Глава 4. ФИЛОСОФСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 1 страница

I

Я потратил некоторое время, чтобы разобраться с тезисом Ницше, к которому он без конца возвращается во многих своих книгах, тезисом о том, что то, что во все времена считалось познанием, есть не что иное, как замысловатое сплетение упрощений и искажений, которые мы производим из самих себя для того, чтобы найти приют в этом пустом и равнодушном мире. "Весь познавательный аппарат, - пишет он в "Nachlass", - есть абстрагирующий и упрощающий аппарат - направленный не на познавание, но на овладение вещами". Мы оказываемся способными жить и даже получать удовольствие от жизни ценой того, что пребываем в неведении, и это в неменьшей степени относится к областям, считающимся высшими достижениями человеческого знания - к естествознанию, математике и метафизике, - чем к элементарному и обыденному мышлению.

"И только уже на этом прочном гранитном фундаменте неведения могла до сих пор возвышаться наука, воля к знанию, на фундаменте гораздо более сильной воли, воли к незнанию, к неверному, к ложному! " не как ее противоположность, а как ее утонченность!...Порой мы понимаем это и смеемся, видя, как и самая лучшая наука хочет всеми силами удержать нас в этом опрощенном, насквозь искусственном, склад-10 сочиненном, складно подделанном мире, видя, как и она, волей-неволей, любит заблуждение, ибо и она, живая, любит жизнь!"

Соответственно, мы познаем лишь то, что заранее было условленно считать знанием, и мы навсегда остаемся в плену у разросшихся паутин понятий, которые мы, подобно паукам, плетем из самих себя;

Должны поддерживать познавательную деятельность только с помощью чего-то достаточно большого, что не проскользнет незамеченным через ячейки нашей паутины.

В сочинениях Ницше на удивление мало подтверждающих данный вывод аргументов, которые современному читателю не были бы известны. Если то или иное подтверждение все же приводится, то часто оно оказывается ссылкой на факты, в отношении которых, выходя за контекстуальные рамки конкретного аргумента, Ницше мог высказывать, и иногда высказывал, по крайней мере, множество сомнений. Он мог, например, весьма грубо обойтись с некоторой научной теорией, апеллируя к другой, которая, как он считал, полностью опровергает первую, и в то же время и, возможно, в той же самой книге он напишет, что научная картина мира не соответствует реальности, искажает ее, является фикцией. У читателя этих книг создается впечатление беспринципной перемены позиций и приводящего в ярость скептического жонглерства, когда сам жонглер оказывается вовлеченным в круговерть, которую ему удается поддерживать с помощью удивительного мастерства и ловкости рук. Серьезный читатель хочет возразить, что невозможный трюк вовсе не является трюком и что безответственные сомнения нейтрализуются их крайним непостоянством. Иногда читатель хочет сказать, что необходимо сохранять некоторое постоянство в своей позиции и что только безосновательное сомнение приводит к сомнению во всем. Человек с равным правом - коль скоро исключена необходимость обоснования - мог бы верить во все, поскольку не представляется возможным провести различие между безосновательной верой и безосновательным сомнением; вероятно, было бы столь же осмысленным сказать, что все является истинным, чтобы подчеркнуть ложность всего. Ницше ни в коем случае не был осмотрительным эпистемологом, поэтапно отказывающимся от одного класса суждений за другим, каждый из которых не подвержен тем сомнениям, которые сделал несостоятельным предшествующий класс, пока, наконец, не будет найдена некоторая твердая позиция, не будет найдено некоторое убежище не доступное сомнению.

Ницше не видел подобного убежища и считал, что поиск достоверности является показателем нашей слабости:

"Метафизика еще тоже кое-кому нужна, хотя по-прежнему неистребима неукротимая жажда достоверного, которую широкие массы утоляют научным позитивизмом, это жгучее желание иметь что-то совершенно надежное и прочное... и это, в сущности, все то же самое стремление обрести поддержку и опору, короче говоря - все тот же инстинкт слабости, который если и не создает, то сохраняет в неизменном виде религии, метафизики, различные убеждения".

Его трактовка истины могла бы была быть воспринята как попытка показать всю дерзость поиска эпистемологических оснований, ибо - в том случае, если язык будет оцениваться исключительно инструментально, - вопрос о достоверности и постоянстве окажется неуместным, поскольку критерий адекватности находится где-то в ином месте. Формулируя свой скептицизм, он переходит, так сказать, во вражеский лагерь, используя старые понятия истины и лжи как некий контраст для своих собственных. Несомненно, Ницше был бы прав в своем предположении, что поиск достоверности знания идет рука об руку с убежденностью в устойчивости мироздания.

Конечно же ни одна из известных позиций ему не могла подойти. Он заранее определял предложения логики как пустые или ложные, если относиться к ним как к дескрипциям, однако, он считал, что к логике абсурдно подходить таким образом, ибо на деле она является инструментом оперирования суждениями, а отнюдь не совокупностью суждений, как таковых. Так же дело обстоит и с математикой, которая, если она рассматривается как дескриптивная дисциплина, требует существования полностью вымышленных сущностей. Синтетические априорные суждения ограждены от сомнений только потому, что они суть самые полезные из наших заблуждений, но они сомнительны в том же отношении, в каком сомнительной является вся наша концептуальная схема. Многие из видов суждений, обычно противопоставляемых тем, в которых, как считают философы, "можно сомневаться", как оказывается, значат очень мало, поскольку точка опоры этого противопоставления коренится в ином, нежели мнимая некорректируемость этих первых. Конвенции поддерживаются конвенциями, а не, как кто-либо мог бы надеяться, неконвенциональными принципами эпистемологии, как таковой.

Среди кандидатов на роль суждений, которые иногда рассматриваются как не подверженные сомнению, остаются еще суждения о нас самих: свидетельства самонаблюдения, "протокольные предложения", описания непосредственного опыта и т. п. Как предполагал Декарт, я могу сомневаться в том, соответствуют ли некоторые из присущих мне идей чему-либо вне меня самого; и я также могу сомневаться, существует ли что-либо за пределами меня самого, чему идеи могут соответствовать. В то же время я едва ли могу сомневаться, что у меня есть эти идеи; и чем большее число подобных сомнений я оказываюсь способным выдвинуть, тем больше открытий о себе я делаю. Суждения о себе самом, как считает Декарт, не могут быть поставлены под вопрос или отрицаться вполне серьезно. То, что он существует, и то, какое он, - эти две вещи, как представлялось Декарту, он знает наверняка: он существует и является мыслящим существом, - это наиболее ясные и отчетливые представления. Какие бы оговорки относительно тех или других положений картезианской философии ни высказывались с тех пор, философы часто, хотя и неохотно, соглашались с заключением Декарта о том, что скептицизм наконец исчезает, когда мы обращаемся к нашему представлению о самих себе и непосредственному содержанию нашего собственного сознания. Ницше не считал столь удобную позицию приемлемой для себя. Он настаивал на том, что нет ничего другого, в чем бы мы ошибались столь часто, как в самих себе. Мы могли бы представить себе, как он аргументирует в пользу того возражения, что, пока нечто не берется качестве достоверного, ни в чем нельзя серьезно сомневаться. Слово "берется" и в самом деле могло бы подойти, но "похищение" было бы более честным словом в данной ситуации. Однако у нас нет гаранту что наша "кража" принесла нам настоящую истину, и, пожалуй, следует сохранить тот смысл слова "брать", который выражает схватывание, ощупывание, ибо он указывает на тот способ, которым судорожно ищут опору в постоянно текущем хаосе своего повседневного бытия. Нет ничего более умиротворяющего, нежели хорошая фикция; и нет лучшей фикции, чем та, за которую мы ухватились, за безусловную истину, хотя мы лишь едва обозначили ее. Но как же можно принять в качестве истинного знание о самих себе! Это сверх пределов: ничего не может быть темнее! Мы едва лишь коснулись поверхности, не говоря уже о том, чтобы исследовать глубже.

"Душа человека и ее границы, вообще достигнутый до сих пор объем внутреннего опыта человека, высота, глубина и даль этого опыта, вся прежняя история души и ее еще не исчерпанные возможности - вот охотничье угодье, предназначенное для прирожденного психолога и любителя "большой охоты". Но как часто приходится ему восклицать в отчаянии: "Я один здесь! Ах, только один! А кругом этот огромный девственный лес!"

Ницше считал себя прирожденным психологом - "призванным быть психологом и разведывателем душ". И, несмотря на относительную искушенность, обретенную нами в пост-фрейдовскую эпоху в познании скрытых источников и вообще подоплеки нашей умственной деятельности, точность и целенаправленность диагностики Ницше просто поражают воображение. Некоторые вещи, которые он высказывает, например, по поводу половых особенностей и отношений между полами - этой наиболее часто обсуждаемой в среде психологов темы, - лежат за гранью того, что многие мыслители готовы были бы принять в связи с именем Ницше. Однако сейчас меня больше всего будет занимать его вклад в философскую психологию, а именно его анализ логического поведения (как сегодня об этом модно говорить) ментальных понятий. Дополнением к этому анализу служит перспективизм, в той мере, в какой он может быть отделен от только что представленного анализа перспектив. Этот анализ отчасти способен пролить свет на некоторые из моральных и религиозных Утверждений Ницше. В его философии мы сталкиваемся - и мы надеемся в дальнейшем представить это наглядно - с рядом содержащих (порочный) круг обоснований. Наши психологические теории являются частью нашей жизненной перспективы, однако эта последняя объясняется указанием на психологические явления, встроенные ее. Наша моральная позиция отчасти ответственна за ту перспективу, которую мы хотим реализовать, в том числе и в психологическом отношении; однако мы обращаемся к психологии, когда объясняем моральные перспективы, которые у нас имеются. Тем не менее, с точки зрения Ницше, психология лежит в основе всего, и как ни переплетена она с другими частями его учения, о ней следует поговорить особо.

II

Ницше весьма обязан своими психологическими изысканиями своему другу Паулю Рэ (философ и психолог, который одно время был его соперником по отношению к Лу Саломе, а затем третьим участником "идеального проекта" menage a troix с Лу и Ницше), и иногда он остроумно называл свою собственную теорию "рэализмом". Однако по большей части, он рассматривал психологию как совершенно искаженную область знания, главным образом из-за царящих в ней моральных предрассудков и страхов:

"Сила моральных предрассудков глубоко внедрилась в умственный мир человека, где, казалось бы, должны царить холод и свобода от гипотез, - и, само собою разумеется, она действует вредоносно, тормозит, ослепляет, искажает. Истинной физиопсихологии приходится бороться с бессознательными противодействиями в сердце исследователя".

Декарт, как мы увидим в дальнейшем, вряд ли был защищен от воздействий, которые он, вероятно, был не способен даже осознать в качестве влияющих на его размышления, однако то я, которое он выдавал за обнаруженную им сущность, было такой же тенью, отбрасываемой моральными установками, как и атом (возможно, непреднамеренно) был уступкой принудительному действию грамматической формы. Бесспорно, обе эти концепции отражаются друг в друге, как в зеркале. Материальный атом, как утверждалось, представлял собой неразрушимое, непроницаемое количество материи, которое не подвержено изменению (и об изменении которого логически невозможно говорить), в то время как все изменения объясняются с помощь этого понятия. А чем же является я как не дематериализованным атомом? Вера в постоянство и неразрушимость я (или души) - это просто "роковая атомистика, которой успешнее и дольше всего учило христианство, атомистика душ"3. Если материальные веши суть фикции, то в неменьшей степени это относится и к ментальным сущностям; если вера в материальную субстанцию есть заблуждение, то вера в духовную субстанцию является не менее ошибочной. "Материя - такое же заблуждение, как Бог элеатов", - пишет Ницше в одном месте и в другом продолжает: "Если нет ничего материального, так же не должно быть ничего имматериального". Как мы увидим, всегда более или менее предсказуемой точкой зрения Ницше является та, различение внутреннего и внешнего, материи и сознания и прочих сопоставимых полярностей безрезультатно, ибо в силу логической связанности этих полярностей бессмысленна любая попытка отрицать реальность одной из них за счет другой. Следует признать либо обе противоположности, либо ни одну из них. Ницше всегда склонялся ко второму решению, поскольку его методологическим правилом было разрушать все обнаруженные дистинкции. Какое бы описание реальности он в конце концов ни предложил бы, она имела бы нейтральный характер по отношению к привычным для нас дистинкциям. Из этого следует, что нет, так сказать, никакой "души" как субстанции, которая могла бы стать предметом психологического исследования. Напротив, психология затрагивает тот способ, с помощью которого мы организуем нашу жизнь - если мы можем истолковать это в самом широком смысле, - и ввиду этого справедливо требование, чтобы "психология была снова признана властительницей наук, Для служения и подготовки которой существуют все науки. Ибо психология стала теперь снова путем к основным проблемам" п. именно так понимал свою задачу Ницше. Однако в соответствии с его собственным диагнозом, для того чтобы с этой задачей справиться, он должен избавиться от моральных предрассудков, которые так и иначе портят или даже калечат психологические исследования. Таким образом, он одновременно сражался на двух фронтах. Он надеялся развенчать мораль (точнее, разные виды морали), показав нелогичность психологии, которой эта мораль или ее виды были привержены, а также подвергнуть критике эту психологию, дезавуируя мораль, которую данная психология предполагала. Критика понятия души, или я, в котором он видел ключ ко всей философии Нового времени, была одновременно покушением "на основную предпосылку христианского учения".

В некотором смысле затруднительно изложить психологическое учение Ницше в полном объеме, не рассмотрев раньше его учение о воле к власти. Но такой порядок рассмотрения неудобен. Я оставил учение о воле к власти напоследок, поскольку оно сводит воедино многие из тех вещей, которые мы должны еще обсудить. Забегая вперед, скажу, однако, что одно из действий воли к власти заключается в навязывании форм мышления - реальности, а формой существования мышления является язык. Но язык - это искажающее образование, инородное по отношению к тому, чему он навязывает свои формы, хотя они призван упорядочить реальность в интересах говорящего. Язык интерпретирует реальность в том смысле, что привносит в нее порядок; интерпретация же есть проявление воли к власти. Все время хочется сказать, что кто-то создает интерпретацию, поскольку нам трудно представить себе, что интерпретирование - это процесс, происходящий сам по себе и никем не совершаемый. И то обстоятельство, что нам трудно все это себе представить, показывает, как глубоко мы увязли в метафизике нашего языка и насколько трудно нам говорить языком Ницше. В самой основе нашей деятельности как живых существ заложено стремление за всякой активностью видеть агента, деятеля, а также искать подлежащее для каждого глагола. Вместе с тем нас так увлек этот поиск, что мы пожелали найти ответственного за все происходящее; но мы зря позволили себе это увлечение. "Мы не имеем права спрашивать: "кто же истолковывает?", но само истолкование, как форма воли к власти, имеет существование (но не как "бытие".,.). Это высказывание дает основание думать о запутанности учения о воле к власти. И, тем не менее, оно нам нужно, чтобы найти свой собственный путь в развернутой вокруг Ницше дискуссии. Мы всегда должны помнить, что он считает происходящие процессы или действующие силы, безусловно, реальными, но из этого не следует (согласно его точке зрения), что имеются сущности, которые приводят процессы в действие или управляют силами. Понятия агентов или действующих сущностей суть вымысел, повторим это еще раз. А теперь вернемся к психологии и посмотрим в связи со сказанным, какие у нас есть документальные свидетельства на ее счет.

Вот то, что касается идеи вещи, которая вызвала подозрение у Ницше, и связанной с ней идеи мыслящей вещи, или субъекта:

"Даже "субъект" есть продукт творчества, такая же "вещь", как и всякая другая: некоторое упрощение, для обозначения силы, которая полагает, изобретает, мыслит в отличие от каждого единичного акта полагания, изобретения, мысли".

Это отражается в нашем языке, а также частично находит свое выражение в принятом в психологии и грамматике понятии субъекта:

"Некогда верили в "душу", как верили в грамматику и грамматический субъект: говорили, "я" есть условие; "мыслю" - предикат и обусловлено, - мышление есть деятельность, к которой должен быть примыслен субъект в качестве причины".

Исходя из структуры философии Ницше, нетрудно предположить, что мифологизированная интерпретация реальности, которую создает язык, закрепляется в метафизике сознания; мы перестаем верить в свои измышления, отбрасывая я как нечто отдельное от "его" собственной активности, но каузально с ней связанное. Поскольку в урало-алтайской группе языков слабо выражена форма субъекта, философы, говорящие на этих языках, "иначе взглянут "в глубь мира" и пойдут иными путями, нежели индогерманцы и мусульмане". Несмотря на это, мы просто метафизически принуждены думать так, Что если нечто случается, то за этим стоит сущность, отделимая от события, однако событие - это следствие ее деятельности. И происходит это в силу того, что наши предложения имеют субъектно-предикатную структуру. Иначе говоря, событие - это активность (Tun) некоего деятеля (Tater):

"...Мы во всем видим действия и деятелей, веруем в волю как всеобщую причину, в то, что "я" есть бытие, что "я" есть субстанция, и переносил на все эти вещи эту веру в субстанциональность "я" - лишь тем самым создается понятие вещи... Бытие приписывается всему как причина, подсовывается вместо причины всего... Понятие "бытие" оказывается лишь производным, выведенным из концепции "я"..."

Вот таким образом наша физика и наша психология отображают друг друга (за счет чего создается логическое пространство для Единства Науки!), благодаря чему наши понятия о мире оказываются антропоморфичными проекциями. По сути, и наше понятие человека - результат антропаморфизации, говоря корявым языком; ибо, в конце концов, самость, "я" и душа суть производные сущности, выведенные из нашего предрассудка, что у всего происходящего в качестве движущей силы всегда должно быть некое основание; это же относится и к идеям. У физики и психологии, следовательно, общая этиология и параллельная мифоподобная структура.

Необходимость, привносимая причинностью, - это "не факт, не интерпретация". По сути своей, она основана на различении субъекта и объекта, субъекта, воздействующего на объект и якобы состоящего в причинной связи с тем, что происходит с объектом, как следствием данного воздействия. Если мы отказываемся от понятия "вещи" и, следовательно, от понятий субъекта и объекта, мы с необходимостью одним махом отказываемся и от понятия причинности. И тогда открывается путь для совершенно нового способа мыслить (который окажется учением о воли к власти). "Раз мы поняли, что "субъект" не есть что-либо, что действует, - намекает Ницше, - но лишь фикция, то отсюда следует весьма многое". Он продолжает:

"Если мы не верим больше в действующий субъект, то падает также и вера в действующие вещи, во взаимодействие, в причину и действие как связь между теми феноменами, которые мы называем вещами... Отпадает, наконец, и "вещь в себе": потому что она в сущности есть концепция "субъекта в себе". Но мы поняли, что субъект вымышлен. Противоположение "вещи в себе" и "явления" не имеет оснований; при этом падает также и понятие "явления". Отказываясь от действующего субъекта, мы тем самым отказываемся и от объекта, на которого направлено действие... Отказываясь от понятий "субъекта" и "объекта", мы отказываемся также и от понятия "субстанции" - а следовательно, и от всех ее различных модификаций, как, например, "материи", "духа" и других гипотетических сущностей, "вечности и неизменности материи" и т.д. Мы освобождаемся от вещественности, материальности".

Это действительно впечатляет - обнаружить, что разветвленная философская структура на самом деле покоится на хрупкой грамматической конструкции или что простое изменение грамматики могло бы принести столь большие философские дивиденды. Собственно оценка этих колоссальных претензий выходит за рамки данной книги. Если бы так вышло в истории философии, что Ницше, предвосхитивший столь многое в современном философском мышлении, вместо этого оказал бы на него прямое влияние, то можно было бы сказать, что тщательная, в лингвистическом плане, работа, проводимая сегодня в философии психологии, есть не что иное, как продолжающее коллективное осмысление этих плодотворных идей. В любом случае, если Ницше был бы прав, мы вынуждены были бы согласиться с его ироничным и риторическим вопросом: не есть ли, в конце концов, "эта вера в понятия субъекта и предиката большая глупость?"

III

Если я был прав, утверждая, что в конечном описании мира, как он существует сам по себе, Ницше должен использовать выражения, нейтральные по отношению к общепринятой дистинкции ментального и материального, тогда воля к власти может показаться противоречивой идеей. Воля, в конце концов, - это менталистский термин. Фактически же, однако, это не совсем так. Для Ницше в неменьшей степени, чем для Шопенгауэра, ясно, что мы примешиваем обычные, менталистские коннотации термина "воля" при его метафизическом употреблении. Воля к власти - явление не из области ментального; если этого не подчеркнуть с самого начала, многие из уничтожительных замечаний Ницше по поводу психологического понятия воли будут пропущены как противоречивые и непонятные. Он хочет дезавуировать представление, с которым согласны не только философы:

что существуют такие вещи, как волевые акты, осуществляемые нами (и вообще агентами, как таковыми), ссылаясь на которые следует объяснять все наши разнообразные (будь то телесные или ментальные) действия. Болевые акты (читай: воления) находятся в таком же отношении к поступкам, как причины к действиям. Следовательно, когда я свободно поднимаю руку, это нужно понимать как действие, причиной которого является волевой акт.

"...Мы во всем видим действия и деятелей, веруем в волю как во всеобщую причину... воля якобы есть то, что действует, воля якобы есть способность. Ныне мы знаем: воля - лишь слово".

В своей книге "Исследование о человеческом познании" Юм затрагивает и отвергает возможность того, что мы все, в конце концов, обладаем опытом, которому могла бы соответствовать наша идея каузальной связи, а именно опытом действия нашей воли на части нашего тела и на наши мысли. У нас, возражал Юм, нет абсолютно никакой идеи относительно того, как действует наша воля. Он то ли серьезно, то ли иронически говорит об этой связи воли с физическими действиями и с мыслительной деятельностью как совершенно загадочной и темной. Разве что в полемических целях Юм продолжает предполагать, что волевые акты существуют на самом деле. В этом отношении позиция Ницше имеет гораздо более радикальный характер. И дело тут не в том, что отношение между волей и тем, на что она действует, является темным, а в том, что нет ничего того, между чем, с одной стороны, и нашими действиями, с другой, следовало бы искать некоторую связь. В других отношениях его анализ напоминает юмовский, за исключением того, что он отказывается считать воления случаем ошибки мнимых причин. "Мы верили, что в волевых актах мы сами являемся причинами: мы думали, что по крайней мере здесь мы постигли причинность в действии". Но предпосылками этой льстивой по отношению к самим себе позиции были не просто мифическое понятие объяснения и мифическая сущность (воля), а убеждение (именно картезианское убеждение) в том, что наши собственные ментальные процессы абсолютно прозрачны для нас, что мы знаем, как мы мыслим и какой ментальный процесс разворачивается в данный момент, что мы знаем все это непосредственно, а не через логический вывод и что в этой сфере нет места для ошибки. Ницшевский нелицеприятный анализ, приводимый здесь, направлен на то, чтобы объяснить и "заморозить" ряд взаимосвязанных идей. Я вернусь к проблеме воли, пройдя ряд опосредующих ступеней.

Давайте рассмотрим знаменитую интуитивную уверенность, с которой мы приписываем себе обладание ментальными процессами, которые мы в данный момент переживаем. Декарт в момент сомнения не мог сомневаться в том, что он сомневается, - или, по крайней мере, не мог сомневаться, что он мыслит (сомнение - это одно из проявлений мышления) и, соответственно, что нечто мыслило в это время - а это и был он сам. Из этого следует, что он мыслил и существовал, cogitabat ergo erat (мыслил, следовательно существовал (лат.).-Прим. перев.). Уже в данном знаменитом аргументе мы должны видеть первые проявления желания приставить агента к любому событию, в данном случае субъекта, который мыслит, чье существование вытекает, с любезной подачи грамматики, из факта, что тот или иной мыслительный процесс имеет место. В действительности, как подчеркивает Ницше, правильный анализ выражения "я мыслю" чрезвычайно сложен; Декарт же привнес в него столь широкую сеть безосновательных предположений ("Мыслят: следовательно существуют мыслящее"), что трудно даже начать перечислять все, что должно бы быть истинным, если бы cogito было истинным. Это отнюдь не столь ясный и отчетливый предмет, каким хотел его видеть Декарт. "Все еще есть такие простодушные самосозерцатели, которые думают, что существуют "непосредственные достоверности", например "я мыслю"...". Для обычного человека, может быть, и не возбраняется верить в непосредственные достоверности или достоверности вообще, но "философ должен сказать себе: если я разложу событие, выраженное в предложении "я мыслю", то я получу целый ряд смелых утверждений, обоснование коих трудно, быть может, невозможно, - например, что это я - тот, кто мыслит; что вообще должно быть нечто, что мыслит; что мышление есть деятельность и действие некоего существа, мыслимого в качестве причины; что существует я; наконец, что уже установлено значение слова "мышление"; что я знаю, что такое мышление. Ибо если бы я не решил всего этого уже про себя, то как мог бы я судить, что происходящее теперь не есть - "хотение" или "чувствование"?" Словом, это "я мыслю" предполагает, что я сравниваю мое мгновенное состояние с другими моими состояниями, известными мне, чтобы определить, что оно такое; опираясь же на другое "знание", оно во всяком случае не имеет для меня никакой "непосредственной достоверности". Поскольку подобное утверждение ("я мыслю") предполагает ответы на столь многие сложные метафизические вопросы, что, согласно Ницше, трудно понять, как можно отважиться предположить, что эти ответы могут основываться просто на "апелляции к интуитивному знанию". Со стороны искушенных философов это не может не вызвать ничего, кроме "улыбки и двух знаков вопроса".

В конце концов далеко не очевидно, что я, если предположить, что оно что-то обозначает) вообще что-либо делает: "Мысль приходит, когда "она" хочет, а не когда "я" хочу".

Подобно тому, как дело обстоит с cogito, происходит и с якобы имеющимся у меня, согласно Шопенгауэру и другим, непосредственным интуитивным знанием "я хочу". "Философы имеют обыкновение говорить о воле как об известнейшей в мире вещи; Шопенгауэр же объявил, что одна-де воля доподлинно известна нам, известна вполне, без всякого умаления и примеси". В действительности же это не так. Не существует такой простой, доступной познанию и интуиции, идентифицируемой в своей отдельности операции ума, как волевой акт: "Речь идет не о воле, дело заключается просто в упрощении представления о разумении". Скорее, то, что мы принимаем за акт воления, "есть прежде всего нечто сложное, нечто имеющее единство только в качестве слова".

"Незначительно осмотрительный философ" был озабочен проблемой единства мира, чтобы вывести единство феноменов, однако данная феноменология чрезвычайно сложна, и не должны ли мы решиться стать на "нефилософскую" позицию в тот момент (как это язвительно делает Ницше), когда мы обнаруживаем, что "в каждом хотении есть... множество чувств, именно: чувство состояния, от которого мы стремимся избавиться, чувство состояния, которого мы стремимся достигнуть, чувство самих этих стремлений, затем еще сопутствующее мускульное чувство, возникающее, раз мы "хотим", благодаря некоторого рода привычке и без приведения в движение наших "рук и ног".

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: