Монастырский остров 16 страница

Каждый день Егорыч гонял Павлину до изнеможения, изобретая для нее все новые и новые упражнения и нагрузки: бег, плаванье, лазанье по скалам. С некоторого времени он также обучал ее техникам, с которыми других своих подопечных предпочитал не знакомить. Он приберег кое-что про запас для своей любимицы.

— Случись дочке остаться одной, — бормотал он себе под нос, — а меня не будет рядом, она должна суметь самостоятельно дать отпор любому, в том числе и однорукому гиганту.

Егорыч решил посвятить этому свою жизнь.

Константин между тем рос как на дрожжах. Постоянно голодный, он все время вырастал из своей одежды и обувки. Одно время он даже ходил босиком, пока не подобрал для себя пару сапог, на которые никто не позарился, из кучи брошенных вещей, регулярно появляющихся в лагере после каждого набега. Порой он чувствовал себя смешным и неуклюжим. Привычно уже устраиваясь вместе с мужиками у костра, он слушал их рассказы о женщинах, но даже не осмеливался подумать о чем-то подобном между собой и Павлиной — ему становилось плохо только от одной мысли о чем-то подобном.

Его чувство к Павлине — вот то, что оставалось постоянным среди тех перемен, что принесла ему жизнь за эти годы. Павлина была единственной живой душой на свете, для которой он хоть что-то по-настоящему значил в этой жизни, несмотря ни на что. Привязанность к «папке» сменилась у Константина жгучей ревностью. Тот, кем Павлина так восхищалась, вызывал у него все большую неприязнь. Но ведь, в конце концов, она видела только одну сторону атамановой жизни. Для нее он был защитником, покровителем, отцом. К тому же он ни разу не дал Павлине повода усомниться в искренности его отцовской любви. Она не знала, кем на самом деле был Дмитрий Закольев, а Константин просто не находил в себе силы раскрыть ей глаза на то, какой страшный человек их атаман.

Константин старался скрывать свою растущую привязанность к Павлине. Когда-то он был ей как брат, но теперь его чувства изменились, став глубже, совсем иными. Он понимал, что в действительности должен испытывать благодарность к атаману. Ведь тот только приветствовал их дружбу — настолько, насколько она не мешала ее тренировкам. Тем более что еще много лет назад атаман лично распорядился, что в отряде он будет только помощником, но не бойцом, и все свое время должен посвящать Павлине. Поэтому не было ничего удивительного в том, что никто из мужчин не приглашал его изучать боевые искусства.

По правде говоря, он был даже рад этому. Мысль о том, чтобы стремительно мчаться на лошадях с другими, «настоящими мужчинами», размахивая саблей, уже не привлекала его. У него были другие интересы и способности. Куча вещей, которые были отняты у убитых евреев, но никого в лагере не заинтересовали, становилась все больше. Однажды Константин нашел в ней настоящую драгоценность — набор кистей и красок. И пока Павлина совершенствовалась в своем искусстве, Константин тоже не сидел без дела. Когда не было бумаги, чтобы рисовать кистью, он рисовал углем на всем, что попадало под руку. Он мог часами сидеть, не замечая ничего вокруг, рисуя то, что видели его глаза: деревья, лошадей и птиц, а иногда и причудливые образы из своих снов.

Только мысль о своем будущем могла навести на Константина тоску. Неужели же, спрашивал он себя, так всю жизнь он и просидит здесь, вместе с женщинами и Егорычем, в ожидании, когда те самые «настоящие мужчины» вернутся с вылазки. А ведь в их числе уже были и многие из его сверстников. Для них Константин был просто чудаком.

Одна Павлина понимала его.

Но и с ней рядом он тоже чувствовал себя неловко. Непринужденности, что прежде наполняла их отношения, уже не было. Когда им случалось остаться наедине, он чувствовал себя ужасно неуклюжим, не решаясь сказать ей всего того, о чем раньше так легко говорилось. И он заводил разговор о тренировках, а она отвечала ему с таким жаром, что он понимал — в ее глазах он остался все тем же самым близким другом.

Константин не раз любовался, как развеваются волосы Павлины цвета густого чернозема, когда она бежала ему навстречу. Для него она была красавицей, даже в мальчишеской одежде. Однажды он не удержался и нарисовал ее лицо — потом оба они смеялись над этой попыткой. Но снова и снова Константин принимался рисовать ее, но ему так и не удавалось поймать той ее красоты, что поражала его. Если бы не защита атамана, эта красота принесла бы Павлине немало бед.

Атаман. Их «папка». От одной только мысли о нем кровь бросилась в лицо Константину. Лицемерие и обман, царившие в лагере, были ему невыносимы. Павлина же видела только то, что хотела видеть, — и то, что ей разрешалось видеть. Строгая, почти затворническая жизнь атамана, и еще отряд всадников, который зачем-то регулярно уезжал из поселка.

Константин понимал, что обязан рассказать ей обо всем, но с каждым днем молчания ему становилось все тяжелее заставить себя сказать ей правду. Да и она не поверит ей, этой правде. Скорее он потеряет ее доверие. Возможно, Павлина даже возненавидит его. Ну а если и она выступит против «папки», то это кончится катастрофой для них обоих.

Ему нужно было просто ждать момента, когда ее глаза раскроются сами на ту правду, которую он не решался ей открыть.

Павлина, с ее чистым умом и добрым сердцем, склонна была видеть те же качества во всех, кто окружал ее. Конечно, и ей случалось быть свидетельницей гневных припадков и необъяснимой смены настроения, что все чаще случались у отца. Но, как и всякий любимый ребенок, она считала недостатки отца чем-то незначительным. Отгороженная от остальной жизни его непререкаемым авторитетом, полностью отдавшись тому занятию, которое он для нее придумал, Павлина просто не имела времени и возможности раздумывать о чем-то другом. Она считала само собой разумеющимся, что ей, как единственной и любимой атамановой дочке, положено и особое обучение, и особое отношение. Она не замечала покорного, незаметного положения остальных женщин, их жизни, состоявшей исключительно из стирки, стряпни и прислуживания мужчинам.

И лишь иногда, в те несколько спокойных минут, что у нее были перед сном, Павлина задумывалась о жизни, которой она могла бы жить среди других женщин, неторопливой и размеренной...

В конце концов, у меня есть мой старый медведь, вздыхала она. И еще рядом со мной всегда будет Контин.

.34.

Прошло целое десятилетие после гибели его жены, и все эти годы слились для Сергея в единый миг подготовки к одному-единственному акту возмездия. Иногда это ему самому казалось каким-то безумием, в других же случаях — делом справедливым и благородным. Кто-то убил твою семью. Ты отправляешь его в ад. Все просто, и ни к чему все усложнять.

К этому времени он, сам того не осознавая, стал мощным воином, оставив далеко позади и Алексея-Казака, и даже Разина. Сила и мощь, растущие не по дням, а по часам, так и изливались из него, словно подтверждение его мастерства, непобедимости, смиряемые разве что периодическими взбучками Серафима.

Но с вместе с метаморфозой, которая произошла в Сергее, все сильнее становилось его беспокойство и нетерпение. Вопрос, который он уже не раз задавал себе, по-прежнему не давал ему покоя: сколько еще я буду позволять Дмитрию Закольеву ходить по этой земле? В мыслях он то и дело устремлялся на юг, к черте оседлости. Едва ли закольевская банда покончила со своим прошлым. Скорее всего, они и дальше продолжают проливать кровь невинных людей.

Сергей наконец принял решение. Пришло его время снова отправляться в путь. Но и расстаться со своим старым учителем, вдруг понял Сергей, ему будет непросто. Он восхищался Серафимом, и к этому восхищению, неожиданно понял он, было подмешано еще и чувство зависти, зависти к тому миру, который царил в этой уединенной обители, к чувству умиротворения и благодати, которых, возможно, Сергей никогда и нигде не найдет более. И все же ему хотелось верить, что однажды и ему удастся познать то, что так хотел открыть для него старый монах.

Он сообщил Серафиму о своем решении при следующей же встрече:

—Серафим, пришло время мне собираться в дорогу. Серафим только молча разгладил бороду и сказал:

—Что ж, может, и так... Но мне все-таки непонятно, Сократес, как ты собираешься победить столько людей зараз, когда ты не можешь даже старика-монаха поставить на место?

— Ты хочешь сказать, что, прежде чем уйти, я должен победить тебя?

— Ты ничего мне не должен. Это скит, а не тюрьма.

Двери открыты — можешь уйти, когда захочешь.

— Я хотел бы уйти с твоим благословением.

— Ты уже получил мое благословение, в тот день, когда мы только встретились. И даже раньше...

— Серафим, ты ведь понял, что я хотел сказать. Старый монах улыбнулся.

— Мы оба поняли, о чем идет речь. Я просто хотел сказать вот что: если ты победишь меня в спарринге, это будет хороший знак, что ты уже готов.

Несмотря на то что они уже не раз спарринговали в прошлом, этот поединок должен был стать совсем другим. Это уже больше не будет поединок мальчика против гиганта. На стороне Сергея теперь были не только скорость и молодость, но еще и опыт постоянных тренировок. Теперь он в уме не прекращал тренировок, даже когда ел, работал, даже когда спал. Да, он уже был готов к такому поединку.

Сергей кивнул, и Серафим ответил ему таким же кивком.

Они стали кружить один против другого. Сергей глубоко вдохнул и сделал прямой, но ложный выпад, стараясь провести финт. Не отвечая на его обманные движения, Серафим продолжал расслабленно стоять, пока Сергей танцевал вокруг него. Затем старый монах шагнул вперед и взмахнул рукой. Он едва заметным движением чуть не

свалил Сергея с ног. Но его ученик выстоял — ему удалось

сохранить равновесие. Наоборот, Сергею самому удалось схватить Серафима за край рясы, и он уже сделал подшаг, чтобы провести бросок...

Но учитель его, словно растворяясь в воздухе, в последний миг постоянно уходил от удара.

Сергей наносил удары руками, ногами, делал выпады, пытался ударить его локтем, а Серафим отражал его натиск так мягко, что Сергей нигде не чувствовал сопротивления. Никакого сцепления. Монах никогда не был там, где Сергей ожидал его застать. И Сергей просто перестал чего-то ждать. В этот момент, в этот неожиданный миг перед ним, перед его взором и чувствами оказалось открыто все: Серафим, небо, земля. Сергею удалось провести бросок, но Серафим в падении сам бросил Сергея, и они оба, словно в унисон, вскочили на ноги. Их бой продолжался, но в этом бою не было соперничества. Больше не было ни Сергея, ни Серафима. Было только движение энергии.

Затем Сергей сделал выпад. Прежде чем его нога коснулась земли, Серафим просто на глазах исчез, чтобы появиться уже в другом месте, рядом. Подсечка, и в следующее мгновение Сергей уже лежал, раскинув руки, на спине, а Серафим склонился над ним, готовый нанести завершающий удар. Поединок завершился.

Это уже было похоже на настоящий бой, а не на обучение. Серафим уже не поддавался Сергею. Да и не мог уже этого позволить. Но и Сергею наконец открылись качества его учителя, которые позволили тому взять верх и которых недоставало ему самому. Поединок завершился не его победой, но для Сергея он, тем не менее, стал огромным прорывом. В эти несколько минут он впитал все то, на что обычно ему требовалось несколько месяцев. И они оба знали это. Но это также означало, что он никуда не пойдет, по крайней мере скоро. Его тренировки будут продолжаться.

Но примут они такой вид, который он даже не мог себе представить.

Когда началось их следующее занятие, Серафим просто поставил его в известность:

— Вся твоя прошлая тренировка была только подготовкой к тому, что я собираюсь показать тебе. Сегодня день, когда тебе предстоит заново родиться. Я собираюсь обучить тебя той единственной технике, которой в первую очередь обязан теми скромными умениями, что я приобрел сам. Мы бы могли начать с ее отработки с первого же нашего занятия. Но тогда у тебя ушли бы на нее годы — лет двадцать. Проведя с тобой в подготовке эти несколько лет, мы смогли выйти на нее кратчайшим путем, чего ты так искренне желал. Но при твоем настоящем уровне подготовки, я думаю, мы сможем освоить эту технику не более, чем за год. А начнем вот с чего...

Это оказался самый радикальный метод боевой подготовки, с которым Сергей только сталкивался. И начался он со следующих слов.

— Приготовься, — сказал Серафим. — Сейчас я нанесу удар.

Сергей сбросил напряжение, уже привычно настраиваясь на расширенное состояние сознания. Он ждал, готовый отразить удар. Прошло какое-то время, но Серафим стоял неподвижно, словно статуя...

Сергей сделал глубокий вдох, еще один. Не вытерпев, он спросил:

— Так что же? Когда ты будешь нападать?

— Я уже нападаю, — ответил Серафим.

— Не понял...

— Тсс... Не шуми. Слова только притягивают твое внимание к нижнему сознанию, и ты не замечаешь того, что происходит вокруг тебя.

В последовавшей тишине Сергей наконец увидел — рука Серафима и все его тело и в самом деле двигались в его сторону, но так медленно, что старый монах казался неподвижным.

Прошла еще минута.

— Что это, шутка? — переспросил Сергей. — В чем тут смысл?

— Подмечай каждый текущий момент, — сказал Серафим тихим и мягким голосом. — Почувствуй все свое тело, от пальцев на ногах до макушки и кончиков пальцев на руках. И постарайся сделать так, чтобы скорость твоей реакции на мое движение соответствовала скорости моей атаки.

Сергей лишь вздохнул в ответ и постарался как можно лучше исполнить то, что велел ему Серафим, двигаясь как можно медленнее и сосредоточеннее. Все это казалось совершенно бессмысленной тратой времени. И все же он двигался в едином ритме с движениями старого мастера те несколько минут, которые понадобились Серафиму, чтобы завершить свой хук, начатый несколько минут назад.

И в эти минуты он стал подмечать, где в его теле еще сохранялось едва ощутимое напряжение, и усилием воли сбрасывал это напряжение с бедер, желудка, плеч...

Когда первое движение было закончено, Серафим начал еще одно, хотя сложно было так сразу угадать, какое именно. В этот момент Сергей снова нарушил тишину:

— Серафим, я прекрасно понимаю, что медленное движение отрабатывать тоже надо. Но настолько медленно? За это время я успею сходить кухню подмести, прежде чем ты окажешься рядом со мной.

— Расслабься... Дыши... Наблюдай... — повторил Серафим. — Делай, как я...

И они продолжили, в полной тишине, так медленно, что солнце незаметно стало клониться к закату.

Казалось, само время остановилось, пока они продолжали практиковать. Прошла не одна неделя до той поры, пока скорость движений Серафима заметно изменилась. Партнеры по-прежнему двигались медленно, словно в густой патоке, но по крайней мере само движение уже было явно ощутимо.

Сергей стал исправлять неточности в своих стойках, которые он раньше не замечал, и глубоко расслабляться по ходу движения. Что бы ни происходило в каждый отдельный миг, его тело реагировало естественно, не прилагая усилий. Каждый уголок его тела был теперь открыт внутреннему взгляду.

Сергей начал ощущать связь различных частей тела, даже внутренних органов, костей и суставов, с потоками энергии, что текли от земли вверх через ноги и руки, которые становились проводниками вихреподобных потоков, шедших от энергетических центров тела.

Время от времени Серафим шепотом напоминал ему:

— Двигайся как водоросль... Плыви... Поднимайся... Падай... Поворачивайся.

Но по большей части они хранили молчание, потому что в словах больше не было необходимости. Движение стало глубокой медитацией, и временами, когда энергия вливалась в сердце Сергея, оно становилось неотличимым от молитвы.

В последующие месяцы Серафим продолжал атаковать его медленными, текучими движениями, нанося удар кулаком... коленом... локтем, левой рукой... правой... джеб... хук... кросс... удар ногой... захват под всеми возможными углами... Солнце ползло по небу. Менялись тени. И времена года сменяли одно другое.

К середине лета, после тысяч атак, на каждый удар уходило не больше минуты. Постепенно в Сергее стало формироваться и расти новое чувство потока и ритма. Сергей уже давно перестал обдумывать то, что делает. Все теперь стало формой игры с энергией. Каждая реакция, ответ на каждое движение происходили сами по себе — бездумное движение, реакция без приложения усилий. Сергей мог часами пребывать в этом состоянии, похожем на сон. И все же это был не сон. Скорее нечто противоположное — это было чистое незамутненное восприятие, в котором не было разделения на отдельные «я», не было Серафима с Сократесом, а было одно целое, нераздельное, словно ветер, перелетавший из весны в лето.

К осени на каждое движение уходило уже всего пятнадцать секунд... затем десять... пять... Но Сергей уже почти не замечал своего прогресса. Его движение вперед перестало быть материальным. Какая бы сила ни входила в него, она впитывалась, распределялась в теле, смешиваясь с его энергетикой. Принципы новой техники он постигал словно бы костным мозгом. Он стал воплощением мастерства — притом что сам «он» ни к какому мастерству уже не стремился.

Пришла зима. Атаки теперь проходили молниеносно и хлестко, как удар кнута. Каждый удар парировался или отражался без приложения сил. Сергею не приходилось ничего делать, только удерживать свое восприятие.

В момент просветления Сергей наконец постиг, как двигается Серафим — с полнотой и грацией, которая прежде так восхищала его. Но, что казалось ему еще более удивительным, теперь и он сам мог так двигаться.

Оставив всякое сопротивление в уме и в теле, Сергей стал пустым, как незаполненный резервуар жизненной силы. Он уже давно приучился доверять Серафиму, затем доверять своему телу. И только теперь он смог прийти к доверию Тому, Что Есть.

Пришла весна, а с ней еще одна смена времен года. Теперь Серафим атаковал, как молния, — быстрее даже, чем видел глаз, — но для Сергея в этом не было никакой разницы. Движение оставляло лишь едва заметный след в воздухе, такой быстрый, что год назад Сергей едва ли смог бы различить его, не то чтобы среагировать или отразить. Но скорость и время больше ничего не значили.

Движение... движение...

И вот, без предупреждения, Серафим остановился. Сергей едва не упал. Все его тело вибрировало. Он чувствовал, как энергия, сгустившаяся, словно туман, водоворотом кружит вокруг них.

— Да, здорово мы с тобой закрутили, — сказал Серафим.

Сергей только кивнул, улыбаясь.

— Что дальше? — спросил он.

— На этом все, — ответил Серафим. — Наша совместная практика закончена.

Какое-то время Сергей слышал только, как шумит ветер в верхушках деревьев. Не уверенный в том, что правильно понял, он переспросил:

— Ты хочешь сказать, что мои тренировки закончены?

— Тренировки никогда не кончаются, — ответил Серафим. — Они только становятся сложнее, в зависимости от того, какую цель ты перед собой ставишь. Теперь ты осознал суть движения, взаимные связи, суть жизни, если угодно. Кое-что ты понял и в том, как надо вести поединок. Ты получил то, зачем прибыл сюда.

— Приглашаю тебя завтра просто пройтись. Но только никаких разговоров о кровопролитии. Давай лучше подумаем о более высоком призвании, которое может ждать тебя на этом пути.

— Серафим... ты же знаешь...

— Завтра, — прервал его старый монах. — Поговорим об этом завтра.

Когда они встретились на следующий день, Сергей заговорил первым:

— Ты же знаешь, Серафим, я дал клятву на могиле своих близких... — начал он.

— Твою клятву, Сократес, ты дал себе, а не Богу, — ответил Серафим, неторопливо ступая по узкой тропке. — В действительности, твой единственный враг — разве что ты сам. Примирись с самим собой, и тогда не будет никого, кто бы мог нанести тебе поражение. И ты тоже не будешь желать чьего-то поражения.

Какое-то время они шли в молчании, прежде чем Сергей нашелся что ответить.

— В прежние годы у меня тоже был учитель. Он сказал как-то, что верность слову — это делать то, что ты должен делать, любой ценой, — или погибнуть, пытаясь сделать это.

Сергей повернулся к Серафиму и глянул прямо ему в глаза не как наставнику в боевых искусствах, а как духовному проводнику.

— Я принял такое решение, отец Серафим, — я должен сразиться с ними.

Он вдруг заметил, какой утомленный вид у старого монаха.

— Не хочешь остаться здесь, с нами, как один из нас, хотя бы еще на несколько лет?

— А те люди тем временем будут сеять разрушение и смерть?

— Нет такого уголка на земле, Сократес, где бы люди не сеяли разрушение и смерть. Сама природа несет разрушение и смерть — ураганами и землетрясениями, голодом и болезнями. Даже в этот самый миг невинные люди умирают от насилия и от голода десятками тысяч, по всей земле. Так не возомнил ли ты о себе, Сократес? Кто наделил тебя такой мудростью, чтобы знать, кому жить, а кому умереть и какой смертью? Кто ты, чтобы знать, кому и что уготовано Богом?

Сергей не нашелся что ответить, поэтому он ответил вопросом на вопрос:

— О каком Боге ты говоришь, отец Серафим? Бог милосердия и справедливости, который в своей бесконечной мудрости счел нужным забрать мою семью? Этому ли Богу ты молишься?

Серафим в ответ только поднял свои кустистые седые брови в недоуменном, оценивающем взгляде:

— Ах, Сократес, это хорошо, что ты больше не прячешься перед лицом того, что преследовало тебя так долго. Хотел бы я, чтобы у меня был готовый ответ на твои слова — пара добрых слов, которые смогли бы исцелить твою душевную рану. Но пути Господни неисповедимы и для меня тоже. Был однажды такой мудрый человек по имени Гиллель, один из еврейских святых, который сказал: «Есть три загадки в этом мире: воздух для птиц, вода для рыб и человек для самого себя».

Я открыл для себя, что Бог — это загадка из загадок. И все же Он всегда с нами, как биение сердца, так близко, как наше следующий вдох... Окружает нас, словно воздух, словно вода... Ощутим везде и во всем. Но уму не по силам понять такое, только сердцу... Вот где ты можешь найти веру...

— Я перестал верить в Бога много лет назад.

— Даже неверующие ходят под Богом. Да и как может быть иначе? — Серафим пристально посмотрел на него. — Пребывай в этой тайне, Сократес. Доверься ей. Освободись от знания того, чему следует и чему не следует быть, и ты снова найдешь свою веру.

Сергей покачал головой.

— Все, что ты говоришь, отче, для меня было и остается истиной... Хотя я не совсем улавливаю смысл.

— Помнишь, было время, когда ты не мог меня поймать даже за край рясы? Но немного терпения — и смотри, что ты обрел теперь...

— И еще годы тренировок.

— Да. Возможно, пришло время учиться... но чему-то другому. — На мгновение монах умолк, подыскивая слова. — Твоя практика уже показала тебе, что наш ум имеет свои ограничения. Разум — это лестница в небо, спору нет, но до самого неба эта лестница немножечко не достает. Только мудрость сердца может незаблудно провести тебя по этому пути. Твой древний тезка, Сократес, напоминал афинской молодежи, что мудрость начинается со способности удивляться...

— И все же, Серафим, если оставить эти возвышенные слова, — что мне следует делать?

— А что все, по-твоему, делают? Нужно ставить одну ногу перед другой! Ты только актер по-настоящему великой драмы, смысл которой постичь может только Бог... временами мне кажется, что даже Бог не совсем понимает, что в действительности происходит! — сказал он, засмеявшись. — Мы можем только играть ту роль, которая нам дана, понимаешь? Те, кто возникают в твоей жизни — не важно, на пользу или во вред, — все они посланы Богом. Встречай всех их с мирным сердцем, но с духом воина. На этом пути тебе не раз придется упасть, но в каждом падении тебе будет и наука. А научившись, ты найдешь свой путь. Пока что подчинись Божьей воле и живи жизнь, которая тебе дана, мгновение за мгновением.

— Как я могу узнать Божью волю, Серафим?

— Вера не в том, чтобы досконально знать что-то о чем-то, — ответил он. — Она заключается только в мужественном приятии всего того, что происходит — приносит ли это радость или страдание, — с верой, что все это ради высшего блага.

Они уже были совсем рядом со скитом.

.35.

Годы оказались беспощадными к Дмитрию Закольеву. Когда-то высокий и жилистый, а теперь сгорбленный и высохший, с годами он превратился в бледное подобие себя прежнего. Глядя на его впалые щеки, каждый в лагере уже понимал, что их неукротимый прежде атаман стоит одной ногой в могиле. И лишь глаза безумным блеском горели на этом лице решимостью, превратившейся в одержимость. Словно бы весь его мир сузился до одной точки, и этой точкой была Павлина и ее тренировки.

Павлина к лету 1906 года была все такой же худощавой и подвижной, быстро прибавляя в ловкости, выносливости, да и взрослела она не по дням, а по часам. Ее бойцовское мастерство тоже стремительно росло — к изумлению всех, кто наблюдал за ее тренировками.

Егорыч оказался хорошим наставником. Но Закольев больше не доверял старику. Он уже не доверял никому, кроме своей дочери. Даже Королёв был у него на подозрении. От его глаз не укрылось, как насмешливо ухмыляется или отворачивается гигант при появлении атамана. И не только Королёв. Остальные все тоже, слышалось атаману, шепчутся за его спиной.

Его дочь — в ней была теперь вся его надежда. Ей будет по силам вернуть и его власть, и прежнее почести, и уважение. Она подарит ему покой. Не было такого дня, чтобы он не наблюдал за ее тренировкой. Но даже тогда он уже не был хозяином своего ума. Невольно его взгляд обращался внутрь: и тогда белый свет мерк перед его глазами, распадаясь на отдельные фрагменты и образы: слова, стоны, крики и кровь.

Вздрогнув, он пробуждался, вспоминая, кто он и где находится, — усталый до мозга костей, не в силах оградиться от кошмара, что преследовал его теперь и при свете дня. Зверюга полосует тело его матери на кровавые обрывки плоти. И с ее криком сливались крики евреев, что не прекращались ни на минуту.

Павлина. Девочка станет женщиной, женщина — бойцом. Павлина — его нож, его меч, его спасение. Она убьет зверюгу, и его предсмертный крик станет последним, чтобы потом пришла тишина.

.36.

Следующие несколько дней Сергей провел в созерцательном уединении. Ему было о чем поразмыслить. Они с Серафимом уже немало троп исходили по острову — порой в полном молчании, порой беседуя. Но ни о чем, связанном с боевыми искусствами и поединками, они больше не говорили.

Сергея волновали теперь куда более глубокие вопросы. И ответов на них теперь следовало ждать не от Серафима, а от самого себя. Следует ли ему так неотступно придерживаться своей клятвы? И сама его решимость — происходит ли она от постоянства или от жесткости? И что ему все-таки выбрать — войну или мир? Возможно, и в самом деле его ждет какое-то более высокое призвание? И наконец все вопросы слились в один: принесет ли отдохновение Аниной душе, если он убьет этих людей — или сам погибнет, пытаясь убить их?

Сергей уже не был ни в чем уверен теперь и просто- таки истязал себя за отсутствие прежней решимости. Может, Закольев и в самом деле был прав, когда назвал его слабаком и трусом? И если Сергей не выступит против своего врага, что за смысл был тогда во всех этих тренировках, на которые ушли долгие годы? Сергей сам себе напоминал заряженное ружье, которое вот-вот должно выстрелить — или взорваться.

И все же ведь и ружье можно разрядить, и уже обнаженный меч вернуть обратно в ножны. Вот что сказал бы на это Серафим.

Ему припомнилась одна история — одна из тех, что рассказывал Серафим пару месяцев назад, очевидно предвидя этот самый момент. Говорилось в ней об одном горячем и высокомерном молодом самурае, у которого так было заведено для своих крестьян: за малейшую провинность голову с плеч долой. У самураев, которые были сами себе закон, подобное поведение принималось как само собой разумеющееся.

Но в один из дней, смывая кровь со своего меча после очередной расправы, молодой самурай вдруг забеспокоился. А вдруг его поступок не понравится богам и в наказание они отправят его в обитель ада? Желая побольше разузнать о духовных сферах, он решил посетить скромное жилище дзэнского мастера по имени Кандзаки.

С подобающим случаю почтением самурай отстегнул свою острую, как бритва, катану, положил ее подле себя. Отвесил почтительный поклон и сказал: «Прошу вас, поведайте мне о Небесах и аде!»

Мастер Кандзаки взглянул на молодого самурая и улыбнулся. Неожиданно его улыбка перешла в хриплый смех. Он показал пальцем на молодого воина, словно тот сказал нечто забавное. Все еще трясясь от смеха, мастер хлопнул в ладоши и произнес: «Тупица! И ты еще хочешь, чтобы я, известный мудрец, тратил на тебя свое время? Куда тебе понять такие вещи, недоносок!»

Самурай тут же вспылил — еще бы, кого другого он бы вмиг зарубил и за малую долю подобного оскорбления. Ему стоило огромных усилий сдержаться и не схватиться за меч, хотя у него все кипело внутри. Но, оказывается, мастер Кандзаки еще не все сказал. «Да и что удивляться, что ты получился такой болван — ведь ты сын болвана, и все в твоем роду как один...»

Кровь застлала глаза молодому самураю. Он выхватил меч из ножен и, подскочив, как ужаленный, замахнулся, чтобы снести голову мастеру.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: