Отступление историографа: оценка действий Японии с точки зрения международного права того времени 1 страница

Понятно, что и по поводу протектората, и по поводу аннексии существуют длительные прения, цель которых – доказать незаконность этого акта. На основании того, что корейский император не подписал договор, и на документ так и не была поставлена государственная печать Кореи[909], корейские и не только исследователи доказывают, что аннексия была не законна. И вправду, в современной системе международных отношений аннексия не признается как принцип взаимоотношений между государствами, в основе которого лежат агрессия и нарушение суверенных прав государства. Также, дипломатические соглашения считаются недействительными в случае, если представитель одной стороны подвергался угрозам со стороны другой. Однако данная норма относится к современным положениям международного права, которое значительно отличается от международного права, существовавшего до конца Второй Мировой войны.

При рассмотрении вопроса законности протектората Японии над Кореей или ее аннексии следует избегать т.н. «послесуждения», когда действия тех или иных исторических личностей оцениваются с точки зрения современных моральных и правовых норм[910].

Надо помнить специфику международного права, которое изменяется в зависимости от господствующих трендов международной политики и типа общественной системы, в котором оно функционирует. Так что давайте вспомним, какие догмы господствовали в нем тогда.

Во-первых, это т.н. «немецкая доктрина внешнего государственного права», известная также как нигилистическое направление. Таковая оправдывала политику силы и утверждала, что поскольку в международных отношениях нет власти, стоящей над государством и способной принудить его соблюдать правила, нормы международного права являются лишь моральными предписаниями, не обязательными к исполнению.

Во-вторых, это принцип легитимизма, в рамках которого внешние силы (точнее, цивилизованные державы) могли вмешиваться во внутренние дела других стран, если их правительства были не способны навести у себя порядок.

В-третьих, оставалось узаконенным право государств на войну и территориальные захваты. Международных договоров, либо иных актов, закрепляющих на данном историческом этапе принципы невмешательства во внутренние дела государств, не существовало. А раз не существовало официально принятых норм, эти нормы нельзя было и нарушить.

В-четвертых, существовало неформальное разделение на цивилизованные и нецивилизованные народы, - вторые были объектом колониальной экспансии, и принципы суверенного равенства государств на них не распространялись. Международное право того времени предоставляло метрополии полную власть над колонией, и подписание соглашения с таковой было чистой формальностью, не регулировавшейся «цивилизованными» международными нормами.

Потому ни неравноправные договоры, ни протекторат, не воспринимались как действия, заслуживающие осуждения: кстати, Российская империя на тот момент имела протекторат над Хивой и Бухарой.

Конечно, после первой мировой войны традиция изменилась. Любое государство стало признаваться носителем суверенитета, и что бы оно ни делало на своей территории, не служило поводом для внешнего вмешательства или ограничения международным сообществом его действий. Этот принцип соблюдался и по окончании второй мировой войны, поскольку Нюрнбергский и Токийский процессы были процессами над теми, кто проиграл войну. Хотя еще после основания Лиги Наций международное право не признавало незаконными международные договоры, заключенные под угрозой насилия.

Окончательно принцип суверенного равенства государств получил официальное закрепление в в Декларации о принципах международного права 1970г., и Заключительном акте Хельсинского Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в 1975 г..

Впрочем, после распада биполярного мира мы снова наблюдаем тенденцию, при которой внешние силы могут вмешиваться в дела государства, если оно совершает определенные действия, как правило, маркируемые преступлениями против человечности. Протекторат или аннексия пока считаются моветоном, но свергнуть «неправильный» режим не возбраняется.

Но вернемся к началу ХХ в., который Корея встретила с довольно неприглядным имиджем бедной, нецивилизованной и насквозь коррумпированной страны, чья власть ничего не делала для того, чтобы изменить ситуацию. Такое внутреннее положение делало Корею «законной добычей» для колониальной экспансии.

Как писал А.Н. Шпейер, «То безобразное состояние, в котором находится в настоящее время Корея, высшие классы коей, не исключая короля, возводят взятки на степень необходимого, если не единственного фактора внутренней политики, тот поголовный обман и та беспросветная ложь, которые царят ныне во всех слоях корейского общества, приводят меня к тому грустному убеждению, что никакие старания наши не смогут поставить нашу несчастную соседку на ту нравственную высоту, ниже которой самостоятельное существование государства немыслимо и не может быть допущено его соседями»[911].

Это мнение разделялось как политиками, так и интеллектуалами. Как заявил в октябре 1907 г. военный министр США Тафт, Япония «на законном основании предприняла реформы в соседней стране, дурно управляемой на основе методов XV века»[912]. Как пишет Хальберт, общественность настойчиво убеждали, что корейцы – дегенерирующий и презренный народ, ни на что не способный и интеллектуально неполноценный. И лучше им сидеть под управлением Японии, чем пытаться что-либо сделать самостоятельно[913].

При этом такую позицию занимали и люди прогрессивных взглядов, которым раздражающие элементы корейской политической жизни бросались в глаза особенно четко. Конечно, большинство авторов подобного рода не были специалистами по Востоку, и их обзорные работы и путевые записки были крайне субъективны, тем более что обычно Корею посещали после Японии и сравнение казалось очевидным. Но увы, даже сочувственные работы типа книг Хальберта все равно создавали представление дикой и отсталой страны, уступающей в цивилизации даже Китаю.

В результате, как отмечает Б. Камингс, против аннексии Кореи не выступил никто [914]. С точки зрения принципа легитимизма, Япония установила контроль над территорией, правитель которой был неспособен обеспечить внутренний порядок, и подтверждений этому хватало – от размера внешнего долга, до ситуации с коррупцией в административной системе.

Оттого, несмотря на все жалобы Кочжона, Корея не рассматривалась как самостоятельный и полноправный субъект международного права. Великие державы уже считали ее колонией, независимо от того, давала Корея на это официальное согласие или нет. К тому же ни Англия, ни Франция, ни США не могли признать законными требования корейского императора, поскольку сами они проводили подобную политику в отношении других «нецивилизованных» государств.

Что же до процедурных вопросов типа отсутствия на договоре нужных печатей, то законным в эпоху империализма считалось не то, что было принято в соответствии со всеми установленными нормами и процедурами, а то, что могло быть подкреплено и доказано силой.

Ясно, что корейский государь не мог ратифицировать договор об аннексии, как и любой другой правитель не мог официально ратифицировать завоевание своей страны. Но разве тогда это кого-то волновало? Юридические проблемы превратились бы в реальные только в том случае, если какая-то иная «цивилизованная держава» решила бы оспорить действия первой, а в корейском вопросе все со всеми договорились.

Заключение к первому тому

Подводя итоги развития корейской традиции в период между открытием страны и ее аннексией, можно сделать ряд наблюдений о трансформации корейской политической культуры к этому времени. Ибо не забываем, что книга наша – очерки социально-политической истории Кореи, и мы прочли сейчас только ее первую часть.

С открытием Кореи страна вошла в сложную, незнакомую игру международных политических интриг. Внешнее вторжение во внутренние дела страны разваливало старую структуру власти и демонстрировало иные, до того неизвестные, методы политической активности. Однако методы эти еще не были определяющими и внедрение нового шло по традиционным паттернам. По-прежнему все попытки что-либо изменить выглядели как стремление воздействовать через вана. Отстранение короля от власти воспринималось как покушение на основы и вызывало неодобрение как в массах, так и на нижних ступенях бюрократической системы.

Это хорошо видно из всех крупных выступлений конца XIX в. В 1882 г. восставшие солдаты собирались убить королеву и чиновников из ее клана, но не самого Кочжона. Ким Ок Кюн намеревался взять короля в заложники и, контролируя его, осуществлять свои реформы под его прикрытием, но слишком явное смещение короля с властного места не обеспечило ему поддержку масс, чье сознание воспринимало его именно как замыслившего свергнуть династию. Тонхак требовали реформ, свободы вероисповедания и наказания погрязших в коррупции чиновников, но не смены династии или «отставки» Кочжона. Прояпонский кабинет Ким Хон Чжипа, сформировавшийся после японо-китайской войны, находился у власти до тех пор, пока контролировал короля, а попытка править при помощи Кунгук кимучхо просто провалилась. Как только Кочжон сбежал в Русскую миссию, Ким и часть его коллег были побиты камнями и убиты, а оставшиеся в живых были вынуждены покинуть страну. Даже в период активности Клуба независимости Со Чжэ Пхиль требовал реформ, засыпая короля меморандумами или привлекая его внимание уличными демонстрациями или статьями в своей газете. Но как только толерантное отношение короля к Тоннип Хёпхве изменилось, его активность быстро сошла на нет.

Именно потому требования к монарху оставались высокими, и это также видно по отношению в Корее к королю Кочжону. Он не имеет в глазах корейцев того трагического ореола, которым у нас сейчас «украшают» последнего российского самодержца, и не воспринимается как трагическая фигура, в отличие от Тэвонгуна или покойной королевы Мин, которая, при всех особенностях ее характера, отличалась большей активностью.

«Служение старшему» тоже не исчезло, но претерпело определенные изменения. Старый китаецентричный миропорядок исключал наличие иных сверхдержав, способных служить предметом для подражания. Но когда престиж Китая как сюзерена стал падать, представители различной политической ориентации начали с не меньшим пафосом и рвением ориентироваться на иные страны, полагая их новой моделью сюзерена и образцом для развития страны.

В этом смысле создание разнообразных прорусских, проамериканских или прояпонских группировок является продолжением той же тенденции. Как иные конструкты подобного типа, садэчжуый вбит очень глубоко, и очень часто мы наблюдаем, как те, кто на словах выступает против этого явления, на деле остаётся в плену его рамок. Хороший пример этого – деятельность «Общества независимости», которое в патриотическом аспекте сравняло с землей одни ворота, символизирующие зависимость от Китая, и построило на их месте Триумфальную арку, которая, по сути, была такими же воротами, только указывающими на абстрактную Европу. Даже провозглашение вана императором было направлено не столько на возрождение национального духа, сколько на переход Кореи под юрисдикцию нового миропорядка, где разница в титулах правителей уже не играла такой роли.

Двору всегда было проще решать проблему, используя внешнюю крышу и не особенно сопротивляясь внешнему воздействию. В 1882 и 1884 гг. король не сопротивлялся китайскому вторжению, считая действия китайцев легитимной мерой. После окончания японо-китайской войны контроль сменился на японский, а затем, на короткое время, - на российский; Кочжон пытался найти себе нового сюзерена и защитника, при этом выбирая страну, чей государственный строй в наименьшей степени подвигал бы Сеул к структурным переменам. В этом контексте определенные русофильские настроения консерваторов были связаны с тем, что Россия, как абсолютная монархия, где сохранялись сословные привилегии, была гораздо более предпочтительным сюзереном, чем США (республика) или Япония (конституционная монархия), даже если вынести за скобки факторы, связанные с исторической памятью и напряженностью японо-корейских отношений в прошлом.

И можно отметить, что судя по частоте, с которой Кочжон намеревался просить Россию о протекторате или снова сбежать на территорию российской миссии, его не стоит позиционировать как человека, для которого на первом месте была бы независимость страны. Забегая вперед можно отметить, что после аннексии и Кочжон, и весь корейский двор жил во вполне комфортных условиях, примерно аналогичным младшей ветви японского императорского дома, не пытаясь, стать знаменем антияпонского сопротивления

Эта тенденция продолжалась и после навязанного Японией протектората. Вместо того, чтобы активно инспирировать национально-патриотическое движение и партизанскую войну по всей стране, Кочжон предпочитал искать помощь за рубежом (обращение в 1907 г. к Мирной конференции в Гааге). Наоборот, повстанцы воспринимались скорее как угроза, возможно потому, что объектом их ненависти были не только иноземные захватчики, но и коррумпированные чиновники. Потому можно согласиться в В.М. Тихоновым, который считает, что корейские правящие круги не видели в них своих подданных граждан, которые были способны оказать двору поддержку и помочь отстоять независимость[915].

Впрочем, анализируя дипломатическое направление борьбы с протекторатом, можно ясно проследить влияние новых тенденций. Так, в меморандумах протеста против протектората корейский двор ссылался не только на отсутствие в действиях японцев «гуманности», но и на нарушение ими норм международного права. Для традиционной страны это был новый и нетипичный аргумент. Такая же двойственность прослеживается и в отправлении тайных посланников с одновременными попытками действовать в рамках системы европейских международных организаций. Смесь старого и нового прослеживается и в речах Ан Чжун Гына, и в стиле действий Ыйбён.

Стоит суммировать и основные направления российской политики на корейском направлении. До определенного времени Россия считала, что Корея не стоит конфронтации с Китаем и иными дальневосточными державами, а когда по итогам трехсторонней интервенции Российская империя приобрела незамерзающий порт Порт-Артур, ценность Кореи снизилась еще больше, поскольку главная региональная геополитическая цель была выполнена.

Именно потому в российско-японских переговорах по корейскому вопросу Россия не является «инициирующей стороной»: основные инициативы исходят от Японии, в том числе – предложение о разделе страны на сферы влияния, от которого Россия отказалась. И в итоге Россия или добивалась обеспечения равных возможностей с Японией, или была готова обменять Корею на Манчжурию.

Краткосрочные периоды, когда Корея оказывалась «в прицеле», связаны или с активностью российских дипломатов непосредственно в Корее (не всегда встречавшей поддержку наверху и предшествующей обертению Порт-Артура), или с преддверием русско-японской войны и ситуацией, когда корейский вопрос де-факто оказался в ведении не МИД/государственной машины, а собравшейся вокруг царя группы авантюристов, имевшей в этом вопросе экономический интерес.

С другой стороны, и корейский двор занимал не столько прорусскую, сколько антияпонскую позицию. Проверить это можно, задав себе вопрос: «Проводил ли ван пророссийскую политику, когда у него была возможность выбора?». Россия была для него наиболее приемлемым сувереном только тогда, когда из игры выбыл Китай.

Подведение итогов данного тома заставляет искать ответы еще на два важных вопроса: почему у Кореи не получилось провести модернизацию по японскому образцу и, в связи с этим, был ли у страны шанс сохранить свою независимость.

Формально, и Корея, и Япония до своего «открытия» находились в изоляции[916] и уже 200 лет пребывали в состоянии «долгого мира», когда отсутствие любых серьезных внешних и внутренних конфликтов вроде бы лишает страту вызовов, в ответ на которые возникает потребность в модернизации. При этом японская «фора» составляла всего 20 лет. Зафиксированное открытие страны произошло в 1853 г., а реставрация Мэйдзи – в 1868. При этом учтем, что догоняющая модернизация теоретически может осуществляться быстрее, так как стране не надо изобретать всё самостоятельно.

Давайте подумаем, какие нужны предпосылки для того, чтобы в стране случилась буржуазная модернизация. Во-первых, это социально-экономические предпосылки: для буржуазной революции требуется критичное количество буржуазии. Если в многомиллионной стране буржуазия насчитывает всего несколько сотен человек, буржуазная революция вряд ли будет иметь успех. Требуется достаточно многочисленный средний класс, в первую очередь – городское население, которое будет движущей силой модернизации.

К исходу эпохи Токугава японское общество обладало внутренним потенциалом для развития капитализма. К середине XIX в. страна насчитывала два города – миллионника – Киото и Эдо. Существовала традиция вольных городов (Сакаи), важная для выработки концепции гражданского общества[917]. Была развита внутренняя торговля и значительное количество структурных элементов, которые затем удачно «вложились» в модернизацию страны. Например, уже существовала не просто биржа, где торговали рисом, а система вполне аналогичная современным биржевым торгам, результатом которой были, например, трактаты, посвященные анализу колебаний рынка и описывающие определенные модели поведения цен..

Для сравнения – в Корее в то же время в столице насчитывалось всего 250 тыс. жителей, а в остальных городах – и того меньше. Со времени открытия страны до ее аннексии Японией в стране не возникло той многочисленной прослойки активного городского населения и городской буржуазии, которая могла стать движущей силой реформ. Развитой внутренней торговли не было. При этом большинство ремесленников по старинке работало на казенных предприятиях фактически в качестве крепостных, а большинство торговцев (именно торговцев, а не купцов) – не лавочники, а коробейники.

Сложно сказать, насколько Япония опережала Корею по уровню технического прогресса, но судя по заявлениям представителей сирхак, сельское хозяйство было развито плохо, и целый ряд орудий труда был более примитивным, чем в соседнем Китае. Здесь показательна история с «изобретением» Чон Да Саном подъемного крана. Его модель была более громоздкой и имела меньший КПД, чем китайские образцы, однако в совей докладной записке двору Чон отмечал, что несмотря на недостатки, это та модель, которую сумеют без проблем сделать местные ремесленники.

Во-вторых, это идеологические предпосылки, в первую очередь связанные с местом конфуцианства в официальной идеологии. Можно отметить, что конфуцианство как система хорошо способствует консервации и сохранению традиции. Но способствует ли классическое неоконфуцианство модернизации – очень большой вопрос из-за отсутствия в нем концепции прогресса. В сочетании с укреплением начетничества и ортодоксии это легко приводит к отторжению нового, что хорошо видно по реакцию на модернизацию со стороны фундаменталистов вичжон чхокса.

В Японии конфуцианство изучали, но оно не оказывало доминирующего влияния, что видно и по отсутствию в стране системы государственных экзаменов, и по заявлениям японских сторонников этого учения, сделанных в стиле «если из-за моря приплывет войско захватчиков во главе с Конфуцием и Мэн-цзы, мы будем противостоять им несмотря на все почтение». В Корее же считалось, что в рамках теории малого Китая Корея сохранила ортодоксальную традицию конфуцианства и потому является «большим католиком, чем Папа Римский», что усиливало консервативный тренд.

Сюда же – вопрос развития науки и сбора информации о внешнем мире. В Японии, несмотря на изоляционизм, через голландскую факторию на острове Дэдзима в Нагасаки в страну поступали сочинения по астрономии, медицине, математике. "Окно в Европу" также позволяло следить за мировыми новостями и даже получать технические и технологические новинки. Существовала группа переводчиков, которая «вводила в научный оборот» важные труды, и школа «голландской науки».

В Корее обскурантизм занимал более сильные позиции. Восприемниками европейского знания были лишенные социального лифта сооль, в то время как интеллектуальная подготовка янбанов оказалась выхолощенной и превращенной в набор знаний конфуцианского начетчика, который должен был знать правила и каноны, помнить то, что написал Конфуций на такой-то строчке такой-то страницы, но это не давало им развития творческих сил.

В-третьих, это предпосылки, связанные с определенным состоянием элиты и ее желанием идти на перемены. Модернизация – это довольно сложный комплексный процесс, который требует больших усилий. Традиционное общество всегда сопротивляется ей, потому что она разрушает принятый уклад и насильственно вводит массу новшеств., которые люди должны принять. Например, развитие промышленности и торговли требует не только политической воли властей, но и большого количества рабочих рук. Тех самых крестьян, которые вынужденно уходят в города, пополняя ряды пролетариата. А для этого требуются очень серьезные и болезненные для села изменения.

Здесь хочется сделать любопытное замечание. Образцовый самурай, даже несмотря на то, что фехтование к этому времени стало «гражданским», должен был равно владеть и мечом, и кистью, оказавшись во время «долгого мира» в нише чиновника или ученого. В Корее же занятия боевыми/воинскими искусствами не входили в «джентльменский набор» янбана, которые, наоборот, старались подчеркнуть свою отдаленность от физического труда. Сложно сказать, насколько занятия боевыми искусствами воспитывали бойцовские качества, способные повлиять на выбор человека и в общеполитической ситуации. Но автору кажется, что некоторые психологические факторы здесь имеют значение.

Впрочем, большее значение здесь имеет уже упоминавшийся ранее садэчжуый, в рамках которого корейские ученые и политики думали не столько о самостоятельном пути развития в отсутствие сюзерена, сколько пытались найти новый образец взамен утраченного.

Да, корейские конфуцианцы могли заявлять, что корейское конфуцианство правовернее китайского, но такая трактовка не означала попытку отделиться от Китая и противопоставить китайской традиции нечто свое. На стратегическом уровне такие попытки закончились мятежом Мёчхона, а на тактическом – неудачными планами борьбы с маньчжурами в XVIII в.

Да, какая-то политическая фракция могла считать, что правильным сюзереном – образцом для Кореи должна быть не страна А, а страна Б, но при этом не подвергалась сомнению мысль о том, что сюзерен как цивилизационный и культурный образец должен быть, и что мы должны старательно его копировать. Представление о том, что сюзерена можно (а на самом деле нужно) догнать и перегнать, в корейской политической культуре практически отсутствовало.

Можно сказать, что, с одной стороны, у корейских властей не хватило желания и политической воли для того, чтобы неуклонно осуществлять программу модернизации. С другой стороны, можно сказать, что у них не хватило и возможностей для этого.

Можно ли было предотвратить аннексию? Это довольно сложный и интересный вопрос, по которому есть несколько точек зрения. Одна говорит о том, что на момент открытия страны разрыв между Кореей и Японией был таков, что даже в случае успешной догоняющей модернизации страна банально не успела бы развиться до того уровня, чтобы оказать достойное сопротивление: судьба Кореи была предрешена еще до прихода Коджона к власти.

Иные полагают, что шанс был, и что если бы прогрессисты пришли к власти хотя бы в 1884 году, страна могла бы осуществить модернизацию. Да, безусловно, мы получили бы страну, которая ориентировалась бы на Японию и США, но возможно, сумела бы обеспечить себе независимость за счет лавирования между сверхдержавами.

Однако здесь упускается из виду ряд моментов. Во-первых, Соединенные Штаты, скорее всего, оставались бы равнодушными к судьбе Кореи, и реальная борьба за влияние проходила бы в треугольнике «Россия-Китай-Япония». Во-вторых, сами по себе прогрессисты на тот момент были слишком малочисленны и не имели той поддержки в обществе, которая бы позволила бы осуществить комплекс реформ в короткие сроки. А 10 лет спустя во время реформ года Кабо прогрессисты оказались слишком зависимы от Японии, ибо процесс разделения демократов и патриотов (как кажется автору) уже прошел точку невозврата.

И здесь мы, к сожалению, упираемся в личностный фактор, связанный с государем Кочжоном, который отнюдь не был сторонником модернизации. Вначале он выступал за ограниченное развитие, потому что это была воля сюзерена. Но при этом внутренней потребности в модернизации, похоже, им не ощущалось. И это очень хорошо видно на примере «потерянных лет» (1898 – 1904), когда, избавившись от всех угроз, корейский правящий дом мог бы, при желании, начать модернизацию, но на деле погрузился в застой и коррупцию настолько, что фактически откатился к временам до реформ Года Кабо (1894).

Можно обратить внимание, что как только на вана переставали давить обстоятельства, и он оказывался перед реальным выбором продолжать или не продолжать реформы, происходил глубокий откат. Это было и перед убийством королевы Мин, когда государь фактически дезавуировал реформы, заявив о том, что все решения он принимал под давлением. И в ситуации после разгона общества независимости, когда вместо того чтобы развиваться произошел откат на 10, если не на 20 лет назад.

К сожалению, государя интересовало в первую очередь личное благополучие, а не благосостояние страны. Ключевым вопросом противостояния двора и реформаторов постоянно оказывался вопрос о дворцовых расходах и отделении их от государственной казны. При этом личные средства императорского двора абсолютно не тратились на модернизацию.

Возможно, судьба Кореи была бы иной, если бы вместо Кочжона ей управлял дальновидный, образованный, мудрый и деятельный правитель, понимающий необходимость перемен. Вопрос лишь в том, откуда ему там было взяться. Тэвонгун обладал достаточными качествами политического лидера, но по своим убеждениям он был традиционалистом, и даже находясь в тактическом союзе с японцами, оставался противником модернизации и где мог, пытался ее тормозить. Обстановка двора и главное конфуцианская ориентация на прекрасное прошлое существенно снижала вероятность появления на троне вана-реформатора, которому для осуществления своих планов пришлось бы радикально идти против традиции (и здесь снова бы встал бы вопрос о поддержке и тех, на кого такой реформатор мог бы опереться, учитывая, что даже по сравнению с Китаем, система социальных лифтов в Корее практически не работала). Поэтому конец такой корейской империи был закономерен, и хотя абсолютизировать заслуги Кочжона в этом не стоит, в гибель своей страны он внес весьма весомый вклад.

.

[1] «Десять тысяч» на Дальнем Востоке – следующий разряд после тысячи, и корейцы, как китайцы и японцы, ведут счет не тысячами, а десятками тысяч. Миллион, например, записывается как пэкман - сто раз по десять тысяч.

[2] Кое-что для понимания ситуации дает лингво-исторический анализ корейского языка. Скорее всего, он - изолированная ветвь алтайской семьи (изолированная настолько, что его часто выводят в самостоятельную семью), носители которой в древности обитали в восточной части Великой степи и/или в Маньчжурии

[3] Choong Soon Kim. Tradition and Transformation in Korea. Seoul. 2007. Р. 18

[4] В английском языке образ «Страна утренней свежести» впервые появился в 1886 г в одноименной книге Персиваля Лоуэлла, астронома, автора нескольких книг по Восточной Азии и советника первой корейской ознакомительной миссии США.

[5] Choong Soon Kim. Tradition… Р. 23.

[6] Слово «ван» в нашей исторической литературе принято переводить как «король», и в дальнейшем слово «король» будет встречаться в тексте параллельно с «ваном», но хочется напомнить, что этот перевод условный и исторический статус вана не тождественен королевскому. То же самое в целом касается применения к корейским реалиям терминов типа «феодалы»

[7] Хронология для этого периода ненадёжна, а традиционные датировки заведомо «удревлены» (подробнее см. в работах М. В. Воробьёва или М.Н. Пака).

[8] Этот иероглиф «хан» впоследствии использовался для обозначения всей корейской нации и сегодня присутствует в самоназвании Южной Кореи – Тэхан.

[9] Cumings, Bruce. Korea’s place in the sun. A modern history. New York, 1998. Р. 30-31.

[10] Choong Soon Kim.Tradition… Р. 30.

[11] Cumings B. Korea’s place... Р. 33.

[12] Там же. Р. 12.

[13] Впрочем, абсолютизировать роль Кореи как культурного моста между Китаем и Японией тоже не стоит. Б. Камингс приводит в своей книге (см. ниже) на с. 20 аналоги из европейской истории, считая, что нельзя, например, говорить о том, что наследие греко-римской цивилизации в Галлии оказало существенное влияние на формирование английской культуры через французов и нормандцев.

[14] В настоящее время националистически настроенные корейские историки очень любят строить предположения относительно того, что было бы, если бы Три Государства объединились под гегемонией Когурё. По их мнению, в этом случае территория Корейского государства была бы гораздо больше, охватывая Маньчжурию и советский Дальний Восток, а само государство, безусловно, сохранило бы гораздо больше национальной эндемики, не занимая вассальный статус по отношению к Китаю и проводя самостоятельную политику.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: