Античные концепции истины

Человек посмотрел на траву и сказал: «Трава зеленая». Он не думает, говорит ли он истину или нет. А если задумается о своих словах и начнет анализировать, почему назвал траву зеленой, а не желтой или синей, то скажет: «Я вижу, что трава зеленого цвета, и поэтому будет соответствовать истине, если я скажу, что трава зеленая». Как только он произнес магическое слово «истина», возникает проблема, мимо которой не прошел ни один крупный мыслитель прошлого и настоящего.

К нашему воображаемому человеку, обратившему внимание на зеленую траву, приближается философ-скептик и спрашивает: «Чем ты докажешь, что перед тобой действительно трава и она зеленого цвета? То, что ты сказал, есть суждение, но тождественно ли оно объективной реальности? Ты говоришь, что видишь зеленую траву, но цвет — это свойство, определяемое особенностями твоего зрительного аппарата. Как ты докажешь, что твое ощущение тождественно реальности, которая стимулировала его и даже то, что за твоим ощущением действительно что-то было, вызвавшее его, если будешь основываться только на данных ощущениях? Ты ответишь, что все люди на твоем месте увидели бы то же самое, но, во-первых, это не так, потому что есть больные и дальтоники, а, во-вторых, даже если все видят одинаково, где гарантия, что это не следствие одинаковости зрительного аппарата у всех людей, а существа с другим строением увидят нечто другое. Ты уже задумался и готов согласиться, что трава возможно сама по себе и не зеленая, как мы ее видим; возможно и все другие свойства ее определяются особенностями наших органов чувств, но уж в самом существовании источника наших ощущений сомневаться как будто нельзя. Пусть это какое-то материальное образование, пусть нечто идеальное, но это нечто существует. Хорошо, но что тогда осталось от истины? Нечто существует. Конечно, нечто существует, ведь ты же понимаешь, что существуешь сам. Однако не мало ли этого для истины? Сказать так, значит, ничего не сказать».

Наш обыватель повержен в раздумье, но на помощь ему спешат древние философы-догматики и наперебой начинают предлагать свои взгляды на истину. Одни [киренаики) говорят, что вообще не следует рассматривать вопрос об истинности содержания ощущений. Истина — «не то, что в нем, не содержание ощущения, но оно само как ощущение». Мы ощущаем, что трава зеленая, и вот само это ощущение есть истина. Нет, говорят другие (элеаты), ощущения обманывают нас. Они не в силах поспеть за вечнотекущим бытием, и только мышление способно проникнуть в неизменную истинную сущность явлений. Мы должны довериться нашему мышлению, и если, например, движение немыслимо (оно противоречиво с точки зрения мышления, потому что тело не может одновременно быть и не быть в данной точке), то значит в самом деле движения не существует, и бытие едино и неподвижно.

Истинным, вступает в спор Демокрит, можно признать только то, что лежит в основе вещей, что является причиной явлений. Явление в самом деле зависит от воспринимающего аппарата человека, но сущность явлений независима от человека и его органов чувств, и поэтому ее-то и можно назвать истиной, истиной объективной. «Дело в том, что в природе нет теплого и холодного, но форма (атом), изменяя свое движение, производит также изменения в нас...»¹.

«Истинны не вещи, не нечто телесное, всегда находящееся в движении и становлении, а вечные неподвижные идеи вещей, утверждает

¹ Материалисты Древней Греции / под ред. М. А. Дынника. — М_м 1956. — С. 87.

Платон. — Они — идеальные образцы, с которыми сообразуются вещи. Но значит, — подчеркивает Теофраст, — чем больше каждая вещь соответствует своей природе, тем ближе она к истине. Ибо, разумеется, лучшее истиннее худшего и здоровое состояние тела истиннее больного. Действительно, здоровое состояние более соответствует природе»¹.

«Чтобы познать истину, — вступает в беседу Аристотель (продолжая мысли Демокрита об истине как причине явлений, но представляя нахождение истины не как отдельный разовый акт, а как уходящий в неопределенную даль процесс), — мы должны последовательно углубляться в изучение причин явлений. Наиболее истинно то, что для последующего есть причина его истинности. Поэтому и начала вечно существующего всегда должны быть наиболее истинными: они ведь истинны не временами и причина их бытия не в чем-то другом, а, наоборот, они сами причины бытия всего остального»².

На таком понимании истины держится современная наука, стремящаяся проникнуть все дальше вглубь материи в уверенности, что она все более полно познает истину. Постижение истины предстает у Аристотеля как исследование, и его вправе называть одним из основателей научного способа мышления. Сциентисты определенно могут записать Аристотеля в свой лагерь.

Аристотель продолжает: «Исследовать истину в одном отношении трудно, в другом легко. Это видно из того, что никто не в состоянии достичь ее надлежащим образом, но и не терпит неудачу, а каждый говорит что-то о природе и поодиночке, правда, ничего или мало добавляет к истине, но когда это складывается, получается заметная величина»³. В общем, каждый несет по зернышку в мешок абсолютной истины. Тут не может удержаться от восторга представитель диалектического материализма: «Да здесь Аристотель выразил мысль о возможности сбора относительных истин в истину абсолютную и предвосхитил самого Ленина!»

Однако в спор философов опять вмешивается античный скептик и говорит: «Каждый из вас, догматиков, имеет свою концепцию истины. Но именно то, что вы спорите между собой и не можете прийти к согласию относительно того, что есть истина, свидетельствует о том, что никакой объективной истины не существует. Ведь если, как говорит один из вас, Протагор, «человек есть мера всех вещей», а все говорят розно, то где же истина? Не лучше ли принять положения, выдвинутые еще Горгием: «Одно [положение] — именно первое — гласит, что ничто не существует; второе — что если что-либо существует, то оно непознаваемо

¹ Материалисты Древней Греции / под ред. М. А. Дынника. — М., 1956. — С. 82.

² Аристотель. Метафизика. — 993Ь, 25— 30.

³ Там же. — 993Ь, 5.

для человека, третье — что если оно и познаваемо, то все же по крайней мере оно непередаваемо и необъяснимо для ближнего»¹.

Первое положение Горгия основывается на объективной диалектике Гераклита (нельзя дважды войти в одну и ту же реку). Ведь если признать, что все течет и изменяется, значит, все становится и ничто не пребывает как сущее. Абсолютизация становления в гера-клитовской диалектике послужила основой онтологического скептицизма. Второе положение Горгия включает в себя сомнение в возможности с помощью чувств или разума адекватно отразить существующее. Основой данного вида скептицизма также служит объективная диалектика, но в ее познавательном аспекте. Бытие течет сквозь человеческие ощущения, как вода сквозь пальцы и ничто не задерживается, поэтому мы не можем сказать, что нечто познано нами, даже если оно существует объективно. Третье положение Горгия гласит, что если человек и может что-либо познать, он не способен адекватно выразить и передать свое знание другому, поскольку сущность языка не тождественна сущности познанного.

Скептики подчеркивали относительность познания, огрубление и схематизацию им действительности. Апории Зенона и многочисленные парадоксы, приводимые Секстом Эмпириком (например, парадокс о зерне и куче: одно зерно не составляет кучи, два — также и т.д., прибавление каждого последующего зерна не создает кучи, значит, ее вообще не может быть), демонстрируют это очень ярко. У догматиков оставался один сильный аргумент против скептиков: «Как вы можете высказывать какие-либо суждения и претендовать на истинность своих положений, если сами считаете, что истины не существует. Вы говорите: «Я знаю, что я ничего не знаю». Но почему вы уверены в истинности данного положения? Откуда вы знаете, что ничего не знаете? Последний античный скептик Секст Эмпирик вынужден был согласиться с этим положением и подвел итог античному скептицизму и в какой-то мере всей античной философии, завершив ее сомнением в своих собственных взглядах. «Я не знаю, — сказал он, — знаю я что-нибудь или нет».

Как это ни покажется странным (в философии, впрочем, мы должны привыкнуть к странностям), самый последовательный скептицизм открывает дверь истине, пусть даже только возможной. Если «я не знаю, знаю я что-нибудь или нет», то, может, я все-таки что-либо знаю? Казалось бы, грустный итог античной философии на высшей точке своего скептицизма неожиданно подает надежду.

¹ Цит. по: Секст Эмпирик. Соч. — М., 1975. — Т. 2. — С. 12.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: