не потому, что им не хватает сноровки, а чаще от- того, что понапрасну теряют силы. Только тогда, когда ты научишься расслабляться в момент самой жесткой атаки, расслабляться, двигаясь, ты сможешь биться дольше и жить дольше. Поэтому практикуй расслабление везде: на кухне, в прачечной — где бы ты ни был — и во всем, что делаешь. Чтобы ты следовал за движением, а не оно за тобой, понял?

— Серафим умолк, и вдруг улыбнувшись, добавил: — Наберись терпения, Сережа. У старых привычек повышенная живучесть. Чего не скажешь о бойцах, не умеющих расслабляться.

Всю следующую неделю Сергей произносил слово «расслабляюсь» в сочетании с дыханием, сотни раз в день, делая глубокий вдох и при выдохе сбрасывая все ненужные напряжения, — особенно когда занимался физическим трудом или тренировался.

— Помни, твоя тренировка — это не просто удары руками или ногами, — повторял Серафим. — Тренировкой может стать все, что тебе приходится делать. Поэтому не забывай: везде и всюду — дыхание — и расслабление — в бою и в жизни.

Не в силах сдерживать раздражение и чувствуя себя еще более скованным, чем прежде, Сергей не выдержал:

— Прошу вас, Серафим, довольно напоминать мне о том, что я должен дышать и расслабляться. Я понял, о чем речь!

— Понимать — значит делать, — сказал Серафим в ответ.

Прогуливаясь по тропкам острова, Серафим учил Сергея делать вдохи и выдохи под счет шагов. Наконец у Сергея стало получаться делать вдох на двадцать шагов и выдох на столько же. Серафим же мог дышать на десять счетов дольше — казалось, у него не легкие, а кузнечные мехи.

Наступление новой зимы ознаменовало годовщину его пребывания на острове и начало нового года их совместных тренировок. Они становились все менее понятными и приносили больше разочарования, чем успехов. Серафим не уставал распекать его:

— Ты по-прежнему скован, Сократес, цепляешься за техники, которые ты заучил и отработал механически тысячи раз. Но ты не можешь предвидеть все. Настоящая схватка всякий раз — какой-то сюрприз.

Во время этого этапа тренировок Серафим стал нападать на него в самые неожиданные моменты. Старый монах мог стукнуть Сергея днем и ночью, в момент, когда он меньше всего ожидал нападения, — когда Сергей шел с поручением в монастырь по скользкой или неровной тропе, у озера или в лесу, и иногда даже в коридорах скита. Когда то так делал Разин. Сергей снова стал мальчиком для битья.

Но в отличие от Разина, старый монах не стал делать из своей тактики загадку.

— Каждая ситуация неповторима, Сократес, — пояснял он. — Ты ведь не знаешь, как поведет себя твой противник. Но и он тоже не должен знать, как ты будешь защищаться. В реальной схватке годится все, что работает, — не важно, по правилам это или нет. Главное — непредсказуемость. Можно ждать чего угодно. Как правило, без неожиданностей не обходится: у твоего противника может быть припрятано оружие или его дружки ждут в засаде. Вроде смотришь — пьяный. Ан нет, не тут-то было, окажется потрезвей твоего. Или в самый неожиданный момент выясняется, что он работает быстрее тебя и к тому же сильнее физически, хотя на первый взгляд казалось совсем наоборот. Не должно быть никаких первых взглядов, никаких домашних заготовок, понял? Никогда не загадывай наперед, кто и как себя поведет. Просто будь начеку и естественно реагируй на все, что поднесет тебе любой из моментов поединка.

— Вы хотите сказать, что нужно двигаться, не думая? Совсем не думая?

— В бою думать некогда. Накануне — отчего ж не прикинуть, как и что может быть. Но помнить: всякий план — только набросок того, что может быть в действительности, и не терять гибкости, поправки на текущий момент. Как бы ни повернулось, одно остается наверняка — что-то да будет не так, как ожидалось. Так что ничего не ожидай заранее, будь готов ко всему. Расслабься и доверься мудрости твоего тела. У него на все найдется свой ответ.

— Думаю, я испытывал уже нечто подобное... с Разиным.

Серафим утвердительно кивнул.

— Испытывал, я вижу. Но теперь тебе нужно вполне овладеть этим умением. Причем независимо от того, как ты себя чувствуешь в данный момент — ранен ты, выбился из сил или просто у тебя неудачный день. Это значит, что нужно отбросить всякое заранее сложившееся мнение о твоем противнике, о том, кто он и что он. Это самое последнее, с чем нужно выходить на бой. Что бы тебе ни угрожало: кулак, сабля или лошадь, что галопом летит на тебя, перед тобой встречная сила, и ты — ты движешься, ты дышишь, и в каждой ситуации твое тело само найдет решение.

— Легче сказать, чем сделать, — покачал головой Сергей.

Серафим улыбнулся:

— Ты уже начал понимать, что к чему...

Это началось, когда Серафим подобрал камень размером с кулак и, стоя примерно в трех метрах от Сергея, сказал:

— Лови!

Он швырнул его с такой силой, что едва не раздробил Сергею ладонь.

— Запомни эту боль, — сказал он. — Ее имя — сопротивление. В жизни стресс случается тогда, когда ты сопротивляешься. То же истинно и для боя. Не важно, что в тебя летит, — если ты в жесткой позиции, испытываешь боль. Никогда не отвечай силой на силу. Вместо этого впитывай ее в себя и используй ее. Сейчас ты можешь научиться тому, как отступление может взять верх даже над превосходящей силой.

Серафим начал с того, что стал легонько и без предупреждения бросать камни размером в кулак, метя Сергею в грудь.

— Отклоняйся в сторону и плавно лови их, — сказал он. — Сочетай движение руки со скоростью камня, чтобы вообще не слышно было шлепка камня о ладонь...

Затем монах принес тяжелый дубовый посох и нанес им удар Сергею в бок. Сначала он приказал Сергею принять жесткую стойку, подобно неподвижной стене, и запомнить, что представляет собой боль от удара. После этого Серафим велел Сергею замахнуться на него дубиной и показал, как в последний момент, уклонившись от дубины тем же способом, каким Сергей гасил силу камня своей ладонью, принимать удар, сократив его силу более чем вполовину.

— Хорошо, если кто дубиной замахнется, — сказал Сергей. — А если саблей? Я же не могу принять на себя сабельное лезвие.

Серафим поскреб бороду, словно задумавшись, как тут ответить.

— А кто его знает, что тогда делать... Может, и вообще не стоит подставляться? — Он рассмеялся. — Просто от удара уйти... Как, по-твоему, — можно? Или нет?

Всю эту неделю, и следующую неделю тоже, Серафим продолжал бросать камни все быстрее и быстрее. Сергею же следовало, отклоняясь от линии приложения силы, мягко ловить камень, принимая его силу. Со временем он уже был способен ловить не камни, а ножи — поначалу Серафим бросал их медленно, затем все быстрее. Позже он научился уклоняться и принимать в себя энергию ударов кулаком, ногой и толчков вдобавок к ударам дубинкой, уходя от них волнообразным движением.

— Серафим, я ничего не имею против этих игр, — как- то раз в порыве нетерпения воскликнул он. — Но когда же я буду готов перейти к искусным техникам — к работе с оружием, к стилям, имитирующим звериные, как у китайских монахов?

— Для начала усвой, — сказал Серафим, — что нет искусных техник; есть только искусное движение. В подражании тигру, обезьяне или дракону есть своя завораживающая красота, не стану спорить. Но я стремлюсь к тому, чтобы ты стал самым опасным животным из всех — человеко-зверем, который вооружен одновременно инстинктом и разумом. Самое твое мощное оружие — голова, понял? А те, кто полагаются только на силу, побиваются разумом, гибкостью, неожиданными и обманными движениями.

В начале осени, когда холодные ветра снова стали продувать остров, Серафим подвел Сергея к краю гранитной скалы. Под ней, разбиваясь у ее подножья в двадцати метрах внизу, кипели серые волны озера.

— Стань спиной к воде так, чтобы твои каблуки были у самого края скалы, — велел он. — Порой может случиться так, что тебе придется драться на краю пропасти — на мосту или, скажем, на такой вот скале. В тот миг, когда в тебе начинает подниматься страх и ты начинаешь напрягаться — именно в такой момент тебе нужно стать мягким, дышать, впитывать и уклоняться. Если будешь напрягаться — мигом полетишь в пропасть.

Сергей глянул вниз и тут же отшатнулся.

— А что, если я...

— Не думаю, что ты разобьешься насмерть, — сказал Серафим. — Но будет... неприятно будет.

Они заняли позицию, и Серафим, сначала легонько, стал толкать его, а Сергей податливо отводил тело под его толчками. Серафим продолжал, толкая правое плечо, затем левое, бедра, торс. Сергей податливо принимал толчки, сохраняя равновесие по мере того, как они становились все мощнее.

Он продолжал отклоняться и тогда, когда Серафим стал легонько толкать его не ладонью, а кончиком ножа. Наконец Серафим сказал:

— Повернись ко мне спиной.

И Сергей послушно стал лицом к волнам, бушевавшим внизу. Толкающая рука была больше не видна, теперь он мог только чувствовать сами толчки, и мгновенно реагировать на нажим. Секунда напряжения — и он свалился бы за край пропасти...

Серафим начал очень легко, почти без давления, все это время мягко напоминая Сергею:

— Страх — это прекрасный слуга... но отвратительный хозяин... страх создает напряжение... так что дыши и расслабься... тело не должно напрягаться в ответ на страх... Тебе просто нужно натренироваться реагировать на страх по-другому...

Глядя на пенистые брызги внизу, Сергею даже пришлось напомнить себе, ради чего он решился на эти тренировки. А толчки Серафима в это время становились все сильнее, постепенно переходя в медленные удары. Дальше был нож — укол лезвием, еще один, сильнее, глубже... но пока Сергей оставался податливым, подобно воде...

Внезапно Серафим нанес ему сильный удар кулаком в лопатку — к такому удару Сергей совсем не был готов. Не успев даже вскрикнуть от неожиданности, он полетел вниз.

В какой-то тошнотворный момент все закружилось у него перед глазами... затем сработали инстинкты и он выровнял тело вертикально, сделав взмах руками и ногами, успев прижать их к телу за секунду до того, как с шумом врезаться в воду.

Удар прошелся по всему телу, через ноги, бедра, спину и шею. Затем была тишина и ледяная вода. Его желудок сдавило спазмом — было такое ощущение, словно кто-то ударил его в пах.

Рванувшись наверх, к воздуху и свету, он с судорожным вздохом вынырнул на поверхность, чтобы услышать шум волн, разбивавшихся о скалы, и крики чаек.

Взглянув наверх, он увидел маленькую фигурку Серафима где-то далеко над собой. Тот жестом указывал ему плыть вправо. Он поплыл в ту сторону. Как оказалось, там был небольшой пляж — как раз вовремя, потому что он уже не чувствовал ни ног, ни рук. Бегом взбираясь назад, к Серафиму, он старался не думать, сколько еще времени придется провести за такой учебой.

Прошла неделя. Сергей как раз делал разминку, когда Серафим нанес ему внезапный удар ножом. Этот удар обрушился на него словно из ниоткуда. Еще мгновение назад Серафим улыбался, спокойно стоя с пустыми руками. А в следующий миг лезвие мелькнуло у его горла. Сергей мгновенно поднял руки и отклонился в сторону. Защита была не самая замысловатая, но все же он успел среагировать на удар не задумываясь, как учил Разин.

— Каждый по-разному отвечает на нападение, — сказал Серафим. — Некоторые бойцы уворачиваются в сторону, другие наклоняются вперед или назад. Начнем работать от твоей инстинктивной реакции. Бери нож — сейчас покажу тебе, что я имею в виду. — Он протянул Сергею нож. — Давай, полосни меня лезвием по горлу.

Сергей послушно сделал движение, но вполсилы. Серафим в ответ выбил у него нож из рук таким мощным ударом, что лезвие вонзилось в деревянный столб в трех метрах от них. Столь же молниеносно он отвесил Сергею оплеуху:

— Я же велел — полоснуть по горлу!

Сергей не заставил себя упрашивать. А Серафим, отклонившись в сторону и назад, выставил обе ладони у горла.

— Такой была моя инстинктивная реакция, когда меня проверили в первый раз, — сказал он. — А теперь посмотри, что я выстроил на этой основе.

Когда Сергей провел очередную атаку, Серафим отклонился таким же образом, но за этим движением последовал едва заметный поворот локтя, и Сергей обнаружил, что его рука с ножом оказалась в замке. Затем Серафим мягко отклонился назад, и нож в кулаке оказался вывернутым и повернутым в сторону Сергея, причем Серафим продолжал удерживать его запястье болевым захватом.

— Видишь? Мы начинаем с естественной реакции, затем, в ответ на атаку, позволяем телу двигаться по пути наименьшего сопротивления. Теперь уже нет никаких ненужных движений. Единственная ошибка в подобном случае — это вообще стоять на месте.

Почти каждый вечер Серафим, если его не отзывали по срочным делам, присоединялся к Сергею. Он наблюдал за его тренировками, давал наставления, поправлял, показывал, давал новые упражнения, спарринговал с Сергеем, отмечая вместе с ним пусть пока медленное, но все же движение вперед.

Серафим показал Сергею неизвестный ему прежде способ обманной контратаки сбоку на нападающего, чтобы обезоружить или скрутить вооруженного пистолетом или саблей, поправлял Сергеевы ошибки — не словами, а толчками, прикосновениями и шлепками. Так, в молчании, Серафим учил тело Сергея напрямую, без отвлеченного умствования.

Когда Серафим наконец заговорил, он напомнил Сергею:

— В смертельном бою не имеет значения, насколько блестящие идеи приходят тебе в голову.

Шло время, и позади осталось немало уровней тренировки. Сергей продолжал работать над собой даже тогда, когда постился и чувствовал усталость или нездоровье. Тренируясь невзирая на утомление, он открыл для себя, что ему вполне по силам показывать неплохой результат, будучи даже не в лучшей форме. Когда ему не хватало физической силы или скорости, он мог отрабатывать расслабление, захваты, упражнения на скорость или равновесие.

Прошло уже почти два года с тех пор, как начались его занятия. Всякий раз, когда Сергей готов был опустить руки от усталости или разочарования, у Серафима всегда находилась в запасе фраза, чтобы подбодрить его:

— Когда поднимаешься на холм, — шутил он, — можно и передохнуть... отчего же не передохнуть? Главное, чтобы ноги шли себе вперед и шли...

Временами единственное, что заставляло его ноги идти вперед, была память об Ане и клятва поквитаться за ее смерть.

Сергей часто думал о Закольеве и его людях. Каждый месяц промедления означал, что где-то гибнут невинные люди, — но нападать до того, как будешь готов к нападению, означало утратить всякий шанс на успех.

Драгоценное время шло, а он все не знал, как решить это противоречие.

.31.

Когда Павлине исполнилось лет восемь или девять — никто не вел счет годам в закольевском лагере, — она, как и прежде, оставалась другом и поклонницей Константина. Однако и в ее жизни многое изменилось после того, как начались ее тренировки со стариком Егорычем. Теперь приходилось следовать режиму, и Павлина не могла, как прежде, дни напролет гулять с Константином, разве что ей удавалось ускользнуть от своего наставника, когда тот давал передышку своей маленькой ученице. Но тем больше они ценили время, проведенное вместе.

Константин тоже повзрослел и на многое смотрел по- другому. Его острый ум жаждал перемен, новых впечатлений, и эта жажда становилась все нестерпимей. То, что было не по силам остальным лагерным мальчишкам, он щелкал как орехи. А чего понять не мог, о том догадывался. Он хотел учиться, приставал к взрослым, брал от них то, чего они еще не успели забыть. Так, один из старших, польщенный вниманием мальчишки, растолковал ему алфавит. А дальше Константин сам выучился читать. Еще раньше он успел припрятать для себя несколько книжек. Он нашел их в груде ненужного хлама, отнятого у людей, которых в лагере называли «жидами».

В одной из этих книг рассказывалось о путешествии за океан, в страну, что так необычно называлась — Америка. Страница за страницей Константин проделал свое путешествие по книге. Затем он прочитал ее еще, и еще раз. Автора книги звали Абрам Чудоминский. Неужели, вдруг подумалось Константину, и в его жизни может настать такой день, когда и он сможет отправиться, на огромном корабле через океан, в эту чудесную страну. Ах, вот бы встретиться с человеком, написавшим такую замечательную книгу, — вздыхал Константин.

Чтобы никто не мешал ему читать и мечтать, Константин нашел для себя тайное место — маленькую пещерку возле самой вершины водопада. Он своими руками расчистил ее от прелой листвы. Со временем он показал свое укрытие Павлине. Теперь у них было свое место, где они могли беспрепятственно встречаться, когда выпадала свободная минута. Они перешептывались и тихо смеялись, отгородившись в своем укрытии от всего мира. А еще он читал ей вслух из своей любимой книжки, водил ее пальчиком по буквам и показывал, как из этих букв складываются целые слова.

Между тем наступил 1900 год. А с ним в закольевский лагерь прокрались неизвестные прежде сомнения и тревоги. Кое-кто из мужчин, прежде религиозных, а теперь по-детски суеверных, стал всерьез подумывать о спасении своей души. Со сменой столетий, боялись они, наступит и Судный День. Было время, когда они считали убийство евреев делом праведным, но кровь и крики несчастных жертв, что непрерывно преследовали их в ночных кошмарах, все больше тревожили их. Один только Королёв спал спокойно.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: