ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ГУЛЯЩЕЙ ЖЕНЩИНЫ 2 страница

Приходишь каждый вечер, как на службу…

Прости, Варюша! Я тогда не знала,

Что доброта есть первый вестник дружбы.

Да, между прочим, в сумочке тогда

Наткнулись вы на детские вещицы.

Малыш! И ты приехала сюда

Помочь ему, да не нашла следа:

А он под сердцем у меня стучится.

Варвара улыбнулась: – А забавно

Меня в квартире встретили у вас.

Скажи, кто эта Эльза Вячеславна

В такой пижаме цвета «вырви глаз»?

– Как кто? Да просто мужняя жена.

Служила где-то в главке, у Арбата.

Но, выйдя замуж, обрела сполна

Все то, о чем мечталось ей когда-то.

Борис Ильич, супруг ее, всецело

Научною работой поглощен.

Зато у Эльзы три любимых дела:

Кино, универмаг и стадион.

Притом добавлю, что соседку нашу

Не Эльзою, а Лизою зовут.

Но имя Эльза кажется ей краше,

А Лиза – это скучно, как хомут.

Варвара усмехнулась: – Понимаю,

Когда в тот вечер я сюда примчалась,

То эта Эльза, двери открывая,

Мне помнится, ужасно испугалась.

«Какой ребенок?! – ахнула она.-

Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит.

Борис, ты где, я так поражена!

Больница… Галя… Что все это значит?»

Прохлада… Сумрак… За Москвой-рекой

Последние лучи уже потухли,

Лишь зябкий вечер ворошил клюкой

Заката дотлевающие угли…

– Не надо, Галя, света зажигать!

Так вроде бы уютней и теплее.

Да, кстати, ты хотела рассказать

Немного про себя и про Андрея.

Затем о чуде звонком, долгожданном…

Скажи: как назовете вы его?

– Сейчас, Варюша. Но сперва о главном:

Андрей пока не знает ничего.

Но по порядку: в день, когда Андрюша

Вернулся с фронта, я его встречала

Не школьницей, как прежде провожала,

А педагогом. Веришь ли, Варюша,

Ходя четыре года в институт,

Я бредила во сне и наяву

Вот этим днем. Но, понимаешь, тут

Стою пред ним, как дура, и реву.

Но нет, постой, я вовсе не об этом.

Я о другом… Ведь, знаешь, в этот день

С земли ушла, исчезла злая тень.

Конец войне. Мир залит ярким светом!

Какая-то старушка вдруг спросила:

«Кого встречаешь, дочка?» А Андрей,

Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы:

«Супруга, бабка! Муж приехал к ней!»

И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул:

«Галинка, правда?» Я кивнула: «Да».

Вокзал в цветах и музыке тонул,

Шумел народ, свистели поезда…

С тех пор навеки в памяти моей

Остались этот солнечный перрон

И загорелый радостный Андрей

В пилотке и шинели без погон.

Андрей сказал, вернувшись: «Так-то, Галя,

Пока мы шли сквозь пламя в грозный час,

Вы все тут институты покончали

И вроде б даже обогнали нас.

Сидишь теперь, плечистый да усатый,

На лекциях с конспектом под рукой,

А рядом ясноглазые девчата

И пареньки без пуха над губой».

А я смеюсь: «Молчи, такой удел,

Смиренье ум и душу возвышает.

Христос, вон тетя Шура утверждает,

Похлестче унижения терпел!»

Я, Варя, нынче точно в лихорадке,

Все чепуху какую-то плету.

Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки!

Я, знаешь, все жалею красоту.

Ну ладно, пусть не красоту, но все же

Хоть что-нибудь да было же во мне!

А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа,

Кошмар в каком-то непонятном сне!

Поникнув, плечи быстро задрожали,

В усталом взгляде – колкая зима.

– Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя!

Не так все плохо, ну суди сама:

Теперь такие шрамы медицина,

Конечно же, умеет убирать.

Ну, будет, будет… Вспомни-ка про сына,

Тебе нельзя мальчишку волновать.

– Кого мы ждем? – Галина просветлела. –

Сережку жду. Наверно, будет славный!

– Ну то-то же, вот так другое дело.

Нельзя хандрить, Галина Николавна.

– Да, да, нельзя. Но ты не думай только,

Что я с Андрюшей встретиться боюсь.

Андрей мой не пустышка и не трус,

И шрам его не оттолкнет нисколько.

И хоть в нем много мягкого тепла,

Но он, как я, от горя не заплачет.

Любовь же наша сквозь войну прошла,

А это тоже что-нибудь да значит!

А главное, тут ждет его сюрприз,

Который буйствует уже, стучится…

Вот дай-ка руку… Чувствуешь? Как птица

В тугом силке, он бьется вверх и вниз.

Андрей однажды мне сказал: «Галина,

Что скромничать – мы хорошо живем,

Но если б нам с тобой еще и сына…» –

И он, вздохнув, прищелкнул языком.

В работе нашей, в радости, в борьбе

Бывают дни-враги и дни-друзья.

Но день, когда затеплилась в тебе

Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!

Сначала я о радости такой

Хотела сразу рассказать Андрею.

Но тотчас же решила: «Нет, постой!

Сама-то я всегда сказать успею».

Так слишком просто: взять вот и сказать.

Но нет, пусть это глупость, пусть каприз,

Однако я решила наблюдать,

Когда он сам заметит мой «сюрприз».

Пробушевав, осыпалась весна,

И Громов мой окончил институт.

Пришел и крикнул весело: «Жена!

Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!»

И, собирая мужу чемодан,

Решила я: теперь скрывать не надо.

Три месяца не сделали мой стан

Покуда примечательным для взгляда.

Но о «сюрпризе» глупо говорить!

Вот, Варенька, забавная задача!

«Сюрпризы» полагается дарить,

К тому же и внезапно, не иначе.

Ну как тут быть? Смекалка, выручай!

Стоп! Я куплю для малыша приданое

И на вокзале в самый миг прощания

Открою сумку, будто невзначай.

Тогда исчезнет сразу грустный взгляд!

Глядишь, глаза Андрея потеплели…

«Галинка! – он воскликнет. – Неужели?

Теперь нас будет трое? Как я рад!»

Он бережно возьмет меня за плечи

И, наклонившись, скажет мне, любя:

«Спасибо, моя славная! До встречи!

Теперь нас трое. Береги себя!»

Да, так вот я и думала, когда

В тот вечер торопилась на вокзал.

И тут, как гром, нежданная беда,

Глухая брань… Удар… Потом – провал…

Запомнились лишь две фигуры в кепках,

Две пары крепко сжатых кулаков,

Две пары глаз, холодных, наглых, цепких,

Из-под нависших низко козырьков.

«А ну, постой! – один промолвил хмуро. –

Какой такой под мышкой тащишь клад?»

«Замри, – вторая буркнула фигура. –

Гляди, не вздумай кинуться назад!»

Когда большая грубая рука

Схватила сумку, я вдруг моментально

Не столько с целью, сколько машинально

К себе рванула сумочку слегка.

Ударили меня сначала в спину.

Потом… А, право, хватит вспоминать!

Как холодно у нас, я просто стыну.

Давай чаи, Варюша, распивать.

Мигнул в окошко вечер фонарем

И лучик протянул к душистой булке.

– Как странно, Галя, мы с тобой живем

Вот здесь, в одном и том же переулке,

А прежде не встречались никогда.

Хоть, может быть, и видели друг друга.

– Пусть так… Но там, где грянула беда,

Куда надежней и верней подруга.

ЧАСТЬ 2

Глава 4.

ТАНЯ

Хлещет дождь по листьям и по веткам,

Бьет, гудит, упругий и прямой.

Дальний берег скрыт за плотной сеткой,

Дымчатой, холодной, слюдяной.

Пляшет дождь веселый, голоногий,

Мутные взбивая пузыри.

Пляшет вдоль проселочной дороги,

Бьет чечетку с утренней зари.

Мало стука – он ударит градом.

Лес шумит от ледяной шрапнели…

А они стоят недвижно рядом

Под плащом высокой статной ели.

Дождь застал их на глухом проселке,

По дороге к лагерю. И вот

Третий час колючие иголки

Их в лесу спасают от невзгод.

С четырех сторон – стена воды…

Кажется, ни людям, ни зверям

Не сыскать их даже по следам.

Впрочем, в дождь какие уж следы?!

В рюкзаке мешочек с образцами

Да промокших спичек коробок,

Маленький пакетик с сухарями,

Шесть картошин, соль да котелок.

Влажный ветер, рыща по округе,

Холодком колючим донимает

И озябших путников друг к другу

Все тесней и ближе придвигает.

Как странны невольные объятья!

Все яснее у груди своей

Грудь девичью под намокшим платьем

Чувствует взволнованный Андрей.

Надо б как-то сразу распрямиться.

Пошутить беспечно, отстраниться.

Только он, как раз наоборот –

Не назад подался, а вперед.

Что виной тут: тихий посвист птицы,

Ветра ли пьянящего глоток,

Танины ли длинные ресницы,

Он и сам ответить бы не мог.

А Татьяна? Что же нынче с нею?

Где ледок ее спокойных глаз?

Почему так ласково к Андрею

Вдруг прильнула девушка сейчас?

Кто сумеет разобраться в этом?

Право, глупо спорить и гадать!

Легче звезды в небе сосчитать,

Чем сердечным овладеть секретом.

Все сейчас красноречивей слов:

Тихий вздох, пожатие руки…

Что же это: новая любовь

Иль минутной вспышки огоньки?

С вышины сквозь толщу серых туч

Вниз скользнул веселый теплый луч,

А за ним, как будто в море хлеба,

Вспыхнул васильком кусочек неба.

Он был влажный, он был синий-синий,

Будто взгляд, знакомый с детских лет.

И казалось, он воскликнул: «Нет!»

Крикнул с болью голосом Галины.

Да, конечно, только показалось.

Ну какой там голос в самом деле?!

Только радость словно б вдруг сломалась

И метнулась в гущу старых елей.

Что ж потом? Ведь из любимых глаз

Хлынет столько неподдельной муки!

Огонек свернулся и погас…

Сжались губы, и ослабли руки…

– Что костер? Нет, нам не до костра. –

Голос сух и непривычно колок.

– Дождь уже кончается. Пора.

Скоро вечер. Поспешим, геолог!

– Нам,– сказал Андрей, – идти немного,

Лагерь наш вон там, за тем бугром.

Что ж, пошли, пока видна дорога.

Через час, я думаю, дойдем.

Вот и холм. И вмиг застыли двое:

Лагерь словно бурею смело,

А внизу чернело небольшое

Вовсе не знакомое село.

– Заблудились! – ахнула Татьяна. –

Ну, геолог, драть тебя и драть.

Так всегда бывает, как ни странно,

Если карт и компаса не брать.

Где же нам искать теперь ночлега?

– Здесь, – ответил Громов, – решено. –

Позади вдруг скрипнула телега

И раздался зычный голос: – Но-о-о!

На подводе высилась старуха,

В сапогах, в большом дождевике,

В заячьем залатанном треухе

И с кнутом в морщинистой руке.

– Бабка! Далеко ль до Белых Кочек?

И какое там внизу село?

– Это вон Аркашино, сыночек…

– Ишь куда нас, Громов, занесло!

– А до Кочек сколько?

– Верст двенадцать. –

Бабкин голос – ерихонский бас.

– Бабушка, а вы домой сейчас?

– Да куда же мне еще деваться?

Медсестру вон отвезла в район.

Вымокла и все кляла дорогу.

А по мне, что взмокла – слава богу!

Жить в деревне был ей весь резон,

А она, прожив здесь три недели,

Застонала: «Скука, тошнота…

Доктор строг. Все книжки надоели.

Так-де и завянет красота».

Вот и отвезла я стрекозу.

А про вас мне баяли словечко.

Вы тут камни ищете на речке.

Лезьте. Я к себе вас отвезу.

Таня тихо: – Может, неудобно?

Может, мы стесним? У вас семья?

– Я семью вам опишу подробно:

Вся семья – мой серый кот да я…

Только пусть я бабка, пусть седая,

Но силенки все ж во мне крепки.

Да и должность у меня мужская,

Я колхозный конюх, голубки.

Вечереет… Солнце кистью яркой

Прикоснулось к каждому листу

И в большую радужную арку

Вставило всю эту красоту.

В маленьком багряном озерке

Алые, в густых лучах заката,

Утка и пунцовые утята

Медленно плывут невдалеке.

Вон березка белый стан сгибает

И, стыдливо прячась за кустом,

Свой наряд зеленый отжимает,

Ежась под холодным ветерком.

Да, в тот вечер все вокруг сверкало

Тысячами радостных огней.

– Хорошо! – Татьяна прошептала.

– Очень! – тихо вымолвил Андрей.

Все небо к ночи снова занесло,

По стеклам зябко покатились слезы,

Но в хате бабки Аннушки тепло,

Здесь пряный запах меда и березы.

Бормочет, остывая, самовар.

С его загаром медным, как ни странно,

Отважно спорит бронзовый загар

Хозяйки дома, моющей стаканы.

У печки на протянутом бруске

Висят костюмы мокрые гостей,

А их самих, одетых налегке,

Усталых и прозябших до костей,

Отправила старуха на лежанку,

Сказавши басом: – Грейтесь-ка пока.

Дорога в дождь, конечно, не сладка.

Ну, ничего, зато уж спозаранку –

Куда тебе ненастье иль гроза –

Погода будет ясной, как слеза.

Коль говорю, так вы уж верьте мне,

Ведь мой «баромет» у меня в спине.

Приятно после слякотной дороги,

Поужинав, улечься на печи

И чувствовать, как спину, плечи, ноги

Под шубой согревают кирпичи.

Посуду всю убрав в пузатый шкаф,

Уселась бабка важно за газету.

Вдруг кто-то, в раму часто застучав,

Протяжно крикнул: – Тетка Анна, где ты?!

Хозяйка, перегнувшись через стол,

Взволнованно спросила: – Что ты, Настя?

– Да с нашей Резвой, бабушка, несчастье,

Ей бык на ферме шею распорол!

Где ломота в коленях?! Быстро, споро

Метнулась бабка, будто на пожар.

Схватила телогрейку: – Я не скоро…

Вы отдыхайте… Грейте самовар…

Дверь хлопнула. Прогрохали ступени,

И тишина… Они теперь вдвоем…

И сразу же неловкое смущенье

Их молчаливо стиснуло кольцом.

– Люблю я сказки страшные, Танюша.

Ты б рассказала? – пошутил Андрей.

– Ну что же, пострашней так пострашней,

Могу, геолог, коли хочешь, слушай.

Жила-была принцесса… Впрочем, хватит!

Ты помнишь наш дорожный разговор

О затонувшем парусном фрегате,

Про институтский бал и мой позор?

Верней, не про позор, а про обиду

На то, что он не понял ничего,

Пришел с другой… Взглянул и не увидел,

А я ждала, я так ждала его!

Потом я часто думала о ней.

О той… Другой… Ну чем приворожила?

Ведь я лицом не хуже, ей-же-ей!

Ум? Но и тут я вряд ли б уступила.

– Но ты сказала, – Громов рассмеялся, –

Что он был с бочкой, рыжею, кривой… –

Однако смех мгновенно оборвался.

– Постой, ты плачешь? Таня, что с тобой?!

– Эх ты, геолог! – проглотив слезу,

Сказала Таня с невеселым вздохом. –

Ведь я же знаю – нынче там, в лесу,

Ты обо мне небось подумал плохо.

Решил, конечно: что ей до того,

Что я женат? Она и крохам рада…

Ты, как всегда, не понял ничего…

Нет, подожди, перебивать не надо.

Сейчас поймешь. О ней я солгала.

Однако верь мне: вовсе не со зла,

Так было проще. А она иная:

Не рыжая, увы, и не кривая.

Ее глаза (и это уж не ложь)

Большие, темно-синие и чистые.

А волосы, как перед жатвой рожь,

Такие же густые и пушистые.

Он ею жил, а я – пустой мечтой.

Ну вот тебе и сказочки конец!

Жила-была принцесса, а герой

Пошел совсем не с нею под венец…

Татьяна попыталась улыбнуться,

Но к горлу снова подступил комок.

– Графин с водой… вон там стоит, на блюдце…

Сходи, не поленись, налей глоток…

Мир как-то сразу спутался, смешался.

– Так, значит, Таня… Значит, ты меня?..

– Уже пять лет. А ты не догадался?

Совсем стемнело. Разыщи огня…

– Зачем, Танюша?

– Да уж поздно. Вечер.

В других домах уже давно огни. –

Под легкой кофтой так округлы плечи…

А губы близко, рядом… Вот они!..

Он как в чаду. Он все забыл отныне.

И, как бы вечер ни синел сейчас,

В душе Андрея цвет небесной синий

Закрыли тучи темно-серых глаз.

Все мутит разум: и слова хмельные,

И тонкий запах девичьих волос,

И губы… губы влажные, тугие,

Слегка солоноватые от слез.

Татьяна Бойко, статно-горделивая,

Краса и гордость институтских стен,

Твоя теперь – покорная, счастливая

И ничего не ждущая взамен.

Ночь сползла в овраги. Рассвело.

Во дворах дымятся самовары.

А с плетней гремят на все село

Петухов победные фанфары.

Щелкнул за околицей пастух,

Разошлась туманная завеса,

И громадный огненный петух

Медленно взлетел над спящим лесом.

Все пока истомою объято…

Но уже, проворны и легки,

Солнечные желтые цыплята

Понеслись к селу вперегонки.

Через стекла яркою лавиной

В дом, в уют, в жилую теплоту!

Вот уж двое прыгнули на спину

Серому ленивому коту,

Эти трое бродят по буфету,

Те рядком уселись на окне,

А вон тот забрался на газету

И полез беспечно по стене…

*

Дверь открыв, вошла хозяйка в хату,

Полушалок скинула на стол.

– Здравствуйте-ка, с солнышком, ребята!

А «баромет» мой-то не подвел!

И, повесив ватник возле печи,

Гулко пробасила: – Ну, дела,

Я всю ночь сегодня не спала.

Бык-то крепко лошадь покалечил.

Только что ж вы, милые, молчите?

Может, я не то все говорю?

Или просто вы так крепко спите?

Ну-ка, ну-ка, дай-ка посмотрю!..

Так и есть: ладони разметав.

Парень спал, плечистый, смуглолицый,

А она, к плечу его припав,

Крепко сжав пушистые ресницы.

Все во сне губами шевелила.

Что шептал с улыбкой этот рот?

Может статься, говорил он: «Милый!..»

Может… Впрочем, кто их разберет!

Бабка вдаль задумчиво взглянула,

Видно, что-то вспомнила, вздохнула.

Что ж, и ей когда-то, может быть,

Довелось такое ж пережить.

Ласково гостей перекрестила,

Что-то прошептала горячо

И полой тулупчика прикрыла

Девичье открытое плечо.

Глава 5.

ПИСЬМО

– Андрей! Татьяна! Филины лесные!

Как можно трое суток пропадать?

«Колумб» велел уж нынче вас искать,

Ан вот и «выплывают расписные»!

И Лешка, сдвинув кепку набекрень,

Весь просиял веснушками своими.

Потом со вздохом Тане: – Каждый день

Я повторял в молитвах ваше имя!

Умолк и вдруг воскликнул: – Ну дела!

Да кто ж из вас сегодня именинник?!

Одна, как вишня в поле, расцвела,

Другой блестит, как новенький полтинник?!

А впрочем, хватит, прежде о делах:

Иди, Андрей, на взбучку к Христофору,

Потом склонись передо мной во прах,

Или спляши, иль влезь на ту вон гору.

Что, догадался? Правильно, герой!

Сегодня почту привезли верхами.

«Вас, – говорят, – в чащобине такой

Не сыщут даже черти с фонарями».

Без мала месяц письма пролежали.

– Отдай, Алешка, ну? Не то сейчас…

– Пусти, дракон! Да, вот письмо от Гали.

От той, что ждет и не смыкает глаз.

Держи еще, вот третье… Тут, брат, впору

С тебя сто грамм… Да шут с тобою, пусть!

Ну, вы ступайте, братцы, к Христофору,

А я пойду в речушке окунусь.

Нынче жарко. Сонная река,

Кажется, застыла… Не течет…

Впрочем, нет: вон там, издалека

Движется огромный длинный плот.

Проплывает чуть зеленоватый,

Будто щука. А за ним вразброд

Бревна, как веселые щурята,

Крутятся, носами тычась в плот.

Таня с Лешкой брызжутся, хохочут,

То ныряют, то плывут к плоту.

Теплый ветер лица им щекочет,

Осушая кожу на лету.

– Таня, брось меж бревнами крутиться!

С лесосплавом, знаешь, не шути!

– Ничего, Алешка, не случится,

Я ж как рыба плаваю, учти!

*

У палатки на мохнатой кочке

Он сидит недвижный и немой.

Только писем легкие листочки

Чуть шуршат в руке его порой.

Взгляд скользит бесцельно по травинкам,

Мчит сквозь лес в далекие края.

«Галя, Галя, милая Галинка,

Звездочка весенняя моя!

Значит, в час, когда, в толкучке стоя,

Ждал тебя я, пасмурный и злой,

Тихо дверь больничного покоя

Где-то затворялась за тобой…

А сейчас ты ждешь меня, вздыхаешь

И уж вновь заботами полна

(Нет, так можешь только ты одна),

На сюрприз какой-то намекаешь.

Что там: шляпа? Трубка? Эх, Галинка!

Все сюрпризы мелочь. В них ли суть?!

Да за взгляд твой, за одну слезинку

Я весь мир готов перевернуть!

Впрочем, стоп! Восторги эти прочь!

Ведь и впрямь те слезы недалече…»

Он вдруг вспомнил дождик, хату, ночь…

Вспомнил Танин шепот, губы, плечи…

«К черту ночь. Ночь позади осталась!

Знаю. Пусть все это не пустяк.

Но ведь и с другими так случалось?!

Ах, да что мне – так или не так?!

Вон глаза: они такие чистые!

В них моря, сады и соловьи…

Галка, Галка, волосы пушистые

И ресницы черные твои…

Ты слаба. Так этого ль стыдиться?

Пишешь «подурнела» – ерунда!

Раз мы вместе – все нам не беда.

Вот вернусь, и съездим подлечиться.

Трудно мне. Ведь я в глуши лесной.

Ах, не то! Не в этом вся причина!

Да, я виноват перед тобой!

Но ведь ты простишь меня, Галина?

Только что я? У нее беда,

Я ж примчусь кудахтать, словно квочка:

«Ах, ошибся…» Глупость! Ерунда!

Ничего тут не было – и точка!»

– Ну, геолог, что сидишь в печали? –

Танин голос будто в сердце нож! –

Отчего купаться не идешь?

Письма, что ли, душу истерзали?

Громов вспыхнул, встал и, помолчав,

Произнес, не подымая взгляда:

– Я не знаю, кто и в чем был прав,

Только больше нам нельзя… Не надо…

Вышло так… Нет, ты не думай, Таня,

Что я трус… Что я не дорожу…

Я не знал… Я не хотел заране,

Погоди… Ты сядь. Я расскажу.

С Галей плохо. – И пока, сбиваясь,

Говорил он о своей беде,

Танин взор скользил, не отрываясь,

По кустам, по бревнам и воде…

Вон пришла к реке купаться ива.

Подошла, склонилась над водой

И струю прохладную пугливо

Трогает зеленою рукой.

Что у ивы, например, за боли?

Веточку сломаешь – отрастет…

Громов все рассказывал о школе

И о письмах Галиных на фронт.

Руку взял – руки не отняла.

– Таня, ты ведь добрая, я знаю…

– Да, Андрей, ты прав… Я понимаю.

Ну, довольно! – Встала и пошла.

Обернулась. Посмотрела твердо.

Нет, прощаясь, взгляд не упрекал,

А, как встарь, насмешливо и гордо

Словно бы два пальца подавал.

Вряд ли Громов сам себе признался,

Что, стремясь к Галине всей душой,

Он тогда почти залюбовался

Горделивой этой красотой.

Ночь идет, планету убирая,

Звездный ковш наполнила водой,

Отпила и, щеки надувая,

Целый мир обрызгала росой.

Из тумана сшила занавеску,

Чтобы рыбам крепче спать в пруду,

Лунный таз начистила до блеска

И, подняв, надела на звезду.

И повсюду тишина такая,

Будто звуков в мире больше нет.

Ходит ночь, планету убирая,

Звезды льют свой золотистый свет…

Сон, как потревоженная птица,

Что в испуге вьется над гнездом,

Над Андреем мечется, кружится,

То вдруг тихо сядет на ресницы,

То умчится с легким ветерком.

«На душе небось у Гали скверно…

Что вдохнет ей в сердце теплоту?

Мой приезд! Ведь у нее, наверно,

Каждая минута на счету.

Я вернусь – и вмиг отставка горю.

«Галка, все печальное забудь!

Улыбайся, собирайся в путь.

Прямо завтра и поедем к морю!»

– Извини, Андрей, не помешала? –

Вновь Татьяна! Что за тяжкий рок?! –

Вижу, папироска замерцала,

Я и забрела на огонек.

Ты небось подумал: «Вот дурная!

Как сказать ей, что в конце концов…»

Нет, геолог, не стонать пришла я

И не штопать рваных парусов.

Было б слишком глупо унижаться,

Да и чувств слезами не вернуть.

Просто я пришла, чтоб попрощаться,

Просто, чтоб сказать: «Счастливый путь!»

В двадцать пять уже не верят в чудо.

Вот и все, геолог… Поезжай…

Ну а если в жизни станет худо,

Помни: я люблю тебя. Прощай!

ЧАСТЬ 3

Глада 6.

В МОСКВЕ

Сквозь стайку дач, спеша в Москву,

Состав промчался с грузом хлеба

И, растревожив тишину,

Швырнул гудок, как камень, в небо.

А вот курьерский. Он летит,

Он товарняк перегоняет,

Ведь там Галинка ждет, не спит,

Он это знае-ет, знае-ет, знае-ет…

Вокзальный свод в лучах сверкает,

Как сказочная стрекоза…

Дома, зевая, протирают

Свои квадратные глаза.

Ночь темный спрятала покров

В кусты газона, за скамейку.

Светает… Радугой цветов

Блеснула клумба-тюбетейка.

Тюльпан расправил лепестки,

Пион с плеча стряхнул росинку.

Заря в струе Москвы-реки

Полощет алую косынку.

И от улыбки той зари

В проулок удирает тень.

Смущенно гаснут фонари –

Приходит день.

*

– Шофер! Такси свободно?

– Да, прошу!

– Мне нужно в Теплый. Знаете дорогу?

– Еще б не знать! Живу там, слава богу.

– Вот и отлично. Едем. Я спешу!

Шофер машину ловко развернул,

Потом спросил: – А дом у вас который?

– Дом двадцать шесть. – Тот весело кивнул:

– А знаете, есть странные шоферы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: