ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ГУЛЯЩЕЙ ЖЕНЩИНЫ 1 страница

Она была веселою путаной.

Для всех мужчин минутная жена.

И лишь отныне, как это ни странно,

Она впервые будет спать одна.

1993 г.

ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ЛОВЕЛАСА

Он в чувствах клялся иногда до слез

И мастер был во лжи непревзойденный.

Но раз при встрече правду произнес

И от испуга умер, потрясенный.

1993 г.

ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ОБЖОРЫ

Он столько съел, что трудно даже счесть,

И жадностью довел себя до смерти,

Однако и в аду он будет есть,

Поэтому остерегайтесь, черти!

1993 г.

ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ХОЛОСТЯКА

Он был всю жизнь холостяком

И знал невзгод немало.

Зато не умер дураком,

И это утешало.

1993 г.

ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ЧЕСТНОГО ЧИНОВНИКА

Он крупный пост на службе занимал

И путь прошел свой с праведными думами.

Он честным был. Он лжи не признавал

И взяток в жизни никогда не брал,

По крайней мере маленькими суммами.

1994 г.

X x x

Юность жаждет того и сего,

Юности нужен весь мир навек,

А зрелости нужен больше всего

Один-единственный человек…

1992 г.

X x x

– Я ненавижу мужа своего!

– Ну, так уйди скорее от него.

– Уйти, конечно, просто. Но тогда

Он сразу будет счастлив. Никогда!

1992 г.

X x x

Я прожил жизнь и весело, и сложно

И взяток в мире никогда не брал.

А почему? Да потому, возможно,

Что просто мне никто их не давал.

1994 г.

X x x

День ПОБЕДЫ, войны отрубивший беды!

Только зреют и снова нас жгут мечты:

Я мечтаю сегодня о дне ПОБЕДЫ

Справедливости, Правды и Доброты!

1987 г.

ПОЭМЫ

ГАЛИНА

(Лирическая повесть)

ЧАСТЬ 1

Глава 1.

В ТЕПЛОМ ПЕРЕУЛКЕ

Крик влетел пронзительный, звенящий

В каждый двор, окошко и чердак.

Он, как вспышка молнии слепящей,

Разорвал вечерний полумрак.

Крик влетел и лопнул, как струна.

Воздух стал вдруг непривычно гулок.

И в настороженный переулок

Вороном упала тишина…

Что случилось? Женщина кричала.

Надо встать и выйти. Робость прочь!

Может быть, в беду она попала.

Нужно выйти, выйти и помочь!

Мужество! Ну где ж ты затаилось?

В Теплом переулке тишина…

Ни одно окно не растворилось.

Дверь не распахнулась ни одна.

Трусость, что ли, в душах колобродит?

Равнодушье ли к чужой судьбе?

Что же: всякий для себя, выходит?

Каждый, значит, только о себе?

Нет, не так! От крепкого удара

Дверь подъезда настежь: – Кто там? Эй! –

Вот уже бегут вдоль тротуара,

Голоса все ближе, все слышней.

Пусть не видно милиционера.

Раз беда – они помочь готовы.

Нет, не все укрылись за портьеры,

Нет, не все задвинули засовы!

А случилось так: у Рыбаковых

Праздновался Варин день рожденья.

И хозяйка, рдея от смущенья,

В красном платье, в туфельках вишневых,

В доме принимала поздравленья.

Тридцать семь – не так уж это мало.

Женщина тут вправе и слукавить.

Года три убавить для начала –

Пусть не три, пусть год, а все ж убавить.

Но какой ей год перечеркнуть?

Ведь не тот, что в руки дал букварь,

Год, когда дохнул морозом в грудь

Черно-белый памятный январь.

Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…

Алые полотна кумача

И плывущий над рядами гроб

Близкого ребятам Ильича…

Этот год не позабудешь, нет!

Горестный, торжественный и строгий.

Ну а тот, что вырос на пороге,

Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?

Взять – и зачеркнуть его, к примеру.

Только выйдет так, что в майский день

Варька не вступала в пионеры…

И какой бы счет годам ни шел,

Нет такого, чтобы крался тихо:

Этот год – вступленье в комсомол,

А другой – на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,

О которых тяжко вспоминать?!

Вот война… дымы до небосвода…

У порога плачущая мать…

Тяжкий след оставила война.

Только как ей сбросить годы эти?

Выйдет ведь тогда, что не она

В полковом служила лазарете.

Выйдет, не она под свист и гром,

Прикрывая раненых собою,

Бинтовала под любым огнем

И несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночной

Через топь болота ледяного

Вынесла с раздробленной ногой

Старшину Максима Рыбакова?

Рыбаков в санбате стал грустить

И однажды молвил ей, вздыхая:

– Без ноги, как видишь, можно жить,

А вот без тебя как жить, не знаю…

И сейчас вот рядом, за столом,

Он, прошедший вместе с ней войну,

Наполняет свой бокал вином

И глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путь

И у глаз прибавилось морщин,

Только разве можно зачеркнуть –

Что там год – хотя бы день один!

Тридцать семь – не тридцать. Верно. Да.

Тридцать семь – не звонких двадцать пять.

Но, коль с толком прожиты года,

Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,

Возглашали гости тосты разные.

И звенели рюмки хрусталем,

Вспыхивая искрами алмазными…

*

Крик влетел пронзительный, звенящий,

Заглушив застольный звон и гул.

Он как будто стужей леденящей

Прямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина…

– Грабят, – кто-то произнес несмело. –

Только наше дело – сторона.

Никому ведь жить не надоело.

Но хозяин, встав, ответил строго:

– Что мы, люди иль какие звери?

Лезь, мол, в норку, если где тревога… –

И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но уже, его опередив,

Кинулась Варвара в коридор.

Вся – один стремительный порыв,

Вниз… скорей! По лестнице во двор…

Пусть на ней не сапоги кирзовые,

Не шинель. Пускай на ней давно

Платье-креп и туфельки вишневые,

Но душа ведь та же все равно!

В ночь метнулись две плечистых тени…

И Варвара тотчас увидала

Женщину, что, подогнув колени,

Как-то странно наземь оседала…

Сжав лицо обеими руками,

Женщина стонала глухо, редко,

А сквозь пальцы темными ручьями

Кровь лилась на белую жакетку.

И когда сознание теряла,

Сотрясая Варю зябкой дрожью,

Все к груди зачем-то прижимала

Сумочку из светло-синей кожи.

Раны, кровь Варваре не в новинку.

Нет бинтов – и так бывало тоже.

С плеч долой пунцовую косынку!

– Милая… крепись… сейчас поможем…

Стали быстро собираться люди:

Слесарь, бабка, дворник, два солдата.

Рыбаков шагнул из автомата:

– Я звонил. Сейчас машина будет.

В это время появился тот,

Кто обязан первым появляться.

Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед.

– Граждане, прошу не собираться!

Позабыв давно о платье новом,

Кровь на нем (да разве тут до бала!),

Варя, сев на камень перед домом,

Раненую за плечи держала.

Вот гудок, носилки, санитары…

– Где она? Прошу посторониться! –

Раненая вскинула ресницы

И на миг поймала взгляд Варвары.

Словно что-то вымолвить хотела,

Но опять поникла в забытьи.

Врач спросила Варю: – Вы свои?

Вы подруги? Как здесь было дело?

Впрочем, можно говорить в пути.

Вы могли бы ехать? Дайте свету!

Да, все ясно… Тише… не трясти…

На носилки… так… теперь в карету!

Варя быстро обернулась к мужу:

– Знаешь, нужно что-то предпринять!

Я поеду. Вдруг ей станет хуже,

Может, дома дети или мать…

Улыбнулась: – Не сердись, мужчина,

Ты ступай к гостям, а я потом. –

Резко просигналила машина

И, взревев, исчезла за углом.

Врач вошла с чеканностью бойца

И сказала, руки вытирая:

– Под лопаткой рана ножевая,

И вторая – поперек лица.

Но сейчас ей легче, и она

После операции уснула. –

Варю угнетала тишина,

Варя быстро поднялась со стула:

– Надо как-то близких отыскать. –

Брови, дрогнув, сдвинулись слегка.

– И какая поднялась рука

Так девчонку располосовать!

Доктор чуть качнула головой:

– Странно, вы чужая ей… А впрочем,

Вы правы, и скверно то, что прочим

Это странным кажется порой.

– Эта сумка, – молвила Варвара, –

Локтем крепко стиснута была,

Несмотря на два таких удара,

Женщина все сумку берегла.

Видно, там не шпильки и не ленты.

Вот возьмите, надо бы прочесть.

Верно, здесь бумаги, документы,

Имя, адрес в них, наверно, есть.

– Сумка? – Доктор сумочку взяла,

Быстро наклонилась, открывая,

И сейчас же посреди стола

Лента развернулась голубая.

Вслед за нею, как птенцы из клетки,

Выпорхнули дружно распашонки,

Чепчик, две батистовых пеленки

И смешные детские баретки…

И глаза у докторши суровой

Как-то вдруг заметно потеплели:

– Целый гардеробчик малышовый!

Только как же быть нам, в самом деле?

Это мать. И молодая явно.

Подождите, вот и паспорт здесь:

Громова Галина Николавна,

Теплый переулок. Двадцать шесть.

Вы помочь нам, кажется, готовы?

Хорошо вы знаете Москву?

– Теплый переулок? Доктор, что вы,

Я же в переулке том живу!

Только что нам делать с малышом? –

Доктор улыбнулась: – Погодите,

Все сперва узнайте, а потом

Нам сюда немедля позвоните,

Едет беспокойная душа.

Мчит, считает каждый поворот!

Только пусть уж едет не спеша,

Ибо никакого малыша

В той квартире Варя не найдет.

Над Москвою полог черно-синий,

В нем мигают звезды иногда.

Нынче плохо Громовой Галине,

У Галины Громовой беда.

А пришла беда совсем нежданно,

Наглою ухмылкой скаля рот,

В образе тупого хулигана

В переулке, около ворот.

Друг читатель! О судьбе Галины

Мы на миг прервем с тобою речь.

Нет беды на свете без причины.

Так неужто зла нельзя пресечь?

Может статься, где-то рядом с нами,

Может быть, у чьих-нибудь дверей

Бродят люди с черными сердцами,

Водкой накачавшись «до бровей».

Да, сегодня горе у Галины.

И, читатель, ты хотел бы знать:

Правда ли, что не нашлось мужчины

Руку хулигана удержать?

Многие кивнули б головою

И сказали: «Мы не знали, нет».

Многие б сказали так… Но трое

Лишь глаза бы спрятали в ответ.

Взгляд отвел бы инженер, тот самый,

Что домой в тот вечер шел с работы.

Да, он видел, как у поворота

К женщине пристали хулиганы.

Увидав, он очень возмутился

(Про себя, конечно, а не вслух)

И, проворством посрамляя мух,

В дверь подъезда, будто в щель, забился…

А бухгалтер Николай Иваныч,

Что живет на первом этаже,

Он любил, окно раскрывши на ночь,

Покурить, листая Беранже.

Как же он? Забил ли он тревогу,

Видя, как два хмурых хулигана,

Сквернословя громко, беспрестранно,

Преградили женщине дорогу?

Николай Иваныч, что ж вы, милый!

Вы ли в этот вечер испугались?

Вы ж частенько похвалялись силой,

Вы ведь даже боксом занимались!

Если ж страх шептал нам, что без толку

Рисковать вот этак головой,

Ну сорвали б со стены двустволку!

Ну пальнули б в небо раз-другой!

Ну хоть закричали б, в самом деле,

Прямо из окна: «Не троньте! Прочь!» –

Только вы и крикнуть не посмели,

Видно, страх непросто превозмочь…

Вы спустили штору не спеша

И тихонько в щелку наблюдали…

Славная, геройская душа,

Доблестней отыщется едва ли!

Впрочем, был и третий ротозей –

Ротозей с душонкою улитки:

Рыжий дворник – дядя Елисей.

Он взглянул и затворил калитку.

– Ну их всех в болото! – он сказал. –

Свяжешься, потом не расквитаться. –

Постоял, затылок почесал

И пошел с женой посовещаться…

Друг читатель! Что нам эти трое?!

Пусть они исчезнут без следа!

Это так… Да только мы с тобою

С ними чем-то схожи иногда.

Вот, к примеру, ловкою рукою

Жулик тянет чей-то кошелек.

Разве мы вмешаемся с тобою?

Чаще нет. Мы смотрим – и молчок…

Разве так порою не бывает,

Что какой-то полупьяный скот

К незнакомой девушке в трамвае,

Ухмыляясь, грубо пристает?

Он шумит, грозится, сквернословит,

Сотрясает хохотом вагон.

И никто его не остановит,

И никто не скажет: «Выйди вон!»

Никому, как видно, дела нету.

Тот глядит на крыши из окна,

Этот быстро развернул газету:

Тут, мол, наше дело – сторона.

Не встречая никогда отпора

Самой гнусной выходке своей,

Смотришь – этот парень у забора

Уж ночных дежурит «голубей».

«Голубями» он зовет прохожих.

В самом деле, «голуби», не люди.

Если постовой не потревожит,

Грабь спокойно, ничего не будет.

Наши люди не цветы с окошка.

Воздвигали города в лесах,

Знали голод, видели бомбежку,

Рвали скалы, бились на фронтах.

Почему ж порой у перекрестка

Эти люди пятятся, дрожа

Перед слабым лезвием ножа

В пятерне безусого подростка?!

Мы тут часто оправданье ищем:

Всякое, мол, в лоб ему взбредет,

Вот возьмет и двинет кулачищем

Или даже бритвой полоснет…

Только нe затем ли он грозится,

Не затем ли храбро бритвой машет,

Что отлично видит робость нашу?

Ну а робких, кто же их боится?

Вот и лезет хулиган из кожи,

Вот и бьет кого-то, обнаглев…

И когда молчим мы, присмирев,

Это ж на предательство похоже!

Нынче плохо Громовой Галине.

У Галины Громовой беда.

Мой товарищ! Не пора ли ныне

С той бедой покончить навсегда?!

Глава 2.

ОТЪЕЗД

Громов ходит быстро вдоль вагона,

Нервно щиплет жесткие усы

И все чаще смотрит на часы,

Что сияют в глубине перрона.

Как нескладно все выходит, право,

Стрелки так стремительно бегут!..

Вот до отправления состава

Остается только семь минут.

Он понять не может: в чем причина?

Что случилось? Ведь не может быть,

Чтоб Галина, верная Галина,

Не примчалась мужа проводить!

До сих пор все складывалось славно,

Он, Андрей, окончил институт:

– Ну, жена, Галина Николавна,

Вот диплом, а вот уж и маршрут.

Я геолог. Неплохое званье!

Ну не хмурься… Я ж приеду скоро.

Значит, Лешка, я и Бойко Таня

Едем под командой Христофора.

Христофор Иваныч! Сказка прямо!

Автор добрых тридцати трудов

Нас берет на поиски вольфрама.

«Самых, – говорит, – беру орлов».

Есть речушка со смешным названьем…

Вспомнил: «Каква»… Знаешь, лес… Урал…

Наших трое: Лешка, я и Таня…

Впрочем, это я уже сказал…

Нам на все три месяца даны.

– Эх, Андрюшка, мне ли привыкать!

Тот, кто ждал любимого с войны,

Уж, поверь мне, научился ждать.

У Галины крыльями ресницы,

А глаза – два темных василька.

Улыбнется Галя – и река,

Улицы, деревья, облака –

Все в глазах смеется и дробится.

Вышло так: вдруг кем-то почему-то

Был маршрут «проверен», «уточнен»,

И отъезд в последнюю минуту

На день раньше был перенесен.

Как тут быть? Галинки нету дома,

А сегодня ехать… Вот задача!

Он поспешно позвонил знакомым,

На работу – всюду неудача!

Вещи все уложены давно

Нежными стараниями Гали.

Он письмо оставит. Решено.

И жену дождется на вокзале.

И сейчас вот быстро вдоль вагона

Он шагает, теребя усы,

То и дело глядя на часы,

Что сияют в глубине перрона.

Пять минут… Ведь это очень мало…

А Галины до сих пор все нет.

Может быть, письма не прочитала?

Где-то задержалась? В чем секрет?!

– Эй, Андрюша, погоди немножко! –

И с площадки, прожевав галету,

Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка. –

Знаешь, есть счастливая примета:

Эта вот платформа – номер три.

И вагон наш третий… Нет, серьезно…

Место третье у тебя, смотри!

Поезд тоже третий… Грандиозно!

Стой! И три минуты до отхода!

Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас

Из гудящей сутолки народа

Вспыхнет пара темно-синих глаз…

Я ведь знаю, будет все в порядке.

Галя – это ж золотник урана! –

В это время вышла на площадку

Статная, высокая Татьяна.

На друзей спокойно поглядела

И сказала: – Граждане, в вагон!

Христофор Иваныч возмущен.

Был свисток, и тут стоять не дело.

Взгляд похож нередко на людей:

Тот в улыбке доброй расплывется,

Этот строг и важен, как музей,

Тот сердит, а этот вон смеется…

Танин взгляд был чем-то вроде лорда:

Не смеялся он и не страдал,

А при встрече холодно и гордо

Словно б вам два пальца подавал.

Мчит состав, по стеклам бьют дождинки,

Канул в ночь вокзала яркий свет…

Эх, Галинка, милая Галинка!

Прибежит, а поезда уж нет…

Впрочем, ладно. И не так случалось…

Был состав, и с Галей был Андрей.

Но хотя прощанье состоялось,

А на сердце было тяжелей.

*

Сорок первый. Грохот эшелонов,

В новенькой пилотке, в сапогах,

В толкотне стоял Андрюша Громов,

Ветку липы теребя в руках.

Видел он, как старшина кого-то

Распекал за смятый котелок,

Как супруга командира роты

Все совала мужу узелок.

Тот не брал: – Оставь, снеси ребятам…

Ну не плачь, Маруся… ничего… –

И смущался, видя, что солдаты

Из вагонов смотрят на него.

Десять лет Андрей учился с Галей.

Галя – друг. Да мало ли друзей?

Почему же нынче на вокзале

Он с тоскою думает о ней?

Как вчера он с Галей попрощался?

«Не забудь, пиши мне…» Эх, дубина!..

Лжешь, что дружба, лжешь, а не признался,

Испугался синих глаз Галины.

«Нe забудь, пиши мне…» Ну и пусть!

Так тебе и надо, жалкий трус!

Забирай теперь в дорогу грусть,

Увози неразделенный груз!

Но когда Андрей шагнул к вагону,

Каблуком притопнув по окурку,

То увидел вдруг в конце перрона

Легкую знакомую фигурку.

Галя шла, бежала все быстрее,

Словно что-то потерять боясь,

И, когда увидела Андрея,

Вдруг густым румянцем залилась.

Грудь ее порывисто вздымалась,

Руки были холодны как лед.

– Знаешь, я как раз не собиралась..

Впрочем, нет… Совсем наоборот…

Был таким рубиновым закат,

Что хоть кисть макни в него – и вот

На стене появится плакат:

«Комсомольцы, дружно все на фронт!»

Лязгал штык, команды раздавались,

Где-то под гармошку напевали…

Возле эшелона на вокзале

В первый раз они поцеловались.

И увез он марш военных труб,

Полный горя синий взгляд Галинки,

Вкус ее сухих горячих губ

И солоноватый вкус слезинки…

Про любовь Галина не сказала.

Взгляд на все ответил откровенно.

Ну а писем разве было мало?

Два письма в неделю непременно.

Что письмо?! Но если приглядеться,

Это ж ведь и есть любовь сама.

Ровно триста сорок два письма.

Триста сорок две частицы сердца!..

Это было десять лет назад,

А сдается, что совсем недавно…

Эх, жена, Галина Николавна,

Где же нынче был твой синий взгляд?

Что могло с тобою приключиться?

За окошком полночь. Холодок…

Сел Андрей. Не хочется, не спится!

– Лешка, брось мне спичек коробок.

Таня спички со стола взяла,

Кинула Андрею, усмехнулась:

– Что, геолог, нелегки дела? –

И, локтями хрустнув, потянулась.

Хороша Татьяна, что скрывать:

Строгий профиль, как из-под резца,

Мягкая каштановая прядь,

Блеск зубов и матовость лица.

Только это ни к чему Андрею,

Он спокойно на нее глядит.

Таня – это статуя в музее,

Хороша, а сердце не болит…

За окошком черною лисицей

Ночь несется, к травам припадая.

Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?!

Надо спать. Да вот никак не спится.

– Это скверно: ждать и не дождаться, –

Таня вдруг сурово изрекла. –

Я вот тоже как-то раз, признаться,

Милого напрасно прождала.

Первый курс… Девчонка… Дура дурой.

И взбрело ж мне в голову тогда,

Что с моим лицом, с моей фигурой

Покорю я парня без труда.

Он был славный, добрый, беззаботный,

С полуслова друга понимал.

А со мной хоть и шутил охотно,

Но любви моей не замечал.

Да, любви. Но мне открылось это

Слишком поздно. Так-то, побратимы.

В этом нет уже теперь секрета,

Все ушло и пролетело мимо…

Но тогда мне, помню, показалось,

Что вздыхать, робея, ни к чему

И что, коль со счастьем повстречалась,

Взять его должна я и возьму.

По каким неписаным законам

С давних пор уж так заведено,

Что о чувствах девушкам влюбленным

Первым говорить запрещено?!

Любит парень – парню все возможно:

Признавайся, смотришь – и поймут…

А девчонка – лютик придорожный:

Жди, когда отыщут и сорвут.

Только я не робкого десятка.

Что мне было понапрасну ждать?!

Для чего играть со счастьем в прятки?

Он молчит, так я должна сказать!

Помню шумный институтский вечер.

Хриплые раскаты радиолы.

Я решила: нынче эта встреча

Будет не бездумной и веселой.

Пусть она не в парке состоится,

А вот здесь, под меди завыванья.

Что ж, так даже легче объясниться:

Хоть не будет тяжкого молчанья.

Тот пришел с подружкой, тот – с женою.

Танцы, смех, веселый тарарам…

Я ж застыла, будто перед боем,

Взгляд и душу устремив к дверям.

Лешка приподнялся моментально

И спросил нетерпеливо: – Ну?

Что же дальше? – Дальше все печально,

Дальше мой фрегат пошел ко дну.

Мой герой явился. Только рядом,

Рядом с ним, сияя, шла другая.

Щурилась подслеповатым взглядом…

Рыжая, толстенная, косая…

– Ну а как же он? – воскликнул Лешка.

– Он? – Татьяна зло скривила губы: –

Он блестел, как новая гармошка,

А в душе небось гремели трубы!

Он смотрел ей в очи, ей-же-богу,

Как дворняга, преданно и верно.

Ну, а я, я двинулась к порогу.

Что скрывать, мне очень было скверно…

Сразу стал ничтожным, как букашка,

Разговор наш. Он влюблен. Он с нею!

Да, Андрюша, не дождаться – тяжко,

Потерять же – вдвое тяжелее…

– Таня, брось! – вздохнув, промолвил Лешка. –

Что прошло, того уж не вернешь.

Грусть ли, снег – все тает понемножку,

А виски вот ты напрасно трешь.

Есть примета – постареешь рано.

А для женщин – это ж сущий ад! –

И, поймав его беспечный взгляд,

Улыбнулась строгая Татьяна.

– Слушай, Лешка, – вдруг сказал Андрей. –

Ты приметы сыплешь, будто дождик.

Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей?

Ты же комсомолец и безбожник.

Лешка прыснул: – Вот ведь чудачина!

Не во мне таится корень зла.

Просто моя бабка Акулина

Без примет минуты не жила.

И, от бед оберегая внука,

Без сомнений и без долгих дум

Бабка той мудреною наукой

Набивала мой зеленый ум.

Мне плевать на бога и чертей!

Стану ли я глупости страшиться!

Только надо ж как-то разгрузиться

Мне от ноши бабушки моей!

Вдруг профессор приоткрыл ресницы

И сквозь сон сердито пробурчал:

– Что вам, полуночники, не спится?

Ночь давно. Кончайте свой кагал!

Он еще побормотал немножко,

Сонно потянулся и зевнул.

Щелкнул выключатель у окошка,

И вагон во мраке потонул.

– Есть примета, Христофор Иваныч, –

Улыбнулся Лешка. – Верьте мне:

Никогда нельзя сердиться на ночь –

Домовой пригрезится во сне…

Глава 3.

НОВЫЙ ДРУГ

– А все же это хорошо, Варвара,

Что мы с тобой так славно подружились!

Опять бренчит соседская гитара.

Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!

Все эти дни возбуждена Галина.

Едва домой вернувшись из больницы,

Она то вдруг заплачет без причины,

А то, вскочив, со смехом закружится…

Трюмо теперь ей враг: неся печали,

Оно напоминает без конца

Про голову остриженную Гали

И шрам пунцовый поперек лица.

Зло – это зло. А все ж, коли угодно,

Теперь ей души новые открылись.

– Да, да, Варюша, это превосходно,

Что мы с тобой так славно подружились!

Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось,

Что все твои визиты лишь рисовка.

Увидела – почувствовала жалость,

Ну и приходишь гладить по головке.

Сердечный взгляд. Букет на одеяло…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: