Глава 4. ФИЛОСОФСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 2 страница

Далее следует развитие высказанной идеи:

"... в каждом волевом акте есть командующая мысль; однако нечего и думать, что можно отделить эту мысль от "хотения" и что будто тогда останется еще воля!"

И, наконец, вывод:

"... воля есть не только комплекс ощущения и мышления, но прежде всего еще и аффект - и к тому же аффект команды... Человек, который хочет, приказывает чему-то в себе, что повинуется или о чем он думает, что оно повинуется... В данном случае мы являемся одновременно приказывающими и повинующимися, и, как повинующимся, нам знакомы чувства принуждения, напора, давления, сопротивления, побуждения, возникающие обыкновенно вслед за актом воли".

Из-за того, что все это соединено в одно целое и обозначено единым именем, выражено личным местоимением "я", "к хотению само собой пристегивается еще целая цепь ошибочных заключений и. следовательно, ложных оценок самой воли". Возможно, причиной подобного заблуждения является убеждение в том, что "хотения достаточно для действия".

Кто-то, возможно, не сочтет данный феноменологический анализ точным. Как я думаю, лишь немногие из тех вещей, которые Ницше определяет здесь как чувства господства и подчинения, не имеют, в конечном счете, отношения к так называемым волевым действиям. Его описание является более уместным в отношении случаев поведения, требующих усилий, например вставания с постели при недомогании, призыва внутренне воодушевиться и сопротивляться воздействию чьей-то личности. Когда что-то делается "вопреки хотению", можно было бы предположить, что это происходит вследствие действия воли, а затем перенести всю технику "силы воли" и борьбы с собой с подобных нежелательных случаев поведения на нормальные случаи, когда ничего похожего на это внутреннее напряжение на деле не наблюдается. Возможно, неохотное вставание - это образцовый пример действенности волевого начала, и Ницше всего лишь разбирает его. Как бы то ни было, когда полусонный человек вовлекается в эту бесславную внутреннюю борьбу, он в конце концов может сделать соответствующий вывод, когда он наконец-то спускает с постели свои ватные ноги в результате волевого импульса, и затем, опять же через усилие воли, восстает громадина его дремлющего тела. Таким может быть наш миф.

Больше всего Ницше настаивает на том, что так называемый волевой акт считается достаточным для выполнения, скажем, телесных или умственных действий только потому, что они являются ожидаемыми событиями со стороны индивида, который наделяет себя способностью к действию. Как мне представляется, Ницше рассуждал следующим образом: мы узнаем индуктивным путем, каким образом наше тело склонно вести себя в стандартных ситуациях. Мы не считаем, что воля участвует в ситуациях непредсказуемых телесных действий, которые оказываются для нас неожиданными. Или так: если мое тело начинает странно вести себя, нарушая заранее известный сценарий, а я к этому не был готов, я не стал бы считать, что здесь действовал я. Ницше действительно склонялся к мнению, что если мысль приходит в голову, когда ей угодно, а не когда этого хочу я, то и мое тело действует тогда, когда ему угодно, а не тогда, когда я этого хочу. Поскольку мы ведем себя разумно и предсказуемо и эта привычка к предсказуемости постоянно действует, мы приписываем наши телесные поступки нам самим как субъектам (деятеля к действию), мы связываем доверие с действием: L'effet c'est moi (Действие - это я (франц.). Парафраз известного высказывания Людовика XIV ''L'etat c'est moi''(''Государство - это я'') - Прим. перев.). Далее. В той мере, в какой наше понятие причины и действия предполагает, что каждое событие имеет причину, воля объявляется тем, ссылка на что и объясняет наше поведение. Удачные предсказания дают нам чувство уверенности, от которого "зависит успех". Ницше предполагает, что нечто подобное происходит в любом сообществе: правящий класс отождествляет себя с сообществом.

Это отдельная тема, и детальное рассмотрение всех ее аспектов потребует специальных навыков и займет много места, что невозможно в рамках данной книги. Я с сожалением думаю, что в предшествующей литературе по философии психологии редко можно найти достойные работы как в отношении глубины понимания проблемы, так и тонкости анализа; и лишь начиная с эпохальных текстов Витгенштейна философы приблизились к достаточному совершенству в анализе ментальных понятий. Что бы мы ни думали о деталях той картины, которую нарисовал Ницше, мы достаточно четко можем судить о том, почему он считал себя правым, утверждая, что волю не следует связывать лишь с наличием силы.

"Внутренний мир полон искаженных картин и привидений, и воля одна из них. Они просто сопутствуют происходящему, однако их Могло бы и не быть вовсе".

Если нет волн, то не бывает и свободной воли (равно как и несвободной воли). Это слишком упрощенный вывод, поскольку учение о свободной воле вообще не зависит от психологической теории воли как ментального феномена; слово "свободная" применимо к действиям, а не к воле. Тем не менее иногда в поддержку утверждения о наличии свободной воли предлагается мнение, что у нас есть непосредственно данное знание о свободе. Ницше, однако, показывает, что, фактически, это сводится к тому приятному чувству, которое возникает, когда тело ведет себя согласованно и эффективно. И если бы у нас не было ожиданий, как мы должны были бы вести себя в тот или иной момент, то у нас не было бы и ощущения свободы. Причем мы не имели бы ожиданий, если бы наше тело вело себя случайным образом и спорадически. Благодаря тому, что у нас складываются привычки и ожидания, мы достигаем чувства свободы, и таковое затем уже зависит от того, что можно было бы обозначить как законоподобное поведение конкретного тела. Можно было попытаться предсказать, что Ницше будет говорить нечто близкое современному положению, согласно которому свободная воля совместима с детерминизмом, и ее невозможно представить без него. Он действительно мог бы признать привлекательность подобной позиции, ив логическая взаимосвязь двух традиционно антитетических понятий была бы для него, скорее, оправданием для исключения самой проблемы. Он чувствовал, что, фактически, обе позиции могут устоять или погибнуть вместе, как это имело место с противопоставлением реального мира и мира видимости. Соответственно, спор о свободной воле мог бы быть "отложен". Это и в самом деле, по большей части, оказывается его стратегией. Он заявляет, что понятие свободной воли обязано "логическому насилию". Но при этом он добавляет:

"...Допустим, что кто-нибудь раскусит-таки мужицкую простоватость этого знаменитого понятия "свободная вопя" и выкинет его из своей головы, - в таком случае я уж попрошу его подвинуть еще на шаг дело своего "просвещения" и выкинуть из головы также и инверсию этого лжепонятия "свободная воля": я разумею "несвободную волю", являющуюся следствием злоупотребления причиной и действием".

Сам он, конечно, давно оставил причину и следствие как пару понятий-фикций, удобных, но ничего не обозначающих. Давайте же, призывает он, отбросим "два популярных понятия - необходимость и закон: первое навязывает миру ложное принуждение, второе - ложную свободу". И, наконец, в той мере, в какой подразумевается автономное самообусловленное поведение, то это является "самым вопиющим из всех доселе выдуманных самопротиворечий". Оно пытается соединить два антитезиса, которые фальшивы в любом случае, в невозможный синтез. Правильным выводом будет не утверждать обе стороны в данном споре, к чему стремится подобная идея, а отрицать каждую из них, показывая, что они всецело зависят от фальшивой физики и ложной психологии.

После этого остается только объяснить, почему люди заинтересованы в том, чтобы стать на ту или иную сторону в этой давней междоусобице. Ницше дал типично психологический ответ. Одна группа любой ценой не желает отказываться от своей личности и веры в себя. Другая сторона желает любой ценой "избавиться от бремени самих себя". В философских спорах, столетиями доминировавших на Западе, мы находим, если мне будет позволено сделать вывод из сказанного, как бы под новыми масками старый прославленный антагонизм образов Аполлона и Диониса: принцип индивидуализации противопоставлен и соединен с принципом изначального единства!

IV

Внутренний и внешний мир суть образы друг друга, проекции и отражения каждого в каждом, а сама реальность мира не схватывается ни нашими психологическими исследованиями, ни нашими физическими науками. И точка зрения, отдающая приоритет внешнему МИРУ, есть только распространение ложных идей, касающихся нас с самих. Мы еще не добрались до сердцевины ницшевской психологии, и было бы ошибочно предполагать, будто он разрабатывал ее лишь в полемике с философами. Отчасти он стремился освободиться от власти предрассудка, о доминировании которого над нами мы почти не осведомлены, а именно что мы знаем, кто мы, лучше, чем мы знаем о чем-либо в мире. Любой из нас убежден, что, хотя другие могут ошибаться относительно наших чувств и нашей искренности, мы-то сами ошибаться не можем и что, по крайней мере, в этой области мы, обладаем несомненным авторитетом. Подобный предрассудок поддерживается распространенным философским учением, что мы обладаем непосредственным доступом к деятельности своего собственного сознания. Но сознание, как таковое, или сознание нас самих (в дальнейшем: самосознание), редко подвергалось какому-либо утонченному философскому анализу. Причина этого, вероятно, коренится в том, что знание, которое я якобы имею о самом себе в самосознании, считается непосредственным и интуитивным, так что сам этот феномен считался для анализа слишком простым. Что же мог бы дате анализ того, что и так просто и доступно пониманию? И что бы мы могли еще прибавить к тому, с чем мы уже привыкли связывать наш способ познавать самих себя, постоянно держа под контролем деятельность нашего сознания? Как бы то ни было, Ницше предлагает замечательную и, насколько я знаю, совершенно оригинальную теорию сознания, которую я сейчас и попытаюсь описать. Я надеюсь, что это как бы свяжет воедино большое число расходящихся нитей, и мы увидим весь клубок его психологических построений как единое целое.

Для начала проведем различие между сознанием и самосознанием. Разумеется, между ними есть связь, но не все, что затронуто сознанием, является одновременно самосознанием. Собака может знать о том, что ее кто-то зовет, но ей нет нужды знать о том, что она знает; ее сознание, по-видимому, не есть то, что она осознает. Здесь мы имеем цело со "знанием о том, что мы знаем", в противоположность просто знанию. Некоторые философы, однако, возражали, Ч нет никакого различия, что одно и то же - знать и знать о том, что знаешь. Так это или не так, тем не менее широко признается, что, по крайней мере, человеческие существа обладают подобным рефлексивным знанием о себе, прославленным в интроспективной традиции философии. Ницше хочет знать, почему это должно быть так: мы обладаем самосознанием?

"Проблема сознания (точнее - самосознания) встает перед нами лишь тогда, когда мы начинаем понимать, в какой мере оно необходимо нам".

Ведь "мы могли бы сколько угодно думать, чувствовать, хотеть, вспоминать и даже "действовать", в любом смысле этого слова, и все равно ничто бы не заставило все это "войти в наше сознание" (если говорить образно)".

Ницше высказывается достаточно ясно: в своем поведении я, главным образом, действую автоматически, и большую часть того, что я делаю, в самом процессе поведения я не "осознаю", однако я смогу осознать это, если приложу особое усилие, прибегну к самонаблюдению. Я мог бы, к примеру, направить особое внимание на свои пальцы во время печатания, чтобы знать или начать осознавать, каких клавиш они касаются в данный момент. В целом же я печатаю, не глядя на них и не осознавая, где они находятся в момент касания клавиш. Итак, конечно, большая часть активности моего сознания протекает без того, чтобы я ее осознавал. Например, процесс воспоминания редко осознается, хотя считается, что я должен контролировать свое сознание все время. Также очень редко бывают исключения, да и то только в патологических случаях, из правила, что "надзор и попечение о взаимодействии телесных функций не отражаются в нашем сознании". Вообразите, на что это было бы похоже, если бы мы должны были постоянно держать в поле зрения распад жиров или процесс пищеварения был бы чем-то, что мы должны делать. В этом отношении сознание отнюдь не участвует, так сказать, в производительных функциях тела; вопрос заключается в том, для чего оно вообще нужно. Ницше обращается к этому вопросу и предполагает, что сознание, к счастью, развилось только в поздний период эволюции человеческого вида.

"Именно эта способность является причиной иных ошибок и промахов, которые приводят к тому, что животные и люди гибнут раньше отмеренного срока... Но велика мощь инстинктов, объединившихся в единый охранительный союз, который выполняет роль своеобразного регулятора; не будь его, все эти перевернутые представления, наивное фантазирование, легкомысленность и доверчивость, то есть в конечном счете само сознание, - все это привело бы человечество к погибели..."

Сознание представляет и всегда представляло "опасность для организма". Там, где сознание и тело (выражаясь по-простому) действуют механически, там достигается и механическая продуктивность. Но там, где сознание служит дополнением, там неожиданно возникает нечто вроде неуклюжести и ошибки. Все это звучит как подлинно ницшеанское учение, и, вырванное из контекста, оно могло бы вновь убедить подозрительного читателя в том, что Ницше предвосхитил вселяющее ужас нацистское предписание "Думай своей кровью!" или, что более безобидно, модные ныне ностальгические призывы романистов и самозваных социальных критиков вернуться к инстинктивной жизни, которую так смяла цивилизация, и самореализоваться с помощью агрессивности и секса". Подобного рода атавизмы, встречающиеся у Ницше, едва ли вызывают симпатию, а ведь он формулирует только самое начало сложной философской идеи. Разумеется, в большинстве наших жизненно важных функций мы можем обходиться и обходимся без участия сознания; то же самое во многом относится и к нашим высшим формам активности. Более того, важно признать, что сознание и в самом деле может представлять опасность для его обладателя. И это происходит потому, настаивает Ницше, что сознание есть всего лишь неразвившийся "орган" нашего притворства. Поскольку оно поздно заявило о себе в процессе нашей эволюции и встроилось в шкалу инструментов, область его применения и функции неясны, а способности далеки от оптимальных. И пока оно не разовьется, мы будем нуждаться в защите от наших инстинктов со стороны бессознательного, чтобы мы могли направить свое внимание на другие вещи. Но, прежде чем отвергнуть сознание, нам лучше было бы определить его функцию. Ибо (скрытый методологический принцип, стоящий за этим, очевиден) "сознание присутствует лишь постольку, поскольку оно полезно". Отсюда тем не менее "жизнь вполне могла бы обойтись без своего зеркального отражения: ведь, честно говоря, и поныне большая часть нашей жизни обходится без этого - что, между прочим, относится и к жизни мысли, чувства и желаний, - да простят меня философы старых поколений, которым, быть может, сие покажется обидным", - вопрос должен заключаться в том, какую дополнительную функцию выполняет сознание. Мы не можем допустить, что оно совершенно излишне, ибо тогда остро стоял бы вопрос о его существовании вообще.

Ответ, который поначалу прозвучит странно, заключается в том, что сознание не нужно индивиду, он вполне мог бы существовать с помощью инстинктивных или автоматических действий. Скорее, необходимость сознания связана с отношениями между индивидами. И тут Ницше выдвигает то, что он называет "весьма рискованным предположением". Глубочайшим заблуждением было бы рассматривать сознание как отдельный атрибут и высшую форму индивидуального существования, на деле же его следует понимать "как орудие нашей коллективной жизни". Сознание

"есть лишь средство взаимного общения: оно развилось из сообщения и в интересах сообщения".

"... Уровень развития сознания и его сила всегда зависят от способности к общению человека (или животного), способность же к общению, в свою очередь, зависит от потребности к общению"".

В этом и состоит весьма рискованное предположение, увлекательное в философском отношении, но требующее тщательного прояснения.

Во-первых, данная формулировка имплицитно утверждает, что тот, кто является величайшим мастером общения, и есть тот, кто больше всего нуждается в общении и, следовательно, в самом обществе. Здесь не подразумевается, что мы только тогда сознательны, когда у нас есть потребность к общению. Скорее, здесь имеется в виду, что в общественной жизни в течение долгого периода времени с целью сохранения группы, а также для индивидов, входящих в группу, постоянно существует потребность в быстром и искусном общении. То, что обычно называют сознанием, "стало развиваться лишь под давлением потребности к общению". Из этого не следует, конечно, что то, что можно было бы назвать актом сознания сейчас, всегда является ответом на подобную потребность, а только то, что сознание "как орган" развилось в результате наличия подобной потребности. Таким образом, мы сами способны без всякой видимой пользы употреблять то, что развилось в ответ на потребность; если подобным образом предположить, что и язык появился в процессе потребности в общении, то из этого не следует, что, развившись, язык не мог бы использоваться весьма многообразно, в том числе и в виде простого бормотания. Решающий пункт теории Ницше, которая тесно связана с его теорией языка, заключается в том, что "сознание есть всего-навсего средство связи одного человека с другим" и, "собственно, все его развитие было прямо пропорционально именно этой степени полезности". Рефлексия, которую философы зачастую рассматривали как, в сущности, сугубо личное предприятие, является по своему происхождению социальной, возникшей как ответ на общественную потребность или, если хотите, на потребность индивида в обществе: "... самое опасное из всех животных, человек нуждался в помощи и защите".

Если бы люди развивались в относительной изоляции, как "дикие виды человеческих существ", они не начали бы осознавать самих себя, ибо тогда не было бы ничего, из-за чего им пришлось бы общаться. Такие люди, если предположить, что они могли бы выжить, смогли бы обходиться чисто инстинктивными отношениями. На в действительности люди едва ли могли бы выжить подобным образом: человек, стоящий вне общества - это скорее Gedanken Experiment (Мысленный эксперимент (нем.). - Прим.перев.), нежели реальная возможность. Человеческий младенец практически полностью зависит от помощи со стороны других людей. Он должен делать так, чтобы его потребности были известны, "а для всего этого ему в первую очередь нужно было иметь "сознание", чтобы самому "знать", чего ему не хватает, "знать", что у него на душе, "знать", о чем он думает...". Он должен точно выражать свои потребности, иначе он перестанет существовать. Соответственно, "развитие языка и развитие сознания шли совершенно параллельно рука об руку". И, только "став животным социальным, человек научился осознавать самого себя". Совсем необязательно, чтобы мышление, как таковое, было сознательным. В понятии бессознательной мысли нет никакого противоречия.

"... Человек, подобно всякому живому существу, непрерывно думает, но не осознает этого: осознанное мышление составляет лишь мизерную часть всего мыслительного процесса, причем его самую поверхностную и самую плохую часть".

Но тогда ведь "даже это сознательное мышление протекает в словах, то есть в знаках общения, что тут же снимает покров тайны с происхождения сознания".

Достаточно парадоксально, но из этого должно следовать, что так называемые личные слова - слова, которые указывают на наши собственные внутренние состояния, - формируют основу и исходную часть нашего общего и общественного языка. Согласно ницшевскому анализу, структура и содержание нашего внутреннего мира, равно как и внешнего мира, формируются на основе тех различий, которые мы сочли сделать полезными. Последние, в свою очередь, отражаются в нашем языке. В этой связи нельзя не вспомнить о взглядах Дж. Л. Остина - философа, столь далекого от Ницше, что упоминание о нем кое-кому вообще покажется сомнительным. В то же время его взгляды имеют кое-какое отношение к нашей теме. Остин писал:

"Наш обычный набор слов, а также и их связи вбирают в себя все Различия, которые люди на протяжении жизни многих поколений сочли нужными выделить в обиходе''.

Для Ницше нет ничего в сознании, что, в сущности, не было бы публичным, а слова, которые мы употребляем для описания нашей внутренней жизни, суть как раз те слова, которые мы употребляем для выражения тех потребностей, которые должны быть удовлетворены, если мы собираемся существовать дальше, и эти слова должны быть понятны другим, если только мы хотим быть понятыми:

"Я хочу всем этим сказать, что... сознание не имеет непосредственного отношения к сущности индивидуума, скорее оно относится лишь к той его части, которая делает человека существом общественным и стадным... и, стало быть, как бы ни старался каждый из нас понять себя, вникнуть во все тонкости своей индивидуальности, "узнать самое себя", сознание все равно будет воспринимать как раз только неиндивидуальное, лишь некий "средний уровень". Так или иначе, "большинством голосов" наша точка зрения "превратится в точку зрения стада".

Сознание, соответственно, выражает некий "дух рода". И даже если "все наши поступки, в сущности, отмечены печатью личной неповторимости, уникальностью и безграничной индивидуальностью" - все они, "как только мы переводим их в наше сознание, перестают казаться нам таковыми..."

Из всех положений Ницше данный тезис, вероятно, наиболее соответствует современным взглядам. Философам свойственно предполагать, что, лелея надежду описать мир, ни одному из них не удастся сделать большего, чем описать свой собственный опыт. Ни у кого из них не может быть обоснованного знания о том, напоминает ли, хотя бы отдаленно, опыт кого-либо другого их собственный или что другие вообще обладают каким-либо опытом. Если обладают, то они должны всегда понимать меня в терминах своего опыта, и, таким образом, мы вообще никогда не понимаем одни и те же вещи одинаково или, по крайней мере, не можем знать о том, что понимаем. Тезис Ницше заключается в том, что, пока я не буду понят, я не смогу выжить и если я выживаю, то делаю это на тех же основаниях, что и другие: мои слова должны быть ими поняты. В логическом отношении это мало отличается от оценки возможности личных языков, содержащейся в "Философских исследованиях" Л. Витгенштейна, Философская, которая послужила основой для многих современных дискуссий. Это также поразительно напоминает те выводы, которые сделал П.Ф. Стросон, - до такой степени напоминает, что я должен процитировать отрывок из стросоновской книги о дескриптивной метафизике:

"Не могло бы быть никакого вопроса относительно приписывания своих собственных состояний сознания, или своего опыта, чему-либо, если также не приписывать, или хотя бы быть готовым и способным приписывать сознания, или опыт, другим, принадлежащим тому же самому логическому типу, что и та вещь, которой мы приписываем свои собственные состояния сознания. Условием считать себя субъектом подобных предикатов является необходимость считать также и других субъектами подобных предикатов... Если только мое, то не мое вообще".

Как пишет Ницше, "именно наши взаимоотношения с внешним миром развили наше сознание". Было бы неискренним в философском плане выдвигать сомнения в отношении внешнего мира, исходя из сознания и предполагаемого тесного взаимоотношения с нашими собственными состояниями сознания и эпистемологически более совершенного доступа к ним. Однако Ницше выводит из этого анализа некоторые следствия, с которыми, по всей видимости, не согласились бы более поздние философы.

Ницше вряд ли бы одобрил то слегка преувеличенное отношение к обыденному языку, которое время от времени выражали лингвистические философы. Обыденный язык назывался ими "правильным языком", а отклонение от него и правил его применения расценивалось как причина, приведшая нас сначала к путанице, а затем к бессмыслице, что и нашло свое воплощение, как считал Витгенштейн, в философии. Ницше же говорил, что философия была не столько отклонением от обычного употребления, сколько проекцией грамматической структуры обыденного языка на, так сказать, нейтральный экран реальности. Философия всегда была не столько независимым пользователем языка, сколько пассивной восприемницей устоявшихся Категорий повседневной речи, скорее приукрашивающих, нежели исправляющих или очищающих укоренившиеся предрассудки человеческого ума. Ницше пишет:

"Все осознаваемое", а потому и все, что в дальнейшем формулируется в обыденном языке, "уже только поэтому становится плоским, худосочным, посредственно-глупым, приобретая характер всеобщности, знака, стадного признака..."

Если допустить, что Ницше прав в своем анализе происхождения языка и сознания, то

" в сущности переживание только средних и общих явлений жизни,, должно было быть величайшею из всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою человека".

Что касается людей с более обостренным чувством жизни, чем привычное, они могли бы и рассуждать более точно, но затем они погибли бы из-за своего совершенства, поскольку

"более сходные, более обыкновенные люди имели и всегда имеют преимущество, люди же избранные, более утонченные, более необычные, труднее понимаемые, легко остаются одинокими, подвергаются в своем разобщении злоключениям и редко размножаются".

Таким образом, на каждого из нас оказывается необычайное давление с целью заставить нас соответствовать общему образцу и мыслить как все остальные. Тогда как же мы смогли бы выразить и описать любую иную форму опыта? Какой язык мы могли бы или должны были бы использовать? Предположим, что появился некто, кто является исключительной личностью, и он не подпадает под общий шаблон. И что же? "Слова ослабляют и оглупляют; слова деперсонализируют; слова делают необычное обычным". У человека нет языка ни для выражения своей неповторимости, ни для выражения индивидуальности своего мышления. Выражаясь буквально, необычный человек даже не может сказать, о чем он думает или что чувствует. Отсюда Ницше, в силу логики своей доктрины, должен был быть сам вынужден изобретать новые термины, чтобы внести необычные и особые изменения в значение прежних терминов, а также деформировать обычную речь или вообще изобрести абсолютно новый язык. И любая попытка перевода всего этого обратно в исходные идиомы, на язык обычного человека, будет означать снижение и банализацию его эксцентричных идей. В связи с этим он ощущал, что его современники либо плохо понимают его, либо вообще не способны к этому и что он пишет для нового, иного поколения, возможно, для новой, еще не сформировавшейся расы существ, до которой его послание могло бы дойти по адресу. Вероятно, ни один философ до или после него не чувствовал себя столь ограниченным и искалеченным языком. Его Заратустра поет:

"Новыми путями иду я, новая речь приходит ко мне; устал я, подобно всем созидающим, от старых щелкающих языков. Не хочет мой дух больше ходить на истоптанных подошвах".

Он чувствовал, что должен был сказать необычные и пугающие вещи, однако проблема заключалась в том, что как раз их невыразимость и необычность и были тем неизъяснимо страшным, с чем ему пришлось столкнуться. Ему очень хотелось бы знать, как мы вообще сможем выразить себя, если не откроем себя незнакомцу? И как же мы осуществим это, если не ослабим зависимость от языка, в котором мы окончательно запутались? Его юношеская теория, согласно которой искусство вмешивается в язык через метафору, что, возможно, вызывает концептуальное напряжение, требующее философской реконструкции, позднее отзывается эхом в этой характерной для него идее.

Тем не менее неверно по отношению к его взглядам говорить о расширении нашего знания, ибо мы склонны относиться к "знанию" с почтением, и так это слово и употребляется в нашем языке. В соответствии с этим приписывание человеку знания логически заставляет нас говорить, что то, что этот человек знает, фактически имеет место. Обычно из того, что "a знает, что p" следует, что "p истинно", а если p ложно, тогда ложно, что a знает, что p. Для Ницше же, наоборот, знание - das Bekannte - есть только "то, к чему мы привыкли, что не вызывает у нас более удивления, наша обыденная жизнь, какое-нибудь правило, за которое мы уцепились двумя руками,

все то, в чем мы чувствуем себя уверенно, как дома". Подобно истине, знание в его новой теории связано с полезностью. Именно ввиду данной логической черты обычного употребления этого термина он бы сказал, что знание ложно, что все знакомое складывается из тех сильно укорененных и глубоко запавших ошибок, которые он и стремился обнаружить. Эти заблуждения так близки нам, так часто принимаются за очевидное, что и в самом деле сложно понять, чем же они являются. Познание для Ницше, напомним, это тяга к знакомому, однако, "знакомое - это привычное; а привычное труднее всего "познавать", то есть рассматривать его как проблему, как нечто чуждое, далекое, не относящееся к нам - "вне нас"...". Отсюда его задача заключалась в том, чтобы сомневаться в знании, определить, в чем состоит наша перспектива, и вопрошать, не были ли открыты для нас другие и лучшие возможности. Но затем эти откровения погружают нас в хаос, от которого до сих пор нас защищала наша концептуальная схема, и снова пробуждается чувство страха, которое в нас вызывает бесформенная и заброшенная вселенная. Так что его философия, полагал Ницше, освобождала и пугала одновременно. И, одно имело место потому, что имело место другое.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: