Правительственная коалиция

Еще днем 25 октября 1917 г., т. е. за несколько часов до открытия II Всероссийского съезда Советов, левые эсеры не имели своей фракции. Она была организована вечером, уже во время работы съезда, и с ее руководством ЦК большевиков начал переговоры об участии в первом советском правительстве. Но организационная неоформленность левых эсеров, неопределенность их статуса, в числе прочих причин, помешали им войти в Совет народных комиссаров. Впоследствии Камков пояснял: “Мы понимали, что не поможем делу, если в эту чисто большевистскую власть вольем одного или двух левых эсеров, что мы косвенно являемся виновниками и той гражданской войны, которая была неизбежна и которая ныне действительно имеет место”.

С одной стороны, левые эсеры боялись “потерять лицо”, затеряться, оказавшись “просителями в большевистской передней”, с другой – считали, что радикалы не должны изолировать себя от “умеренных демократических сил”, и поэтому настаивали на создании [c.367] правительства из представителей все социалистических партий. Как бы то ни было, со съезда Советов они не ушли, более того, приняли участие во ВЦИК и поддержали программу большевистского СНК по вопросам мира, земли, рабочего контроля.

Несомненно, отказ войти в правительство не был окончательным. Понимая это, большевики демонстрировали лояльность. 4 ноября В.И. Ленин предложил Колегаеву возглавить Наркомат земледелия. Обладая третью мандатов на съезде Советов, левые эсеры получили пропорциональное представительство в президиуме ВЦИК, его постоянных комиссиях. Руководство отделами – важнейшими рабочими органами ВЦИК – правящая партия разделила с левыми эсерами на паритетных началах. Так, иногородний отдел возглавили Свердлов и Алгасов, агитационный – Володарский и Каховская, по национальному вопросу – Урицкий и Прошьян, во главе крестьянской секции ВЦИК встала Спиридонова.

Как известно, большевистская теория исходила из того, что законодательная власть и исполнительная должны представлять собою нечто единое, в то время как левые эсеры настаивали на принципе разделения властей и в своем тяготении к парламентаризму были последовательны, заставляя СНК держать ответ перед ВЦИК по ряду острых вопросов. Большевики, располагая во ВЦИК большинством, хотя и не без труда, справлялись с левыми эсерами. Однако не считаться с оппозицией правящая партия не могла: приходилось освобождать арестованных, разрешать выпуск запрещенных газет, организовывать отчеты наркомов на пленках ВЦИК.

Претендуя на представительство интересов российского крестьянства, левые эсеры очень чутко следили за его политической эволюцией. На Чрезвычайном съезде Советов крестьянских депутатов они поначалу заявили о “нежелании связывать себя с правительством Октябрьского переворота”, но изменили свою позицию, когда большевикам все же удалось переломить настроения делегатов. Обычно это связывают с выступлением Ленина, который согласился провести закон о социализации земли (этот закон был принят в январе 1918 г. на III съезде Советов) в обмен на политическую поддержку его правительства.

Это была серьезная уступка крестьянству, и, похоже, она решила дело. Напомним, что программным принципом большевиков была национализация земли. Традиционным же эсеровским лозунгом была социализация, предполагающая отмену любой (частной или государственной) собственности на землю и уравнительный раздел ее в вечное пользование по “потребительско-трудовой норме” (не более, чем семья сможет обработать своими силами, но не менее, чем нужно ей для того, чтобы прокормиться). Неожиданно легко поступившись краеугольным камнем марксистской теории, Ленин имел все основания гордиться этим остроумным тактическим ходом и рекомендовать его в качестве образца своим коллегам по Коминтерну.

15 ноября 1917 г. открылось совместное заседание ВЦИК, Петроградского совета и Чрезвычайного съезда Советов крестьянских депутатов. Объединение советов рабочих и солдатских и советов крестьянских депутатов состоялось. На пути к правительственной коалиции [c.368] оставался лишь один камень преткновения – разделение или слияние законодательной и исполнительной властей. Диалог продолжался. 17 ноября он подошел к критической черте.

К сожалению историков, переговоры не протоколировались, но исходная платформа левых эсеров известна: ВЦИК реформируется, приобретая все функции парламента (“Народного совета”, по терминологии левых эсеров); правительству предоставляется право издания лишь “мелких актов”; “Народный совет” может приостанавливать действие любого ранее принятого закона; в руки левых эсеров переходят ключевые комиссариаты: земледелия, по военным делам, юстиции, по делам железнодорожным, внутренних дел; наркомы назначаются без права отвода (иными словами, фракция предлагает на вакантное место того или иного деятеля, а ВЦИК лишь “прикладывает печать к мандату”). В ночь на 18 ноября основные требования левых эсеров были приняты и вошли в так называемый “Наказ-Конституцию о взаимоотношениях ВЦИК и СНК”.

Левые эсеры приписывали честь подготовки этого документа себе, считая “Наказ” победой подлинной демократии и “освященного веками парламентаризма”. “Наказ” предусматривал преобладание выборного органа, резко ограничивал, если не исключал вовсе, законодательные права СНК, учреждал постоянный и действенный надзор за деятельностью правительства, расчищал дорогу к участию во власти всех политических партий. Из совокупности требований левых эсеров отвергнуто было лишь одно: в “Наказ” не вошла статья, дающая право ВЦИК приостанавливать действие любого ранее принятого закона. Но и без того большевики поступились чрезвычайно многим, а их согласие на 2-ю статью, ставящую под сомнение ленинскую доктрину единства законодательства и управления, говорило о многом.

В соответствии с межпартийным соглашением левые эсеры возглавили наркоматы: имуществ Российской республики (В.А. Карелин), земледелия (Колегаев), почт и телеграфа (Прошьян), местного самоуправления (В.Е. Трутовский), юстиции (И.З. Штейнберг); Алгасов и А.И. Бриллиантов получили статус “наркомов без портфеля”, имеющих, впрочем, решающий голос на заседаниях СНК.

В этих заседаниях, происходивших почти ежедневно, наркомы – левые эсеры принимали деятельное и конструктивное участие. Особую активность проявляли Алгасов, Трутовский, Прошьян и Штейнберг. За недолгое существование правительственного блока Трутовский успел поставить свою подпись под 41 правительственным актом, Алгасов – под 17, Прошьян – под 14 и т.д. Это была только часть законов и постановлений СНК, над которыми в декабре 1917 г. – марте 1918 г. работали левоэсеровские наркомы.

К новым обязанностям особенно хорошо были подготовлены Колегаев, Штейнберг и Трутовский. Колегаев – земский статистик, землеустроитель, председатель Казанского совета крестьянских депутата” – знал проблемы деревни не понаслышке. Штейнберг был юристом высокого класса, блестящим теоретиком в области уголовного права. Трутовский – один из лучших в стране специалистов по [c.369] истории земства; летом 1917 г. он принимал активное участие в выборах самоуправлений, много писал по этой проблеме.

Разумеется, не обходилось без трений, но обе стороны сходились в том, что работа, говоря словами Прошьяна, “в конце концов у нас совершенно спаялась”. Эта “спайка”, безусловно, отражалась и на межпартийных отношениях; показательно, что как раз в это время в левоэсеровских кругах оживленно обсуждалась идея слияния двух “партии социального переворота”.

“Спайка” проливает свет и на вопрос, до сих пор дискутируемый историками: шла ли ПЛСР с большевиками лишь до тех пор, пока проводились демократические преобразования, или, перешагнув этот порог, участвовала также в мерах “социалистического строительства”? Скорее верно второе утверждение. Если ПЛСР свое участие в правительстве обусловила согласием большевиков на грандиозную земельную реформу, равную по своему значению отмене крепостного права, то, в свою очередь, большевики требовали от своих партнеров поддержки таких шагов к “социализму”, как национализация банков и промышленных предприятий, централизация управления народным хозяйством, введение рабочего контроля. [c.370]

Трещина

Ратификация Брест-Литовского мирного договора с Германией нанесла тяжелый, хотя и не смертельный удар по относительно безоблачному сотрудничеству ПЛСР и РКП(б). До этого левые эсеры активно поддерживали российско-германский переговорный процесс в частности направляя своих представителей (Карелина, Биценко, С.Д.Мстиславского) в состав российской делегации. Однако, как выяснилось, их интернационализм приобрел абсолютный характер, не позволявший согласиться на сепаратный мир, который, по их мнению, далеко отодвигал перспективы “мировой революции”.

Следует отметить, что к этому вопросу ПЛСР подходила весьма своеобразно. Аргументация большевиков, будто Россия не может воевать ввиду отсутствия армии, не убеждала левых эсеров, ибо они войне как делу государственному противопоставляли восстание как дело самих масс. Мстиславский, автор знаменитого лозунга “Не война, но восстание!”, так объяснял это противопоставление: “Для нас, социалистов и революционеров, – нет вообще “государственных границ”. И поэтому мы должны рассматривать австрийские и германские войска не как армии чужого государства, находящегося в войне с нашим государством, а совершенно так, как смотрели мы в былые революционные годы на карательные отряды нашего собственного, ныне низвергнутого монарха. А потому одинаков должен быть и метод действий против этих отрядов. Не войну против них должны мы вести, но восстание”.

Мстиславский отмечал, что подготовка к революционной войне большевиков и подготовка левых эсеров к восстанию – вещи разные. У большевиков “в такой постановке “государство” заслоняет “класс”, борьба революционная уступает место государственной войне. В [c.370] этом – отклонение, в этом – отход от чистых позиций революционного социализма на путь оппортунистического служения Молоху государства... Для нас революция и война – понятия непримиримые. Мы были и будем партией восстания как метода классовой – классовой, а не государственной – революционной борьбы”.

На IV (Чрезвычайном) Всероссийском съезде советов (март 1918 г.) левоэсеровская фракция голосовала против ратификации мирного договора с Германией, отозвала своих наркомов из правительства, заверив, впрочем, что ПЛСР обещает Совнаркому “свое содействие и поддержку”. Однако новая ситуация породила в партии если не смятение, то смущение. Поэтому в апреле собрался II съезд ПЛСР. Главным, ради чего он созывался, был поиск ответа на вопрос: может ли ПЛСР и “впредь творить социальную революцию в тесном единстве с большевиками” или ей следует перейти в оппозицию?

Отчет ЦК и доклад Спиридоновой были выдержаны в корректном тоне, хотя в них не скрывались разногласия между партиями недавней правительственной коалиции. Так, звучали обвинения в постоянной и все более настойчивой узурпации правительством прав ВЦИК, работа которого, в конце концов, низводилась к формальному утверждению декретов. Утверждалось, что принцип демократического централизма противоречит идее советской федерации, по инициативе левых эсеров декларированной III съездом советов. Упоминалось о сложностях совместной работы с большевиками и о “бесконечных спорах” с ними по каждому пункту левоэсеровского законопроекта о земле: поправки большевиков грозили “уничтожить весь смысл, весь дух нашей социализации земли”. Общий вывод сводился к тому, что “пролетариат не может в настоящее время претендовать на роль боевого авангарда в решении судеб нашей русской истории. Советскую власть укрепить до конца и развить все социальное содержание нашей революции должно крестьянство”.

Это вывод отражал позицию центристской группы (Мстиславский, Натансон, Спиридонова, Трутовский и др.), которая расходилась с коммунистами по многим кардинальным вопросам внутренней и внешней политики, но наиболее разумной тактикой считала сочетание оппозиции с поддержкой. Она полагала, что выход левых эсеров из СНК был политическим просчетом и настаивала на участии партии во всех советских структурах.

Однако баланс сил на съезде был не в пользу умеренных. Это стало очевидно сразу же после выступлений Камкова и Штейнберга. Доклад Камкова – лидера левоэсеровских радикалов, одного из авторитетнейших (наряду со Спиридоновой и Натансоном) руководителей партии – был отмечен открытым антибольшевизмом, безапелляционностью оценок, непримиримостью тона. Он обвинил РКП(б) в навязывании стране мира, который отдал на “поток и разграбление” Украину, Прибалтику, Финляндию, принес неисчислимые бедствия трудящимся, блокировал революционный процесс в Германии, в Австро-Венгрии. Камков предъявил счет большевикам за пренебрежение интересами крестьянства, третирование левых эсеров. “Вряд ли можно говорить серьезно о влиянии нашей партии в советском [c.371] правительстве, – сказал он. – Это влияние было настолько слабо, что мы не могли отстоять даже того вопроса, который лежит краеугольным камнем в нашей программе, – диктатуры пролетариата и трудового крестьянства”.

Линию Камкова поддержал Штейнберг, сосредоточив внимание на процессе деградации советов как результате политики правящей партии. “Надо признать, – подчеркнул он, – что наши советские органы развращаются все больше и с каждым днем. Вино власти мно-гям так ударило в голову, что мы почти не умеем с этим справиться, Создается впечатление, что за деньги асе можно сделать, что никогда партийные синекуры и кумовство не были так сильны, как теперь, что создается особая советская, я бы сказал, преторианская бюрократия. Советское дело делается не народными массами, а специально поставленными людьми, которые превращаются в “профессионален власти”. Все горе в том, что Советская республика еще не родилась, что до сих пор она заменяется диктатурой даже не пролетариата, а верхушек его – отдельных партий и лиц”.

То, что не договаривали Камков и Штейнберг, сказал малоизвестный делегат из Пскова О.Л.Чижиков (в дальнейшем – один из теоретиков партии): “Мы не будем входить в правительство не потому, что мы не хотели ратифицировать мир – это сущие пустяки. Но и правительство мы не будем входить “то более глубоким причинам, именно по тем, что в настоящий момент партия большевиков разрушается. А раз так, то мы должны сконцентрировать все свои силы, чтобы быть в состоянии взять в свои руки власть”.

С такого рода утверждениями полемизировали близкие к большевикам Биценко, А.М.Устинов, Натансон, а М.А.Спиридонова усомнилась даже в политической этике “камковцев”. В пору становления левоэсеровской партии, говорила она, вы сотрудничали с большевиками, а теперь, когда ПЛСР набрала силу, а большевики “немного ослабли, когда есть возможность столкнуть их, спихнуть и стать на их место”, вы готовы сделать это. “В такой исторически ответственный и тяжелый для народа момент бросать власть, устраивать политику мы не имели права, потому что или тогда должны были бить большевиков, или оставаться с ними до конца даже в их ошибках и в их падении”. И пророчески добавила; “Когда мы из СНК вышли, то этим самым, может быть, осудили себя на гибель”.

Тем не менее центристская группа была близка к поражению. Пытаясь переломить ситуацию, она пустила в ход угрозу раскола: Колегаев, Майоров, Спиридонова и Трутовский заявили об отказе баллотироваться в новый состав ЦК. Это возымело действие: съезд одобрил выход из СНК большинством всего в 5 голосов, а резолюция “По текущему моменту” приобрела компромиссный характер. В ней, в частности, говорилось: “Исходя из того, что выход из Совета народных комиссаров ни в коей мере не должен был повести к подрыву как центральных, так и местных органов советской власти, съезд санкционирует решение ЦК об оставления всех работников – членов партии во всех учреждениях и коллегиям комиссариатов и других органов”. [c.372]

Резолюция по аграрному вопросу подчеркивала, что крестьянство может добиться своих классовых целей только в прочном союзе с рабочими, но в то же время отмечала, что оно “в силу своей многочисленности в этой великой борьбе является самым сильным отрядом иосставшей армии трудящихся России”. Съезд еще раз подтвердил: “Главным требованием трудового крестьянства является повсеместное проведение социализации земли, т.е. отмены частной собственности на землю и проведение уравнительно-трудового землепользования, исключающего наемный труд. Но социализация земли не может быть самоцелью, а лишь средством к конечной цели проведения социализма. Навстречу этому идет естественный процесс широкого применения коллективного труда на общественной земле”.

Резолюции “По рабочей программе” и “По экономической политике”, дополняя друг друга, составили единый блок документов. Особое внимание уделялось рабочему контролю, который виделся “не как отдача фабрик и заводов рабочим, железных дорог – железнодорожникам и т.д., а как организованный централизованный контроль над производством в общегосударственном масштабе”, “как переходная ступень к национализации и социализации предприятий”. [c.373]

Пропасть

Итак, представители партии левых эсеров покинули СНК, но остались во ВЦИК, коллегиях наркоматов, ВЧК, других учреждениях. Однако к лету 1918 г. антибрестский вал снова стал угрожающе нарастать; на этот раз он был обусловлен порочной, по мнению левых эсеров, продовольственной политикой большевиков.

С небывалой горячностью левые эсеры выступили против декретов “О продовольственной диктатуре” и “О комитетах бедноты”. Во-первых, как “чистые демократы” они были “против продовольственной диктатуры, как против диктатуры вообще”. Во-вторых, идее централизации продовольственного дела, пронизывающей декрет о продовольственной диктатуре, они противопоставляли идею децентрализации, предлагая передать осуществление продовольственной политики в руки местных советов. В-третьих, в декрете о продовольственной диктатуре говорилось не только о “деревенской буржуазии”, о “кулаках”, но и о “держателях хлеба” вообще. Это (и не без оснований) смутило левых эсеров. “Что обозначает то чрезвычайно расплывчатое понятие: крестьянская буржуазия, кулаки, люди, имеющие и деревне излишек хлеба, которое выставлено в этом проекте декрета? Само собой разумеется, что беспощадная борьба с теми, кто задерживает у себя излишки, должна быть; борьба с этим злом и составляет прямую обязанность советской власти. Но нужно определить эту категорию. Нужно понять, что сейчас в деревне имеются элементы чисто трудовые, крестьянские, которые могут преследовать кулацкие элементы, и эти трудовые элементы могут быть оплотом в борьбе с кулаками”.

Как видим, левые эсеры были за борьбу с кулаками, но опасались, что удар придется по мелкому и среднему крестьянину, поскольку [c.373] декрет обязывал каждого “владельца хлеба” сдать его и объявлял “всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, врагами народа”. Левые эсеры были не готовы, в отличие от большевиков, к признанию факта эксплуатации сытым “трудовым крестьянством” голодного пролетариата.

Отношение левых эсеров к “комитетам бедноты” закономерно вытекало из их теории классов, не признающей за деревенской беднотой классово-категориального значения. Противопоставление деревенской бедноты всем другим слоям деревни, “трудовому крестьянству” им казалось бессмысленным и даже кощунственным. Не находи в деревенской бедноте созидательного начала, они называли комбеды не иначе, как “комитетами лодырей”.

Когда левые эсеры, близко стоявшие к российскому мужику, спрашивали, где взять такой градусник, который позволил бы различать кулака и середняка, большевики отмахивались, поскольку теоретически ответ казался очевидным. Однако первые же походы продотрядов в деревню вызвали в ней, как и предсказывали левые эсеры, “поножовщину”, разрушили выборную, подлинно советскую власть заставили среднее и мелкое крестьянство отшатнуться от большевиков. Уже на VIII съезде РКП(б) Ленин вынужден был признать, чти “сплошь и рядом по неопытности советских работников, по трудности вопроса, удары, которые предназначались для кулаков, падали на среднее крестьянство”, однако затруднился объяснить, в чем же состояла “трудность” вопроса, который недавно казался ему таким очевидным.

В то же время небесспорна и трактовка, из которой исходили левые эсеры. Им думалось, что линия большевиков обусловлена вынужденной ориентацией на Германию. Всю совокупность факторов, толкнувших большевиков весной– летом 1918 г. на отчаянные и крайне непопулярные меры, левоэсеровские публицисты сводили к германскому колену, поставленному на грудь революционной России. “Мирбах не позволит!” – эту очень характерную реплику, раздавшуюся со скамей левой оппозиции, зафиксировал стенограф во время выступления Ленина на V съезде советов.

Отнюдь не способствовало сближению между былыми партнерами по правительственной коалиции исключение из советов партий социалистов-революционеров и меньшевиков 14 июня 1918 г. Если большевикам казалась противоестественной сама мысль о том, что и советы входят “антисоветские” партии, то левые эсеры стояли на точке зрения демократизма и резонно полагали, что, во-первых, нет оснований “устанавливать участие партий в контрреволюционных попытках как партий”, а, во-вторых, “ставить вопрос (об исключении) до съезда Советов формально недопустимо, так как представители эсеров и меньшевиков (во ВЦИК) делегированы от съезда и их исключение может быть решено только съездом”.

Разумеется, решение ВЦИК от 14 июня, принятое голосами большевиков, невзирая на протесты левых эсеров, было должным образом воспринято последними. Они почувствовали, что и над ними занесен дамоклов меч. Развязка стремительно приближалась, однако никто не знал, как она близка. [c.374]

Мятеж?

Еще весной 1918 г. в Москве состоялось представительное совещание левоэсеровских верхов, на котором было принято решение о возвращении к тактике индивидуального террора – старому, хотя и не вполне надежному оружию партии социалистов-революционеров. Помимо прочих планировалось даже покушение на кайзера Вильгельма II, для обсуждения которого Смолянский, видный левый эсер и секретарь ВЦИК, совершил нелегальную поездку в Берлин. Тем временем развернулась широкая партизанская борьба против германской оккупационной армии на Украине, и левоэсеровские боевики погрузились в нее о головой.

Однако, по мере нарастания противоречий между ПЛСР и РКП(б), в верхах первой все более крепло убеждение в необходимости “центрального террора”. 24 июня ЦК партии принял решение, в котором говорилось, что он “считает возможным и целесообразным организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма... Что касается формы осуществления настоящей линии поведения в первый момент, то постановлено, что осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы. Сигналом таким может быть и террористический акт”.

Фактически речь шла о покушении на командующего германской оккупационной армией на Украине генерала-фельдмаршала Эйхгорна и немецкого посланника в Москве графа Мирбаха. Этим же решением ЦК выделил две группы: одну (Спиридонова, Голубовский, Майоров) – “для учета и распределения всех партийных сил при проведении этого плана”, другую (Камков, Трутовский, Карелин) – с поручением “выработать лозунги нашей тактики и очередной политики и поместить статьи в центральном органе партии”.

Однако обе группы демонстрировали озадачивавшую пассивность. В чем же дело? Во-первых, приближался III съезд ПЛСР, и элементарная лояльность побуждала дождаться санкции на принципиальный теракт от высшей партийной инстанции. Во-вторых, покушение на Мирбаха с технической стороны не представляло никаких трудностей: имелись взрывчатка, оружие, не было недостатка в исполнителях (треть коллегии ВЧК и примерно такую же часть ее отрядов составляли левые эсеры). В-третьих, еще крепки были нити, связывавшие большевиков и левых эсеров: совсем немного воды утекло с тех пор, как велись разговоры о слиянии двух партий социального переворота. Общее подполье в июле 1917-го, сотрудничество в ВРК в октябре, совместная работа во ВЦИК второго и третьего созывов, дружная работа в СНК (декабрь–март) – это и многое другое формировало устойчивую политическую и личную близость, которую нелегко было рвать. Знаменательно, что позднее, из своего кремлевского заточения Спиридонова писала делегатам IV съезда ПЛСР (октябрь 1918 г.): “Но не забывайте все же никогда, товарищи, и в агитации, и в борьбе с большевиками ни того, что они уже сделали великое дело, что за границей весь мир поднимается под их флагами; ни того, что у нас и большевиков общие враги и общие друзья”. И горестно добавляла: “В этом главный трагизм и трудность положения нашей партии”. [c.375]

III съезд ПЛСР, завершившийся в первые дни июля и засвидетельствовавший быстрый рост партийных рядов (были представлены 85 тыс. членов партии, однако, по подсчетам мандатной комиссии. всего их было не менее 300 тыс.), прошел под знаком острой конфронтации с коммунистами. В резолюции по текущему моменту политика РКП(б), подверглась резкой критике: “Повышенная централизация, увенчивающая систему бюрократических органов диктатурой, применение реквизиционных отрядов, действующих вне контроля и руководства местных Советов, культивирование комитетов бедноты – все эти меры создают поход на Советы крестьянских депутатов, дезорганизуют рабочее Советы, вносят путаницу классовых отношений в деревне, создавая гибельный фронт города и деревни”.

В заключительном слове Камков призвал “вновь поднять революционное восстание для восстановления попранных завоеваний революции. В этой борьбе мы левые эсеры, сыграем главную и решающую роль. Мировая революция придет путем нашего восстания против германского империализма”.

Съезд дал директиву ЦК “всемерно способствовать расторжению Брестского договора, не предрешая ни одной формы такого расторжения”. Между тем близился V Всероссийский съезд советов (он начался 4 июля), на который левые эсеры возлагали большие надежды. Они получили на нем свыше 30% мандатов (на IV у них было 20%), увеличив, таким образом, свое представительство наполовину. Предполагалось, что “правительство и его партия под натиском революционного настроения трудящихся, идущих за партией левых эсеров, вынуждены будут изменить свою политику”. С таким твердым убеждением закончился III съезд партии и был встречен IV съезд советов. Но уже после первого его заседания стало ясно, что правительство не только не думало перечинить направление своей политики, но и не склонно было даже подвергать его элементарной самокритике. Тогда ЦК “решился выполнить приказание партийного съезда”.

6 июля Мирбах был убит Я.Блюмкиным, который, по иронии судьбы, курировал в ВЧК вопросы безопасности германского посольства. Вопреки мнению официальной советской историографии, в этом акте и последовавшие за ним событиях, если судить по намерениям левых эсеров, не было ничего ни антисоветского, ни мятежного. Замысел состоял в том, чтобы покушением на Мирбаха “апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы поставить правительство перед свершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной объединенности и непримиримости в борьбе за международную революцию”. Однако левые эсеры не предусмотрели, что Германия не будет спешить с разрывом Брестского договора и что им придется арестовывать Дзержинского и других большевиков, дабы не быть арестованными самим; они не предвидели, что импульсивный Прош Прошьян пойдет много далее заранее условленного и, захватив на время телеграф, разошлет по России циркуляр, объявлявший левых эсеров властью. [c.376]

Но, самое главное, они не предусмотрели (за что Спиридонова готова была себя “четвертовать”) реакцию большевиков, на стороне которых в этот день была бесспорная историческая правота. Как государственные люди, большевики, встретившись с нарушением волн съезда советов, грозившим прервать так дорого давшуюся им мирную передышку, обнаружили решительность и последовательность. Они арестовали всю левоэсеровскую фракцию V съезда (он заседал в Большом театре) и утром 7 июля разгромили отряд Попова, где укрывалась большая часть ЦК ПЛСР. В два дня мощная и все набирающая силу советская партия превратилась в конгломерат групп и группок, тянувших в разные стороны, дезориентированных в политическом пространстве и лишенных единого руководства.

Первой раскололась левоэсеровская фракция съезда советов, которой большевики не позволили участвовать в его работе. Одна часть поддержала свой ЦК, другая решительно перешла на сторону победителей, третья, осудив акт над Мирбахом, дистанцировалась от ЦК, назвав себя “фракцией независимых левых социалистов-революционеров”.

Акция 6 июля, как гром с ясного неба, поразила низы партии. Многие организации поспешили отмежеваться от собственного центра. Распустил партийную организацию Тульский обком ПЛСР. Осудил “участие левых эсеров в московских событиях” Саратовский комитет. Покидали партию многие левоэсеровские фракции в местных советах, во ВЦИК поступали пачки телеграмм с соответствующими заверениями. Этому способствовала и тактика большевиков, которые объявили, что в советах останутся лишь те левые эсеры, которые “подадут заявления о своей несолидарности с ЦК”.

Грубо и бесцеремонно представители партии были исключены из состава Московского, Новгородского, Пермского, Орловского, Витебского и других советов. К осени левые эсеры числились только в 31 уездном совете, а на VI Всероссийском съезде советов (ноябрь 1918 г.) им принадлежал лишь один мандат из ста (по сравнению с 30% на предыдущем съезде).

Что хуже всего, раскол ПЛСР стал оформляться организационно. Уже 21 июля представители 18 левоэсеровских организаций (в основном Поволжья и Центрально-Черноземной области), собравшись на конференцию в Саратове, признали необходимость создания новой партии. Конференция решила созвать съезд всех бывших левых эсеров. Съезд собрался в сентябре, на нем была учреждена партия “революционных коммунистов” (лидеры – А.М.Устинов, Биценко, Колегаев).

28 июля группа левых эсеров Пресненского района 'Москвы покинула городскую партконференцию в знак протеста против акции 6 июля. Консолидировавшись вокруг газеты “Знамя трудовой коммуны”, эта группа заявила о готовности создать новую партию, “окончательно и бесповоротно” порывающую с ПЛСР. В сентябре состоялась конференция, объявившая себя учредительным съездом партии “народников-коммунистов” (лидеры – Г.Д.Закс, Л.Оборин).

А что же те, кто остался в партии? На I Совете ПЛСР (август) по-прежнему ставились задачи срыва Брестского мира, [c.377] децентрализации продовольственного дела, ликвидации комбедом. Временное исполнительное бюро санкционировало уход партии в подполье. Hа IV съезде ПЛСР (октябрь) ответ за июльскую катастрофу пришлось держать Камкову, Карелину и Прошьяну. Теперь лишь иронию вызвал тезис Камкова: когда придет мировая революция, то “не большевики, а левые эсеры будут иметь шансы на успех и победу”. Так, один делегат заметил: “Я бы рассказал сказку про революционера и ребенка. Революционер перед взрывом, который он решил совершить, обдумывает все, подготавливает, рассчитывает каждую мелочь, прежде чем взорвать. Ребенок же в страшном нетерпении сделать поскорее садится и топает ножкой”.

Тем не менее в острой полемике победили сторонники “активной” линии. Съезд выступил против продовольственной политики большевиков, за упразднение СНК и передачу его функций ВЦИК. II Совет ПЛСР (декабрь 1918 г.) обрушился на аграрную политику большевиков, обвиняя их в “искусственном насаждении советских хозяйств”, которое ведет <к созданию нового класса советских батраков и государственно-оброчных крестьян, к образованию в деревне привилегированных слоев, живущих за счет трудового крестьянства”. В резолюциях, принятых на II Совете, выдвигались требования упразднения ЧК и ревкомов, передачи управления всем народным хозяйством профессиональным союзам, отказа от репрессивных мер при проведении продовольственной политики. [c.378]

Уход

Зимой 1919 г. в Москве были арестованы многие руководители ПЛСР. В марте ЧК, ставшая едва ли не основным инструментом межпартийных отношений, арестовала 35 левоэсеровских активистов, обнаружила подпольную типографию, где печаталась партийная пресса. Подобные акции чекистов имели также место в Пскове, Туле. Казани, Брянске, Орле, Гомеле, Астрахани и др. Всего в первой половине 1919 г. было раскрыто 45 нелегальных левоэсеровских организаций. Деятельность левых эсеров не раз становилась предметом обсуждения в городских, губернских комитетах РКП (б). Этот вопрос рассматривался также ЦК партии коммунистов.

Летом 1919 г. ЦК ПЛСР большинством голосов принял тезисы, в которых отвергались методы вооруженной борьбы с советской властью. В октябре 1919 г. “большинство ЦК” распространило по левоэсеровским организациям циркулярное письмо, призывавшее к объединению на почве отказа от вооруженной борьбы. Однако “активистское” крыло партии, не желая отказываться от своей тактики, провело в ноябре 1919 г. конференцию, на которой этот призыв был отвергнут.

В то время как “активисты” остановили свой выбор на критике оружием, “легалисты” предпочли оружие критики. Так уж сложилась судьба этой партии, что ей некогда было предаваться теоретическим дискуссиям. Будучи с первых своих шагов вовлечена в водоворот гигантских событий, ПЛСР не успевала осмыслить самое себя. Теперь, [c.378] вынужденные смыкать свои поредевшие ряды, левые эсеры должны были оглянуться на свои программные знамена.

Начиная с первых двух номеров журнала “Знамя” – центрального органа партии (всего вышло 11 номеров), не было ни одного, в котором не помещались бы материалы “к выработке партийной программы”. Рассматривая программное творчество левоэсеровских теоретиков, необходимо обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, на присущий левоэсеровским конструкциям утопизма. Субъективизм народников левые эсеры возвели в абсолют: “Уже наступило время провозгласить лозунги нового утопизма вместо кончающего свой век трезвого реализма”. Этот же взгляд разделял бывший нарком юстиции Штейнберг, полагавший, что “теории социализма надо во многом вернуться к так называемому утопическому социализму с его глубокими источниками нравственного пафоса и большой силой синтеза в разработке самого идеала, чуждому так называемому научному социализму”. Понятно, что такого рода подход позволял скорее создать секту, нежели консолидировать политическую партию.

Во-вторых, левые эсеры ощущали потребность преодолеть замкнутую систему отражений, когда, с одной стороны, их теоретическая мысль натыкалась на программу марксистов, с другой – на программу социалистов-революционеров. Отсюда – заимствования и, как следствие, эклектика. У меньшевиков бралась идея об автоматическом крахе капитализма и конфликте между метрополиями и колониями как основном антагонизме эпохи, откуда выводилось, что движущая сила мировой революции – “пятое сословие”, т.е. “униженное и ограбленное” крестьянство Востока. У большевиков занималась концепция об отмирании государства, что понималось левыми эсерами не как дело отдаленного будущего, но как проблема текущего момента. У анархистов – концепция децентрализации, очень напоминающая бакунинскую “федерацию коммун”.

“Большинство ЦК ПЛСР” (май 1920 г.) не только установило недопустимость вооруженной борьбы с советской властью, но и указало на необходимость участия в жизни советов. Резолюции содержали призыв бороться с контрреволюцией, поддерживать Красную Армию, участвовать в социальном строительстве и преодолении разрухи. Это свидетельствовало о повороте в сторону сближения с большевиками, каковой не в последнюю очередь был обусловлен польской интервенцией, вызвавшей, как подметил Ленин, патриотический подъем крестьянства.

Та часть ЦК, что заявила о неподчинении “большинству” и образовала самостоятельный центр, распространила директиву об организационном размежевании. В июле 1920 г., когда “активисты” (не подчинившаяся “большинству” часть ЦК) образовали “Комитет Центральной области”, “большинство ЦК” отмежевалось от него и его печатных выступлений. Принципиальные расхождения в руководстве партии делали невозможным его функционирование, поэтому “большинство” конституировалось в Центральное организационное бюро (ЦОБ), ближайшей задачей которого ставился созыв партийного совещания. В платформе ЦОБ говорилось об отражении контрреволюции, поддержке усилий Красной Армии, участии в жизни [c.379] советов; в ней также содержались требования создания “свободных проф союзов”, “органического слияния” промышленности и сельского хозяйства, “перехода от бюрократической национализации к творческом социализации”.

К концу 1922 г. распад организационных структур ПЛСР стал неоспоримым фактом. Развалился руководящий центр: одни члены ЦК ушли к большевикам, другие пребывали в ссылках и тюрьмах, третьи – в эмиграции. Осенью прекратилось издание журнала “Знамя” В декабре состоялись выборы в местные советы; хотя все кандидаты, кроме большевистских, находились в заведомо проигрышном положении, красноречивым свидетельством слабости ПЛСР явился тот, например, факт, что в Моссовет ей не удалось провести ни одного своего кандидата.

Россия, полуживая от нескончаемой войны, террора, тифа и голода, смертельно устала от политики. Она смирялась с диктатурой большевиков, которую те предпочитали именовать “диктатурой пролетариата”. Доведенный до крайности народ, по поговорке, сложившейся еще во времена Великой французской революции, был “согласен на любой режим, при котором едят”, а нэп, казалось бы, предоставлял такую возможность. В этих условиях ПЛСР была обречена на исчезновение. [c.380]

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: