ДРАМАТУРГИЯ А.П.ЧЕХОВА

Театр Чехова... Скольким поколениям режиссеров, актеров и зрителей не дает покоя его загадка, притягательная и мучи­тельная тайна его...

Новаторство чеховского театра неоспоримо и достаточно изучено в литературоведении. Б.Зингерман пишет: "Отличие че­ховских пьес от традиционного театра просматривается по мно­гим направлениям - в обрисовке сценических персонажей, толко­вании сценических персонажей, толковании драматического конф­ликта, сочетании повествовательных и действенных мотивов. Не­обычность чеховской драматургии так или иначе связана с новой трактовкой сценического времени". Необычны и герои чеховских пьес, и всё, что происходит на сцене.

Но мало кто акцентирует внимание на том, что драматур­гия Чехова принадлежит к художественным явлениям отнюдь не XIX столетия. Все поэтические составляющие драматургии Чехова ориентированы на новый уровень художественного сознания, вы­работанный ХХ веком. А впрочем, если подвести итоги ХХ века, с горечью можно констатировать, что в России до сих пор нет истинного Театра Чехова - в том его выражении, в каком су­ществовал, например, Театр Островского. Звучит, казалось бы, странно. Ведь нет театра, который бы не имел в своем реперту­аре чеховской пьесы. Нет актера, который бы не мечтал сыграть Нину Заречную, Треплева, Вершинина, Астрова, Раневскую. Нет режиссера, который бы не попытался воплотить на сценических подмостках хрупкую ткань пьес Чехова. Все так.

Другое дело, что мало кому это удалось. Удалось в той степени, в какой может сценическая интерпретация воплотить тот авторский замысел, что заложен в образной системе чеховс­ких пьес. А может, Театр Чехова - это эстетическое явление даже не ХХ, а XXI века? Может, мы все-таки станем свидетелями того времени, когда чаяния и надежды великого писателя и дра­матурга найдут адекватное сценическое выражение. А произойдет это тогда, когда духовная культура общества станет настолько высокой, что все нюансы настроений и импрессионистических от­тенков чувств чеховских героев станут понятны всем и каждому, кто будет сидеть в зрительном зале, когда актеры и зрители станут носителями той самой духовной культуры, о которой гре­зил Чехов и его герои, то есть когда все мы станем истинными ИНТЕЛЛИГЕНТАМИ.

Многие, говоря о трудности воплощения авторского замысла на сцене, указывают на особую черту чеховских пьес - их так называемую литературность, "сугубую читаемость", подчеркивая, что предназначены они больше для чтения, чем для представления на подмостках. Но сам Чехов в письме к А.С.Суворину (14 декабря 1895 года) пишет: "Я думаю, что если читаемую пьесу играют хорошие актеры, то и она становится играемой..." Добавим: и если ставят ее хорошие, глубоко чувствующие природу чеховской драматургии, режиссеры.

Как писал Пристли, "своим магическим даром Чехов осво­бодил современного драматурга от цепей старых условностей. Более того, он принес в театр свое великое предвидение, горя­чую надежду на человечество, глубокое, неиссякаемое чувство сострадания".

Сознание необходимости новых форм в драматургии было вызвано у Чехова и пониманием достигнутых пределов, и ощуще­нием некоего кануна. Исчерпанность резервов внутри окостенев­ших форм рождала мысль, что в скором будущем возможны лишь два пути: "драма должна или выродиться, или принять совсем новые, невиданные формы".

Новаторский характер чеховской драматургии был всеми отмечен, но не всеми оценен. Премьера "Чайки" в 1896 году, как выразился сам Чехов, "шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора". Но самые чуткие современники Чехова уловили главное - в театр пришло нечто новое, необычное и очень современное. Так, А.Кони писал после премьеры "Чайки", что это - "произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наб­людательности над житейскими положениями. Это сама жизнь на сцене, с ее трагическими союзами, красноречивым безумьем и молчаливыми страданиями, жизнь обыденная, всем доступная и почти никем не понимаемая в ее внутренней жестокой иронии".

■ Жанровое своеобразие пьес Чехова

Задумывая пьесу "Чайка", Чехов сознавал: "я напишу что-то странное", "вопреки всем правилам драматического искусства".

Это "вопреки" выразилось прежде всего в своеобразии ав­торских жанровых определений. "Чайка" у Чехова - "комедия", "Дядя Ваня" - "сцены из деревенской жизни", "Вишневый сад" - комедия, и только "Три сестры" Чехов назвал драмой.

Современники Чехова, актеры и режиссеры, работавшие с ним, вспоминали, что драматург нередко возмущался, что режис­серы и актеры делают его пьесы "плаксивыми". Чехов был убеж­ден, что его пьесы воспринимаются неправильно, не с тем наст­роением, с каким они были написаны. Станиславский вспоминал, что Чехов был уверен, что его пьесы - это "веселые комедии", а на их чтении все принимали "как драмы" и плакали, слушая их. После чтения одной из своих пьес, как вспоминал режиссер, Чехов покинул театр "не только расстроенным, но и сердитым, каким он редко бывал". Драматург не понимал, почему на его пьесах зрители плачут, а в театре царит "убийственное" (А.Чехов) настроение. "Что его больше всего поражало, - вспоминал ре­жиссер, - и с чем он до самой смерти примириться не мог, это с тем, что его "Три сестры" - а впоследствии "Вишневый сад" - это тяжелая драма русской жизни. Он был искренне убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль. Я не помню, чтобы он с таким жаром отстаивал какое-нибудь другое мнение, как это, в том заседании, где он впервые услышал отзыв о своей пьесе". Позже Чехов задавал вопрос О.Л.Книппер: "Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называ­ется драмой? Немирович и Алексеев (Станиславский) в моей пь­есе видят положительно не то, что я написал..." (1904 г.).

А.Блок писал в 1909 году в дневнике, вернувшись из те­атра: "Вечером я воротился совершенно потрясенный с "Трех сестер". Последний акт идет при истерических криках. Когда Тузенбах уходит на дуэль, наверху происходит истерика. Когда раздается выстрел, человек 10 сразу вскрикивают плаксиво, мерзко и искренно, от страшного напряжения, как только можно, в сущности вскрикивать в России. Когда Андрей и Чебутыкин плачут, - многие плачут, и я - почти".

Конечно, Чехов не мог согласиться с подобным эффектом, так как воспринимал происходящие на сцене события совершенно по-другому, ориентируясь в их описании на театральную тради­цию водевиля и фарса (особенно в "Вишневом саде").

Б.Зингерман верно замечает, что у Чехова - иная природа комического, связанная с переменами в его умонастроении, а также с событиям его личной жизни и жизни России.

В 1901 году, после некоторых колебаний Чехов женится на актрисе МХАТа Ольге Леонардовне Книппер, а за неделю до вен­чания узнает, что серьезно болен, и жить ему, судя по всему, осталось недолго: год? три? пять? Он пишет Л.Авиловой: "Вы хотите знать, счастлив ли я? Прежде всего, я болен. И теперь я знаю, что очень болен". В мае Чехов венчается, а в августе пишет подробное завещание. Ему остается три года жизни...

Неудивительно, что жизнь Чехова окрашивается в два цвета и пронизана двумя противоборствующими чувствами. Одно он таит про себя. Другое отразилось в его переписке с женой. Как врач, он понимает свое состояние и все больше попадает под власть медицинских запретов и ограничений. Одновременно растет его любовь к Книппер и страстная, какой у него, может быть, еще никогда не было, жажда жизни.

Врачи настояли на переезде Чехова в Крым, полагая, что московская сырость пагубно отразится на состоянии его пора­женных туберкулезом легких. Слабея, кашляя, маясь и замерзая в своем крымском доме, страдая от нескладного холостяцкого быта, от разлуки с женой, чувствуя себя в Крыму, как в ссыл­ке, он все больше проникается желанием вести себя вопреки неблагоприятному, хватающему за горло стечению обстоятельств, желанием жить, как говорится, "на всю катушку", а "иначе мы будем не жить, а глотать жизнь через час по столовой ложке", - пишет Чехов О.Л.Книппер через месяц после свадьбы. И за полгода до смерти: "Нам с тобой осталось немного пожить, мо­лодость пройдет через 2-3 года (если только ее можно назвать молодостью), надо же поторопиться, напрячь все свое умение, чтобы вышло что-нибудь". Понятно, что 43-летний Чехов говорит не об уходящей молодости, а об уходящей жизни, которую он так умел любить и ценить. "Я жить хочу!" - вырывается у него в одном из писем к жене.

Как преодолеть неизбежное, как вынести самое страшное для человека испытание - знание о близкой смерти? Чехов изби­рает для себя единственно возможное - он преодолевает страх перед неизбежным, преодолевает его творчеством, любовью, юмо­ром, желанием жить не так, как можется, а так, как хочется, как нужно.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: