СЕМИОТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА

- понятие, сформировавшееся в процессе активизации исследоват. внимания к символич. организации культуры, характеризующее культуру с т. зр. ее знаковости, специфич. характеристик процессов означения и понимания (интерпретации) культурно значимой информации, закрепленной в культурных текстах, а также существования, применения и изменения знаковых систем (языков культуры); в предельно широком смысле С.к. трактуется как “семиосфера” (Лотман) — сфера знаковой деятельности вообще. Междисциплинарный характер понятия С.к., затрагивающего проблематику как семиотики, так и культурологии, отражает, с одной стороны, тенденцию к расширению исследоват. поля семиотики за счет включения специфич. знаковых систем (прежде всего невербальных), используемых в культуре, а с др. — усиление внимания культурологии к семиотич. аспектам культурной деятельности, процессам функционирования знаковых систем в культуре, активизацию применения семиотич. методов к изучению культуры. Особенно сильно последняя тенденция проявилась во франц. структурализме, рассматривавшем культуру как совокупность знаковых систем и текстов, и, под влиянием структурализма, в позднейшей амер. культурной антропологии, акцентировавшей внимание на вербальных и невербальных аспектах знаковой коммуникации в совр. об-вах. Значит, вклад в формирование понятия С.к. был внесен представителями тартуско-московской школы, разрабатывавшими историко-типол. проблемы С.к., а также проблемы типологии С.к. на материале истории рос. культуры.

Не являясь специфич. формой кумуляции или трансляции культурного опыта (поскольку любая кумуляционная или трансляционная процедура предполагает использование знаков), С.к., тем не менее, представляет собой важную эвристич. характеристику как пан-культуры, так и субкультуры, выделенную по любым критериям (этнич., социальной, проф., историко-типологич. и т.д.). С.к. включает в себя весь комплекс знаковых систем (вербальных, жестовых, иконических, образных, формализованных) и культурных текстов, произведенных с их помощью в рамках данной культуры, а также специфич. процессы, реализуемые индивидами и коллективами в процессе знаковой деятельности (генерация и интерпретация культурных текстов, трансляция культурно значимой информации, семиотич. аспекты обыденной коммуникации, социализации и аккультурации), и институциональные формы, регламентирующие осуществление этих процессов. Характеристика С.к. подразумевает рассмотрение языков культуры в соответствии с принципами и нормами, принятыми в семиотике: т.е. комплексный анализ их синтактики (отношений между элементами языка и правил их образования и сочетания), семантики (отношений между знаками и значениями и правил означения и понимания) и прагматики (отношений между языком и пользователем и правил употребления языка). Изучение С.к., осуществляемое как синхронически, так и диахронически, позволяет выявить фундаментальные антропол. характеристики, обеспечивающие кумуляцию и трансляцию культурного опыта, способствует решению проблем соотношения универсального и специфичного, униформного и многообразного в культуре, значительно увеличивает эвристический потенциал применения структурно-функционального и системного анализа в культурологии, а также делает возможным кросскультурный компаративный анализ С.к.

Лит.: Проблема знака и значения. Сб. М., 1969; Труды по знаковым системам. В. 1-25. Тарту, 1964-92; Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996; Rey-Debove J. Semiotique. P., 1979; Jameson F. The Political Unconscious: Narrative as a Socialy Symbolic Act. L, 1981; Postmodernism. An Intern. Anthology. Seoul, 1991.

А. Г. Шейкин

СЕПИР (Сэпир) (Sapir) Эдвард (1884-1939)

- амер. лингвист и антрополог. Родился в Германии. Окончил в 1904 Колумбийский ун-т, в дальнейшем занимался научной деятельностью. В 1927-31 — проф. Чикагского, с 1931 — Йельского ун-тов. Член Амер. академии ис-

кусств и наук (1930), президент Амер. лингвистич. (1933) и Антропол.(1938) об-в.

На формирование С. как ученого значит, влияние оказали традиции амер. культурной антропологии 19 — нач. 20 в., занимавшейся описат. исследованиями традиц. об-в Амер. континента на базе сравнительно-истор. и топологич. методов. Значит, часть работ С. посвящена анализу индейских культур (в основном юж. и зап. индейцев племенной группы сиу). Однако к этногр. материалу С. подходил как лингвист, его интересовали проблемы формирования и функционирования индейских языков и диалектов, их роль и влияние на общий характер индейской культуры. Как лингвист С. был приверженцем формирующейся в тот период структурной лингвистики, одним из основоположников к-рой он стал. Пафосом этого направления было стремление перейти в анализе языка от историко-описат. построений к использованию методов точных наук, дать систематич. описание языка, подобное математическому. Особое значение для С. имели семиологич. теории де Соссюра. Предложенная Соссюром теория языка основывалась на представлении о знаке как соединении идеального понятия и конкр. акустич. образа (фонемы), на восприятии языка как знаковой системы, обладающей строгой внутр. структурой, универсальной для любого языка, к-рую и надлежало изучать в рамках семиологии (общей теории знаковых систем, в к-рую лингвистика входила функционально-прагматич. частью). Именно теории Соссюра, а также ранней европ. структурной лингвистики (Пражского лингвистич. кружка) определили системный подход С. к анализу индейских языков и диалектов, а также его повышенное внимание к акустич. аспектам языка (фонологии). В лингвистико-антропол. работах С. путем синхронного текстологич. анализа выявлялись устойчивые акустич. единицы языка, оппозиционные пары фонем, и инвариантные правила преобразования внутри и между фонемными парами. Такой анализ языка позволил С. не только выявить ряд важных фонетич. и грамматич. особенностей строения индейских языков, но и выдвинуть гипотезу определяющей роли языка в формировании осн. культурных порядков (форм организации хозяйственной деятельности, социальной стратификации, религии, культурной традиции как механизма трансляции ценностных универсалий).

Результаты применения структурных методов к анализу индейских языков позволили С. обратиться к общей теории языка. Основная из теор. работ С. “Язык” (“Language”, 1921, рус. пер. 1934) содержит основы структурного подхода к языку. С. предложил модель языка как строго организованной системы, содержащей структуры разного уровня (фонетические, грамматические, синтаксические), к-рые регламентируют практическое его применение путем строгих комбинаторных правил. Задача лингвистики при изучении языка — его формальное синхронное описание и моделирование (сравнимое с математич. моделированием процессов). Универсалистский подход к языку опирался не только на сходство структурных характеристик языков, но и на понимание социокультурной природы и функций языка, также в основе своей универсальных, т.о. отрицалась всякая возможность расового и любого иного оценочно-детерминированного деления языков (напр., принятого в младограмматизме возведения в эталон лат. грамматики). С. предложил свою оригинальную систему классификации языков, опирающуюся на их фонологич.особенности.

Исследование социального функционирования языка, понимание исключит, важности языка в социализации человека привели С. к построению гипотезы о решающей роли языка в формировании индивидуальных представлений об окружающем мире, лингвистич. детерминированности понимания явлений реальности. Существующие в языке наименования предметов, явлений, событий — суть “звуковые паттерны”, стереотипные формы восприятия, к-рые, сохраняя устойчивость в культуре, оказывают решающее воздействие на сам процесс формирования чело-веч. представлений об этих явлениях и событиях и их оценку. Эта теория, развитая последователем С. Бенджамином Ли Уорфом (1897-1941), получила название гипотезы лингвистической относительности или “гипотезы Сепира — Уорфа” и легла в основу т.н. этнолингвистики — этнически ориентированного синхронного анализа языка, выявляющего его роль в культурном формообразовании.

Исследоват. и преподават. деятельность С. способствовала развитию амер. структурной лингвистики (в частности, теории дистрибутивного анализа и школ дескриптивной лингвистики в США), оказала значит. влияние на характер культурно-антропол. исследований (благодаря С. компонентный анализ языка стал одним из важнейших элементов исследования культурной общности любого уровня). Не менее важную роль сыграл С. для развития теории коммуникации в социологии и совр. представлений о роли языка в процессах социализации и аккультурации.

Соч.: The Takelma Language of Southwestern Oregon. Wash., 1912; Language. N.Y., 1921; Sound Patterns in Language // Language, 1925, V. 2. № 1 (в рус. пер.: Язык. Введение в изучение речи. М., 1934); Language, an Introduction to the Study of Speech. N.Y., 1921; Избр. труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.

Лит.: Гухман М.М. Э. Сепир и “этногр. лингвистика” //Вопр. языкознания. 1954. № 1; Звегинцев В.А. Теорети-ко-лингвистич. предпосылки гипотезы Сепира-Уорфа// Новое в лингвистике. В. 1. М., I960; Апресян Ю.Д. Идеи и методы совр. структурной лингвистики: (Краткий очерк). М., 1966; Harris L.S. Structural Linguistics. Chi., 1960; [Swadesh М.] Edward Sapir// Language. 1939. V. 15. № 2.

См. также Этнолингвистика.

А. Г. Шейкин

CEPP (Serres) Мишель (р. 1930)

— франц. философ, культуролог, эстетик, историк науки и религии. Наметил новые подходы к традиц. проблемам культуры, эстетики и философии науки, а также нашел точки пересечения постмодернистской эстетики и постнеклассич. знания. С. настаивает на введении и укреплении субъективности в новейших направлениях совр. науки при помощи философско-эстетич. методов. Осн. мысль С. такова: существует узкий переход между точными науками и науками о человеке, подобный лабиринту. Преодолеть его можно лишь на путях коммуникации между двумя ветвями совр. культуры (метод “беспорядочного энциклопедизма”). С. исходит из неразделимости искусства, науки, мифологии, единства пространства-времени культуры, где Лукреций, Золя, Мишле, Тёрнер — наши современники. Хаос, изобретения и случайности поэтич. мира Лукреция — прообраз множественности, сложности, поливалентности постнеклассич. знания, проза Золя — предвосхищение физиологич. открытий, пьесы Мольера — социол. изучения об-ва. С. считает эстетич. знание более комплексным, полным и гибким по сравнению с естественнонаучным. Философия, лит-ра, миф, сказка способны увидеть горизонты, сегодня еще не доступные физике и математике, и тем самым стимулируют научный прогресс. При этом эстетика, не стремясь занять все пространство культуры, дает ее стереоскопич. видение.

Научное творчество С. концентрируется вокруг трех определенных им в качестве осн. способов познания — филос., научного и художественно-мифол. В его работе “Система Лейбница и математич. модели” (1968) исследуется классич. парадигма знания — ясное, упорядоченное видение мира, когда основой метафизики является математика. Лейбницевский идеал порядка и закона как гаранта стабильности интерпретируется в духе концепции “знания-власти”, видящей в классич. рациональности предтечу тоталитарной власти над природой и об-вом, сближающей ее с военным искусством. Определяя систему Лейбница как закрытую, С. считает ее символом эпистемологич. смерти.

Критике эпистемологич. догматизма, обоснованию роли эстетики и искусства как одного из источников научных знаний посвящена книга “Юность: о Жюле Верне” (1974). Исследуя связи между природой и наукой, путешествиями и знаниями, С. приходит к выводу, что искусство и наука — формы эпистемологич. путешествий, создающих новые связи между человеком и миром.

Синтезом лит-ры, науки, мифологии С. считает творчество Золя. В книге “Огни и сигналы в тумане: Золя” (1975) создатель эстетики натурализма предстает как мыслитель, увидевший сквозь ветви генеалогич. древа будущее рождение генетики.

Одной из ключевых фигур в истории культуры, чье творчество содержало ростки будущего постмодернистского ее этапа, С. считает Лукреция. В книге “Рождение физики в тексте Лукреция. Потоки и водовороты” (1977) античный мыслитель предстает творцом согласия человека и природы. Отказ от идеи господства человека над природой основан на концепции целостности мира и открытости, множественности, текучести знания, эпистемологич. жизни.

Темой, объединяющей исследования С., является проблема коммуникации. Теорию информации он считает тем перекрестком, на к-ром встречаются гуманитарная и научная культуры. Наука в целом — послание, выраженное в кодах: языковом, генетич., матем., физич., хим. и т.д. При этом и совр. наука, и искусство содержат все аспекты коммуникации — информацию, шум, избыточность. Попыткой приведения своих теор. взглядов в систему стала программа С. “Начала”, сопоставимая по структуре с психоанализом четырех стихии в “Поэтике пространства” Башляра. Каждому из мировых начал здесь соответствуют условия развития, исследующая их наука, а также посвященные им труды самого автора. Свое дальнейшее развитие концепция “Начал” нашла в пятитомнике “Гермес” (1968-82). В центре этого труда — проблемы коммуникации в философии, эстетике, науке и технике. В нем прослежены переходы от античного синкретизма к классич. рациональности, а также специфика постнеклассич. науки и постмодернистской эстетики.

Трактовка С. философии, культуры и искусства как термодинамич. систем, машин, живых организмов, стремящихся к хаосу, распадающихся на отд. знаки, стала одной из аксиом эстетики постмодернизма. Ее открытость, описательность, безоценочность связаны с видением искусства как живой мультитемпоральной машины, перерабатывающей шум и информацию в худож. язык. Вместе с тем искусство, как и наука, — своего рода дамбы знания на пути энтропийного потока бытия, способные остановить саморазрушительный дрейф совр. культуры.

Соч.: Le Systeme de Leibniz et ses modeles mathema-tiques. P., 1969; 1984; Zola: Feux et signaux de brume. P., 1976; La Naissance de la physique dans le texte de Lucrece: Fleuves et turbulences. P., 1977; Le Parasite.P., 1980; Hermes. V. 1: La Communication. P., 1968; 1984. V. 2: L'interference. P., 1972; V. 3: La traduction. P., 1974; V. 4: La Distribution. P., 1977; V. 5: Le passage de Nord-Ouest. P., 1980; Le contrat naturel. P., 1990; Jouvences sur Jules Verne. P., 1991.

Н.Б. Маньковская

СИМВОЛ (от греч. — знак, примета)

— 1) в искусственных формализованных языках — понятие, тождественное знаку; 2) в эстетике и философии искусства — универсальная категория, отражающая специфику образного освоения жизни искусством — содержат, элемент худож. произведения, рассматриваемый в своем знаковом выражении; 3) в социокультурных науках — материальный или идеациональный культурный объект, выступающий в коммуникативном или трансляци-

онном процессе как знак, значение к-рого является конвенциональным аналогом значения иного объекта.

Сложный, дихотомичный характер понятия С. в культуре раскрывается в его отношении к знаку. Принципиальное отличие С. от знака заключается в том, что смысл С. не подразумевает прямого указания на денотат (означаемый объект). Знак становится символом тогда, когда его употребление предполагает общезначимую реакцию не на сам символизируемый объект (экстенсиональное или интенсиональное значение этого знака), а на отвлеченное значение (или чаще целый спектр значений), конвенционально в той или иной степени связываемых с этим объектом.

Но при этом предметная, знаковая форма С. может иметь и даже стремиться к сохранению внешнего подобия с символизируемым объектом (вплоть до максимальной приближенности), или быть намеренно стилизованной под него, или иметь в качестве денотата специфическую черту, свойство, примету этого объекта. Т. о., применительно к С. можно говорить об опр. стремлении и приближении к тождеству означаемого и означающего, но это есть объектное (знаковое) тождество, за к-рым стоит смысловая отвлеченность. Само это приближение (особенно заметное в искусстве) может говорить о смысловой отвлеченности, свидетельствовать о стремлении сохранить, удержать указание на объект хотя бы на формальном уровне, или же, наоборот, осознанно разделить формальное сходство и содержат. отвлеченность, глубину, к-рую следует за этим сходством увидеть.

Причина этих сложных, кажущихся пародоксальными, отношений — в характере семантич. деятельности в самой культуре. Многообразие генерируемых культурой смыслов никогда не бывает адекватным конечному числу существующих общепринятых знаковых форм. Это несоответствие, с одной стороны, приводит к искажению, метафоризации смысла при означении, а с др. стороны, — к возрастающей по мере существования в гфостранственно-временном измерении многозначности (полисемантизму) языка. Накапливающийся у знака объем доп. отвлеченных смыслов (коннотаций) в силу их большей актуальности для конкр. коммуникации вытесняет его исходное (парадигмальное) значение и становится общественно разделяемым; знак превращается в С. (при этом он может продолжать функционировать и как знак (системный или единичный) в коммуникативных ситуациях иного типа. На стадиях развития культуры, предполагающих наличие отвлеченных, абстрактных смыслов, символизация культурного объекта осуществляется значительно быстрее, зачастую он уже создается как символ.

Сам характер символизации предполагает, с одной стороны, многозначность С. (С. может иметь информ., эмоц., экспрессионную смысловую нагрузку) и сложный характер его восприятия (рац. познание, интуитивное понимание, ассоциативное сопряжение, эстетич. вчувствование, традиц. соотнесение) — в этом отличие С. от аллегории или метафоры; с др., — динамич. характер существования С.: его существование целиком зависит от коммуникативной актуальности того или иного смысла.

Важное (но не необходимое) свойство С. — его репрезентативность, эстетич. привлекательность, к-рая подчеркивает важность и общезначимость С., но вместе с тем часто сочетается с формальной простотой, актуальной для употребления С. в коммуникативной ситуации. Нередко следствием коммуникативной актуальности С. оказывается формирование его повседневного аналога, выраженного языковыми средствами, наиболее употребительными в обыденной коммуникации (вербальными, жестовыми).

С. может функционировать как общекультурный, в рамках субкультуры (этнич., языковой, проф. и т.д.), быть специфичным для того или иного уровня или формы культуры. С. значительно чаще, чем знак, является несистемным; это вытекает из самой природы его смысла — существование системы символов (символич. языка), как правило, связано с опр. типами коммуникативных ситуаций (ритуал, специфич. деятельность институциональных форм культуры и т.д.).

Филос. осмысление понятия С. восходит к античности; именно с античной культурой нередко принято связывать само появление отвлеченных смыслов, абстр. мышления. Платон дал целостную трактовку С. как интуитивно постигаемого указания на высшую идеальную форму объекта. Эта идеалистич., интуитивистская трактовка С. (отделяемого от рассудочных форм познания), развитая неоплатониками, стала основой христ. символизма, в к-ром все сущее мыслилось как С. высшей непознаваемой сущности — Бога. Мистич., интуитивистское, сверхъестеств. понимание С., перенесенное в сферу эстетического, характерно для романтизма и лит. символизма (С. как указание на невыразимое, мистич., потустороннее содержание). Однако уже у Гёте можно найти зерно иного понимания С. — как универсальной формы человеч. творчества. Этот подход получил развитие в философии Гегеля, в к-рой С. — прежде всего средство человеч. коммуникации, условный знак. Рационалистич. подход к С. был развит в позитивистской научной традиции (Д. С. Милль, Спенсер) на материале эволюционной человеч. цивилизации. В “философии жизни” {Дильтей, Ницше, отчасти Зиммель) символизация выступает как гл. средство культуры и, одновременно, как инструмент ее критики, средство нормирования, искажения проявлений жизни, ограничения человеч. воли. Кассирер делает С. универсальной категорией: все формы культуры рассматриваются им как иерархия “символич. форм”, адекватная духовному миру человека (к-рый определяется как “символич. животное”). Для Шпенглера символизация — осн. критерий выделения локальных культур (теория “прасимволов”). Психоанализ рассматривал С. как порождение индивидуального (Фрейд) или коллективного (Юнг) бессознательного, как “архетипич. образ”, возникающий вследствие опосредствования человеч. сознанием глубинных императивов родового прошлого. У Лосева,

опиравшегося на анализ античной и раннеср-век. эстетики, получили развитие вопросы внешнего подобия означающего и означаемого в С. в связи с проблемой реализма в искусстве. Специфич. черты символич. деятельности человека исследуются также Лангер, Тодоровьш, Рикёром, Гадамером.

Социально-коммуникативный подход к С. получил научное развитие в символич. интеракционизме (Кули, Томас, Д. Г. Ленд), этнометодологии (Гарфин-кель), культурной антропологии (Боас, Крёбер, амер. этнология), работах представителей структурно-функционалистского направления (Малиновский, Радк-лифф-Браун, Мертон). Однако в своей коммуникативной функции С. в работах представителей этих направлений нередко смешивался или отождествлялся со знаком.

Структурализм поставил вопрос о культуре как совокупности символич. систем и культурных текстов, позволил выявить базовые механизмы и структурные основания символич. деятельности применительно к локальным группам культурных текстов. Этот подход к С. постструктурализм реализовал не в структурном, а в контекстуальном анализе. На сегодняшний день проблематика С. разрабатывается в эстетике и теории искусства — как проблематика выразит, средств худож. образа; в социокультурной антропологии — применительно к локальным аспектам коммуникации и массовой культуры.

Лит. Свасьян К.А. Проблема символа в совр. философии. Ер., 1980; Лосев А.Ф. Знак, символ, миф. М., 1982; Он же. Философия имени М., 1990; Он же. Проблема символа и реалистич. искусство. М., 1995; Символ в системе культуры. Тарту, 1987; Эмблемы и символы. М., 1995; Холл Дж. Словарь сюжетов и символов в искусстве. М., 1995; Бидерманн Г. Энциклопедия символов. М., 1996; Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991; Bollnow O.F. Die Lebensphilosophie. В.; Gott., 1958; Burke К. Language and Symbolic Action. Berk.; L. Ang., 1966; Blumer H. Symbolic Interactionism. Englewood. N.Y., 1969; Cassirer E. Philosophic der symbolischen Formen. Bd. 1-3. Darm., 1980-1985.

А. Г. Шеикин

СИМВОЛИЗМ

— худож. направление, сложившееся в зап.-европ. культуре в к. 60 — нач. 70-х гг. 19 в. (первоначально в лит-ре, затем и в других видах искусства — изобразит., муз., театральном) и вскоре включившее в себя иные явления культуры — философию, религию, мифологию, конкретнонаучное знание, тем самым претендуя на культурную универсальность и всеохватность. С. осуществил романтич. мечту о синтезе искусств, воплотил идею эстетич. прорыва к высокому, непреходящему содержанию действительности и преодоления ограниченности, рутинности текущей повседневности. Центр, компонентом символич. миросозерцания является символ — обобщенный и условный знак, соединяющий в себе свойства абстрактного понятия (характерного для науки или философии) или аллегории как формы иносказания и принципиально многозначного худож. образа, окруженного множеством разветвленных и субъективных ассоциаций.

Символич. мышление, обращение к символам и символике — одно из древнейших свойств человеч. культуры вообще; в этом отношении С. присущ всем древнейшим мифологиям и религиям, архаичным формам искусства, начальным проявлениям философии. Черты С. можно усмотреть в культуре Др. Египта и античности, в эпоху зап. средневековья и Ренессанса. Принцип “соответствий” между далекими предметами (напр., духовными и материальными) как воплощение трансцендентной связи явлений между собой был детально разработан в зап.-европ. ср.-век. схоластике и сохранился в словесном, изобразит, и муз. искусстве разл. стран Европы и в Новое время как глубоко укорененная традиция зап. культуры. Аллегоризм был широко распространен в искусстве классицизма и барокко, в эпоху Просвещения. Романтизм уже не ограничивался поверхностным аллегоризмом или наивным дидактизмом предшествовавших эпох, но стремился вскрыть незримую, подчас мистич. сущность вещей, незаметную для обыденного зрения и пошлого “здравого смысла” и раскрывающуюся избранным натурам — исключит, героям и гениальным личностям. Большое влияние на становление теории и практики С. к. 19 в. оказали филос. и эстетич. идеи Гёте, философия искусства позднего Шеллинга и Шопенгауэра, Э. Гартмана, Ницше, теор. работы Р. Вагнера, мистич. учения Я. Бёме, Э. Сведенборга. Философско-эстетич. и творчески-стилевые основы С. начали складываться почти одновременно в разл. зап.-европ. культурах: во Франции (Малларме, Лотреамон, Рембо, Верлен, Клодель, Валери), в Бельгии (Роденбах, Верхарн, Метерлинк), в Германии (Георге, Гауптман), в Австрии (Рильке, Гофмансталь), в Англии (Уайльд), в Норвегии (поздний Ибсен, Гамсун) и др.

Место С. в истории мировой культуры к. 19 — нач. 20 в. — одновременно переломное и судьбоносное. С. положил конец, казалось бы, безраздельному господству реализма 19 в.; возродил на новой почве идеи, образы и стилевые искания предшествующих культурных эпох (античность, средневековье, Возрождение, классицизм, Просвещение, романтизм), вписав их в мировой культурно.-истор. процесс; дал общее основание разл. модернистским течениям (от довольно неопр. декадентства до многочисл. и очень опр. по своему пафосу и поэтике разновидностей авангарда). С. и связывал далеко отстоящие друг от друга культурные эпохи (напр., античность и модерн), и разделял, противопоставлял, смежные, исторически близкие культурные явления, обнаруживая в них принципиальные смысловые различия (Шиллер и Гёте, Кант и Шопенгауэр, Вагнер и Ницше и др.). Обращаясь к предельно универсальному и в то же время абстрактному субстрату искусства — символич. мотивам и моделям, представляющим собой интеллектуально-филос. дискурс мира, символисты полу-

чали возможность интерпретировать любую эпоху, любое культурное явление, любого художника и мыслителя в качестве “вечных спутников”, в духе “эмблематики мира”, “ключей тайн”, “словесной магии”, в условных жанрах античной трагедии и архаич. мифотворчества. С. сознательно (и демонстративно) отвлекался от конкр. историзма (а значит, и современности), апеллируя к вечности, вневременным критериям искусства, мысли и жизни; перекодируя сюжеты и образы, идеи и концепции мировой культуры в мифологемы и философемы универс. порядка, органически вписывающиеся как в образно-ассоциативный контекст разл. искусств, так и в понятийно-логич. контекст философско-эссеистских, теоретико-эстетич. и политико-публицистич. построений.

И пафос, и идеология, и поэтика во всех явлениях С. в мировой культуре сходны. Эстетизм и философичность, обобщенность и абстрактность образов, их многозначность и расплывчатость, отрицание пошлой обыденности и всемирный масштаб осмысления действительности, склонность к мистицизму и истолкование религии как искусства — все это является общим для С. в поэзии и прозе, в музыке и живописи, в театре и эстетич. теориях разных нац. культур. В то же время очевидно: если во франц., австр. или сканд. С. важно личностное начало, “культ Я”, поэтизация внутр. мира; то в нем., белы. и особенно русском на первом плане оказывается внеличное, всеобщее, вселенское начало. Если англ. или австр. С. декларируют отречение от обыденности, пошлой повседневности, то С. белы. и русский усматривают в самой будничной повседневности возвышенное, величественное и прекрасное начало, а франц., нем. и скандинавский воссоздают извечность противоречии между банальной действительностью и высокими идеалами, исключительным. Типологич. различия С. в разл. культурных традициях обусловлены во многом соотношением “сил” натурализма и противостоящих ему романтич. тенденций в искусстве и философии — в каждой нац. культуре своеобразным.

Для построения типологии всемирного С. необходимо учитывать, что генезис С. в каждой нац. культуре (как и модернизма в целом) ориентирован не столько на преемственность (по отношению к опр. идейно-худож. традициям, стилям, конкр. именам), сколько на отталкивание. Именно от того, что служит в каждом конкр. случае предметом эстетич. и филос. противостояния, полемики, идейного спора, зависит смысл и эстетич. наполнение разных нац. вариантов С. (франц. и нем., австр. и норв., белы. и англ., наконец, самого многообразного и противоречивого — русского). Другой критерий ценностно-смысловой дифференциации С. в мировой культуре — те тенденции, к-рые вытекают из каждой нац. его разновидности, сменяя его идейно-эстетич. монополию, оспаривая его культурный авторитет (разл. виды постсимволизма).

Генезис С. в разных зап.-европ. культурах различен: франц. С. рождается в полемике с натурализмом в искусстве (Золя и его эпигоны); англ. С. не ограничивается чисто худож. полемикой, — он отталкивается не только от бытописательства и реалистич. лит. традиций, но и от филос. позитивизма, рационализма (вообще научного мировоззрения), от материализма и прагматизма в житейской практике. Зато нем. С. строится на совмещении натурализма с импрессионизмом, дополненным филос. идеализмом и иррационализмом; сходные тенденции отмечаются в австр., швед. и норв. С. В белы. С. сталкиваются как позитивистские, рационалистич. и натуралистич. традиции (Верхарн), так и антипозитивистские, хотя и не исключающие конкр. вещественности (Метерлинк), движущиеся как бы навстречу друг другу. Итал. С. (Д'Аннунцио) рождается в борьбе с веризмом, с одной стороны, и с нац. классицизмом — с другой.

Для рус. С. характерно идеол. размежевание с традициями революционно-демократич. “шестидесятничества” и народничества, с их социальным утилитаризмом, атеизмом, жизнеподобием, идеологич. “реализмом” (ср. передвижничество). Вообще рус. С. сознает себя не столько как искусство или философия, или эстетич. теория, или религ. учение — сами по себе, но как своеобразный “ключ жизни” — универсальное социокультурное явление, более реальное, нежели сама жизнь. В этом отношении рус. С. принципиально отличается от любого С. зап.-европейского, сознающего себя прежде всего как искусство, а затем — как “искусство для искусства”. Для русских символистов их творчество — это искусство преображения действительности, “искусство для жизни”, “жизнетворчество”.

Место рус. С. в истории отеч. и мировой культуры во многом обусловлено тенденцией, последовательно заявившей о себе в серебряный век: выработать “целостный стиль культуры” “во имя свободы творчества и во имя духа” (Бердяев}, связывающий воедино философию, религию, искусство и понимаемую весьма широко “общественность” (научную и худож., филос. и религиозную) — как деятельность по преимуществу культурную, а не социальную. Благодаря своему “целостному стилю”, аккумулировавшему в себе разл. явления культуры и т.о. осуществившему заветную мечту романтиков -- идею синтеза искусств, рус. С. (чуждый, впрочем, неоромантизму, столь характерному для зап. С.) не только органически вошел в контекст мировой культуры, откликаясь на многие ее явления, но и выделился среди др. нац. типов С. — как явление культуры, наиболее универсальное, синтетич. (что и обеспечило его всемирное значение — вплоть до к. 20 в.). Даже обращение рус. символистов к античным образам, сюжетам, мотивам, сама воссоздаваемая атмосфера античности (“дионисийство”, “аполлонийство” и т.п.) выступали как условные коды культуры, транспонировавшие современность в вечность, как средство обретения мировоззренч. универсализма и пути нового мифотворчества. В этой нац. особенности рус. С. сказалось сильнейшее влияние “философии всеединства” Вл. Соловьева — “отца” рус. С. и провозвестника многих культурных тенденций 20 в.

Наблюдения над разл. нац. вариантами С. показывают, что культурные традиции оказываются гораздо сильнее, нежели общие “стадиально-истор.” тенденции ряда культур или межкультурные взаимосвязи и влияния. В самом деле, возникнув не без влияния франц. С. и позднего нем. романтизма, философия культуры рус. С., как и его поэтика, были специфически рус. феноменами культуры. Даже знаменитая ницшеанская идея “сверхчеловека” преобразилась на почве рус. культуры:

из проповеди безудержного имморализма, волевого самоутверждения личности, поставившей себя “по ту сторону добра и зла”, утверждения исключительности “господских” натур, к-рым все позволено”, рус. мыслители к. 19 — нач. 20 в. сделали “залог высшей природы в глубине души человеческой” (Вл. Соловьев). “Сверхчеловеческое” понималось как “всечеловеческое” или даже “богочеловеческое”; вместо проповеди эгоцентризма и вседозволенности появляется идея возвышения личности, отдающей себя “общему благу”; изначальный коллективизм рус. нац. самосознания одерживает верх над комплексами зап. индивидуалистич. культуры, породившей как свое обостренное самосознание — Ницше. Восходя к Вл. Соловьеву, от него к Достоевскому, затем к Пушкину, а через него — ко всей мировой культуре (Гёте, Байрон, Данте и т.д.), рус. символисты (Мережковский, А. Белый, Блок, Вяч. Иванов и др.) вступали в спор с Ницше и реинтерпретировали его образы и идеи в духе рус. религ. философии и лит-ры. Так же обстояло дело и с иными зап.-европ. влияниями (франц., нем., скандинавскими) на рус. С.

Судьба зап.-европ. С. в целом была неотделима от двух типологич. “русл” — более массового неоромантизма и элитарного неоклассицизма (противопоставляемого натурализму); у своих истоков зап.-европ. С. тесно связан с импрессионизмом (одновременно близким к натурализму и преодолевающим его); в свою очередь, С. дает начало экспрессионизму (в Германии и Австрии), а затем и сюрреализму (особенно во Франции). С. в России развивается как метахудожественное явление: в своем генезисе он отталкивается не столько от худож., сколько филос., этич., идеол. течений, а подчас и от социальных явлений самой жизни. Поэтому рус. С. целесообразно исследовать (как справедливо считает австр. ученый Хансен-Лёве) парадигмально: во взаимосвязи документов худож. мышления и доминантно-теор. дискурсов, “жизнетворчества” и мифотворчества, через символ, “интертекст”.

И. В. Кондаков, Ю.В. Корж

Русский С. возник на рубеже 80-90-х гг. 19 в. и просуществовал до середины 20-х гг. 20 в. как ведущее идейно-худож. и религиозно-филос. течение рус. серебряного века, определившее собой все крупнейшие худож., филос. и — косвенно — социально-полит, достижения этой самостоят. и самобытной эпохи в истории рус. культуры (включая худож. авангард, разл. направления рус. религ. философии, “рус. космизм”, многие тенденции в философии рус. марксизма, в дореволюционной “пролетарской лит-ре” и т.д.). Это исключит, влияние теор. идей и худож. практики рус.С. было связано с тем, что С. в России с самого начала претендовал на выполнение универсальных, общекультурных, мировоззренч. функций в обществ, жизни (в отличие, напр., от франц., нем. или сканд. С., остававшихся прежде всего литературно-худож. явлениями). Именно поэтому в деятельности рус. символистов, начиная с самых первых его представителей (Н. Минский, Д. Мережковский, 3. Гиппиус), поэзия была неотделима от философствования, социальный утопизм и полит, фантазирование были пронизаны религиозно-мистич. мотивами (в том числе эсхатологич. и апокалиптическими), а жизненное поведение и обществ, активность постоянно эстетизировались, обретая поэтич. и театрализованные формы. Рус. С. изначально был синкретич. явлением, демонстрируя возможности социокультурного синтеза, в к-ром сложно взаимодействовали разл. виды искусства и философия, позитивная наука и религия (обязательно “новая”, неофициальная), культура и сама жизнь. Эти особенности рус. С. стали еще более выпуклыми с присоединением к нему Брюсова, Бальмонта, Ф. Сологуба и особенно “третьей волны” рус. С. — т.н. “младосимволистов” (Анненского, Вяч. Иванова, Блока, А. Белого, Балтрушайтиса и др.).

Символич. смысловые структуры (в том числе ми-фол. и религиозно-филос., художественно-эстетич. и нравственно-этич., социально-экон. и политико-идеологические) в теории и практике рус. С. “уравнивались”: символич. содержание мира представлялось рус. символистам более реальным, нежели его конкр. проявление в социальной действительности, быте, в тех или иных конкр. — худож., нравств., полит., религиозных и т.п. — формах (Ens realissimum, т.е. Реальнейшее Сущее). Отсюда исповедание Рус. С. характерного девиза: “a realibus ad realiora” (Вяч. Иванов), что означает:

движение, стремление, порыв — “от реального к более реальному”. Собственно, представителей рус. С. интересовали не сами по себе философия или религия (особенно ортодоксальные церковные доктрины, представлявшиеся профанацией Божеств. Истины), не сами искусство или политика (казавшиеся более или менее пошлым “ремеслом”: техн. “сторона дела” мыслилась необходимой, но недостаточной), но прежде всего процесс: философствования, религиозно-мистич. исканий (богоискательство), худож. творчества, полит, преобразований и т.п. — т.е. свободной творч. интерпретации неких первичных текстов и эстетич. форм. В этом отношении рус. С. во многом предвосхитил такие магистральные направления философии 20 в., как феноменология и -тесно с ней связанная герменевтика. Не случайно выдающиеся рус. феноменологи — Флоренский, Шпет, Бахтин, Лосев, Выготский — при всем их различии между собой прошли “школу” рус. С. и испытали его определяющее воздействие на всем протяжении жизни и творчества.

Универсальным аналогом всех творч. процессов — в искусстве, религ. познании, в житейском поведении, в

полит, революции — для рус. С. было явление теургии (творч. реализация человеком божеств, начала, или деятельное уподобление себя Богу-Творцу). Поэтому для рус. С. характерна не гносеологич. устремленность, не онтологии, построения мироздания, не аксиологич. суждения о мире в разл. его проявлениях и аспектах, но гл. обр. — творч. ориентация и реализация личности (в любой доступной ей сфере — будь это область религии, философии, искусства или самой социальной действительности). Цель рус. С. (достигаемая в любой форме — поэтич., публицистич., философско-религ., поведенческой, политической) — не познание, а преобразование мира, не жизнесозерцание или жизнеописание, а “жизнестроение”, не приспособление личности к существующему, несовершенному и обыденному, но “пресуществление” и созидание реальности — в соответствии с предельными идеалами божеств. Истины, Добра и Красоты. Из трех названных компонентов культурного универсума рус. С. отдавал предпочтение эстетич. началу, следуя в этом отношении тезису Достоевского “Красота спасет мир”, в дальнейшем развитому Вл. Соловьевым в качестве метафизич. основания его концепции “всеединства”. В результате представление об искусстве у рус. С. расширяется до масштабов человеч. деятельности вообще, включая в себя практически все. “Искусство” того или иного рода становится у рус. С. синонимом неканонич. религии и революции, любви и “умного веселия” народа, познания прошлого и заклятия будущего.

Именно философия “всеединства” Вл. Соловьева, а также его поэтич. творчество стали теор. фундаментом и смысловым “стержнем” рус. С. Все остальные влияния, на первый взгляд, представляющиеся случайными и эклектичными (зап.-европ. символизма; Ницше и Р. Вагнера; Риккерта, Г. Когена и др. неокантианцев; Р. Штейнера и антропософии в целом; рус. славянофилов и народников; идей первонач. христианства, античной культуры, мифологии Востока и т.д.), преломляются в рус. С. исключительно через философию Вл. Соловьева, что превращает их в качественно иные, творчески реинтерпретированные феномены, имеющие смысл лишь в опр. символич. контексте. Идеи коллективизма и соборности соединяются с апологией творч. индивидуальности; идеи всемирной отзывчивости сочетаются с мессианизмом, концепцией нац. избранничества; идеи межкультурного и межконфессионального диалога, вселенского единства дополняются верностью рус. культурным традициям и стремлением включить инокультурные феномены в ценностно-смысловое единство рус. культуры. В то же время концепция “всеединства” рус. С. существенно отличается от соловьевской своей дисгармоничностью, обостренным трагизмом, в конечном счете — неверием в осуществимость того, что Вл. Соловьев называл “истинным всеединством”, — т.е. таким, в к-ром “единое существует не на счет всех или в ущерб им, а в пользу всех”.

В искусстве и философии рус. С. (неразрывно связанных между собой) единое существует именно в ущерб всему и каждому; Красота противоречит Добру и Истине, а нередко и исключает их возможность; культура находится в неразрешимом конфликте с жизнью; творч. личности не совпадают с народом и народностью; народ не исчерпывается соборностью и нередко оборачивается “муравейником”, “легионом”. Будущее рисуется не светлым и прекрасным, а страшным: предстоит нашествие “грядущих гуннов”; надвигается катастрофич. и неотвратимая революция (мистич. духовный смысл к-рой не искупает предстоящих разрушений и страданий); предчувствуется неизбежное, чуть ли не библейское “рассеяние” России и ее народа; предстоящее “крушение гуманизма” — на устах буквально у всех рус. символистов (Мережковский и Гиппиус, Ф. Сологуб, Брюсов, Вяч. Иванов, Блок, А. Белый и др.). Не случайны возникающие в это время зловещие символич. “формулы” рос. действительности: “Грядущий Хам”, “Мелкий бес”, “Возмездие”, “Балаганчик”, “Красный смех”, “Христос воскрес” и т.п. В интерпретации Блока (позднее предисловие к поэме “Возмездие”), соловьевская триада “Красота — Истина — Добро” превращается в триаду: “Искусство — жизнь — политика”, причем эта неканонич. “троица” вполне укладывается в диалектич. формулу “нераздельности и неслиянности”, свидетельствующую о неизбывном трагизме сложившегося т.о. в 20 в. противоречивого “всеединства” рус. и мировой культуры.

В отличие от разл. нац. вариантов С. зап.-европ. (трансформировавшегося в 20 в. в экспрессионизм, сюрреализм и т.п.), рус. С. подготовил почву для постсимволистских явлений рус. культуры, в той или иной мере также причастных к авангарду, — акмеизма (к-рый в дальнейшем обрел формы неоклассицизма) и футуризма, ставшего одним из осн. течений революц. культуры (вместе с типолологически близкими ему явлениями имажинизма, конструктивизма). Все постсимволистские явления рус. культуры в процессе формирования в Советской России тоталитарной культуры были загублены или перестали существовать под давлением неблагоприятных истор. обстоятельств. Сам рус. С., переживший глубокий идейно-филос. кризис после т.н. “первой рус. революции 1905-07 гг.” и накануне Первой мир. войны, в ранние послеокт. годы переживает свою агонию и постепенно сходит со сцены, уступая место постсимволистским явлениям рус. культуры, с ясным пониманием неизбежности и внутр. оправданности наступающего “крушения гуманизма” и ощущением “разрушительности”, “смертельности” нестройной и дикой для “цивилизованного слуха” “музыки революции” (Блок, Вяч. Иванов). Однако влияние рус. С. на всю рус. культуру 20 в. продолжалось в косвенных, “превращенных” формах.

Одним из следствий рус. С. в эпоху советского тоталитаризма стал феномен “социалистич. реализма”, декларировавшего утверждение “должного” вместо “сущего” и поэтизировавшего потенциальное содержание жизни вместо актуального. Подобные априорные установки по отношению к действительности на самом деле

не имели ничего общего с реализмом как таковым и соответствовали скорее сверхзадачам “жизнестроитель-ства”, “жизнетворчества”, органически близким рус. С. Эстетич. декларация действительности в ее “революц. развитии” представляла собой по существу новый вариант символистской утопии “всеединства”, художественно-полит. проекта гипотетич. реальности, вера в осуществимость к-рого в ближайшем или отдаленном будущем принимала в условиях тоталитарного режима религиоподобные формы. Показательно в этом отношении дореволюц. творчество Горького, во многих отношениях близкое рус. С. (идейно-филос. декларативность, активное использование условной символики, неоромантич. пафос преобразования действительности на основаниях Красоты,обостренное восприятие Истины и лжи — в их непрямом соотношении с Красотой и Добром и т.п.). Именно Горький считался (и не без оснований) основоположником “социалистич. реализма”, ставшего с к. 20-х гг. монополистич. методом советской лит-ры и искусства. Характерна и причастность Горького “богостроительству” как особой “еретической” форме рус. религ. философии (и вместе с тем нетрадиц. религиозности), родившейся на стыке с рус. неопозитивизмом (“эмпириомонизм” и “эмпириокритицизм” А. Богданова, “эмпириосимволизм” П. Юшкевича и т.п.). Многое сближает эти религиозно-филос. искания Горького с “богоискательством” в рус. С., с концепцией “нового религ. сознания”.

Другой превращенной формой рус. С. стало явление “новокрестьянской культуры”, связанное прежде всего с именами поэтов Н. Клюева, С. Клычкова, Есенина, А. Ширяевца, П. Орешина, ученого-экономиста и прозаика Чаянова, в той или иной степени представителей филос. прозы 20-х гг. — Платонова, Леонова, Вс. Иванова и др. Сложное ассоциативное мышление, поэтизация природы и народного быта, религиозно-филос. символика, самобытное “доморощенное” философствование в худож. форме — все это во многом продолжало и развивало традиции рус. С. с той разницей, что трагич. сознание интеллигента, оторванного своей ученостью и отвлеченностью от народной жизни, сменилось в “новокрестьянской” культуре трагич. сознанием человека из народа, традиц. представления о мире к-рого сталкиваются с необратимыми изменениями в России, связанными с процессами урбанизации, модернизации, индустриализации, коллективизации (частично совпавшими с социалистич. преобразованиями под эгидой советской власти).

Под сильным влиянием рус. С. развивалась и “пролетарская культура” в России — т.н. “пролетарская поэзия” в дореволюц. период, а после Октября творчество участников объединения “Кузница” и разл. пролеткультовских творч. организаций. Космич. масштаб образов, гиперболизм обобщений, отвлеченная декларативность и абстрактность поэтики дополнялись в произведениях “пролетарских писателей” заданными упрощенными схемами, излагающими азы социалистич. идеологии и наивно переосмысленные, профанированные аллюзии марксизма, преломленного через теории Богданова и квази-марксистские “новоделы” самих выходцев из народных низов, пополнявших ряды писателей и мыслителей “от станка”. Названные три превращенные формы постсимволистской рус. культуры (“новокрестьянская”, “пролетарская” и “соцреализм”) определили в своей основе черты советской тоталитарной культуры, как она складывалась в 20-е и в нач. 30-х гг. в СССР.

После крушения тоталитарного строя в России интерес к рус. С. возобновился в своей незамутненной форме, хотя и через призму драматич. 75-летия опыта советской культуры, способствовавшего свежему и в то же время, пожалуй, излишне “розовому”, беспроблемному восприятию рус. культуры серебряного века.

Лит.: Литературно-эстетические концепции в России конца XIX-нач. XX в. М., 1975; Владимирова А.И. Проблема худож. познания во франц. лит-ре на-рубеже двух веков (1890-1914). Л., 1976; Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Избранные труды. Л., 1977; Крутикова Н.Е. В начале века: Горький и символисты. Киев, 1978; Андреев Л.Г. Импрессионизм. М., 1980; Балашова Т.В. Франц. поэзия XX в. М., 1982; Долгополов Л. На рубеже веков: О рус. лит-ре конца XIX-начала XX в. Л., 1985; Из истории русской литературы конца XIX-начала XX в. М., 1988; Ермилова Е.В. Теория и образный мир рус. символизма. М., 1989; Лотман Ю.М., Минц З.Г. Статьи о русской и советской поэзии. Таллинн, 1989; Ильев С.П. Русский символистский роман. Аспекты поэтики. Киев, 1991; Дмитриев В. Поэтика (Этюды о символизме). СПб., 1993; Сарабьянов Д.В. История рус. искусства конца XIX-начала XX в. М., 1993; Серебряный век в России: Избранные страницы. М., 1993; Поэзия франц. символизма. Лотреамон. “Песни Мальдорора”. М., 1993; История русской литературы: XX век. Серебряный век / Под ред. Ж. Нива и др. М., 1994; Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994; Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистич. искусство. М., 1995; Корецкая И. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М., 1995; Серебряный век русской литературы: Проблемы, документы. М., 1996; Эллис. Русские символисты. К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый. Томск, 1996; Эткинд А.М. Содом и Психея: Очерки интеллектуал, истории Серебряного века. М., 1996; Holthusen I. Studien zur Asthetik und Poetik des Russishen Symbolismus. Gott., 1957; Balakian A. The Symbolist Movement. A Critical Appraisal. N.Y., 1967; Decadence and the 1890s. L, 1979; Johnson R.V. Aestheticism. L., 1969; Romani B. Dal simbolismo al futurismo. Firenze, 1969; West J. Russian Symbolism: A Study ofVyacheslav Ivanov and the Russian Symbolist Aesthetics. L., 1970; Le mouvement symboliste en litterature. Bruxelles, 1974; Anderson D.L. Symbolism. A Bibliogr. of Symbolism as an Intern, and Multi-disciplinary Movement. N.Y., 1975; Hinterhauser Н. Fin de siecle: Gestalten und Mythen. Munch., 1977; Weinhold U. Kunstlichkeit und Kunst in der deutschsprachigen DekadenzLiteratur. Fr./M., 1977; Jullian R. Le mouvement des arts

du romantisme au symbolisme: Arts visuels, musique, litt. P., 1979; Delevoy R.L. Symbolists and Symbolism. Geneva; N.Y., 1982; The Symbolist Movement in the Literature of European Languages. Budapest, 1984; Hansen-Loeve A.A. Der Russische Symbolismus: System und Entfaltung der poetischen Motive. Bd. 1. W., 1989.

И. В. Кондаков

СИМВОЛИЗМА ТЕОРИЯ (У.Л. Уорнера)

- социол. теория, синтезирующая и творчески перерабатывающая идеи франц. социол. школы (Дюркгейм), символич. интеракционизма (Дж.Г. Мид), психоанализа (Фрейд), бихевиористской психологии, семантики и т.д.

Под “символами” Уорнер понимал “вещи, обозначающие и выражающие что-то другое”. Символами могут быть слова и языковые значения, изображения, звуки, жесты, верования, представления, религ. ритуалы и т.д.; символична большая часть того, что передается людьми друг другу через слова и жесты в обыденной жизни. Символ как обозначающее отсылает к обозначаемому, к-рым могут быть “все известные реальные и воображаемые действия, вещи и отношения между ними”. Обозначаемое — не обязательно физически существующая вещь и вообще не обязательно что-то существующее; им может быть, напр., чувство.

Символ состоит из двух компонентов: знака, или “метки” (“внешне воспринимаемой формы”), и значения (интерпретации знака индивидом или множеством индивидов). Значение всегда включает в себя нек-рое концептуальное содержание и негативные или позитивные ценности и чувства, группирующиеся вокруг интерпретации. Восприятие символа состоит в осознании индивидом значения, исходящего от воспринимаемого знака.

Знак — наблюдаемая часть символа; символич. общение всегда осуществляется в знаковой форме, через отправление и получение знаков взаимодействующими индивидами. Как отмечает Уорнер, “знаки помечают значения вещей”, однако в роли “меток” значения могут выступать не только знаки, отсылающие к чему-то другому и обозначающие нечто, не присутствующее в самих знаках как наблюдаемых физич. объектах, но и сами объекты. “Значащими вещами” (или “метками”) могут быть признаки и констелляции признаков, цвета, формы, действия и бездействия, движения, звуки, шумы, молчания и т.п. Уорнер выделил 4 типа “значащих вещей”: чистые объекты, опосредствующие объекты, опосредствующие знаки и чистые знаки.

Значение чистого объекта ограничивается тем, чем он является как физич. объект; он “отсылает к самому себе и ни к чему более”.

Опосредствующий объект также преимущественно обозначает самого себя, однако его концептуальное содержание окружено вторичными значениями, выходящими за пределы него как такового. К этому типу меток относится, например, жилой дом, наделенный для конкр. индивида, его воспринимающего, какими-то вторичными значениями (напоминающий его родной дом; ассоциативно связанный с какими-то важными событиями его жизни, планами, целями, желаниями и т.п.).

Опосредствующий знак обозначает преимущественно то, что не присутствует в нем как в наблюдаемом объекте, хотя часть его значения связана с ним как таковым. К этому типу “меток” Уорнер относит, напр., кладбище, родной дом, домашнюю кошку и т.п.

Чистый знак обозначает и выражает нечто совершенно отличное от него как наблюдаемого объекта: либо какой-то другой значимый объект, либо чувства и верования. К чистым знакам относятся, напр., слова (устные и письменные), крест, флаг, знак приветствия, химич. формулы и т.п.

Эти типы “меток” конституируют 4 качественно разл. типа “знаковых ситуаций”. В проф. жизни в качестве “меток” доминируют чистые объекты, в обыденной жизни — опосредствующие объекты, опосредствующие и чистые знаки, в ночных сновидениях и дневных грезах — опосредствующие знаки. Символами являются только те значащие вещи, к-рые обозначают нечто стоящее за пределами наблюдаемого знака или объекта.

Объекты и знаки наделяются значением и становятся символами только в актах интерпретации (“атрибуции значения”), интерпретация же всегда происходит в непосредств. ситуации действия, “здесь” и “теперь”. Символ существует до тех пор, пока им пользуются интерпретаторы.

Любое взаимодействие между людьми включает в качестве необходимой и обязат. составной части обмен значениями посредством отправления и получения знаков: “Осн. часть символич. взаимодействия как на биол., так и на социальном уровне заключается в символич. взаимообмене, отправлении и получении символов”. Взаимодействие (а социальную жизнь Уорнер понимает как длящийся непрерывный поток взаимодействия) представляет собой поток актов интерпретации знаков, или атрибуции значений.

Повторяющиеся акты интерпретации того или иного знака закрепляют его значение и углубляют его кон-нотации; т.о., значения — продукт социального опыта (т.е. обмена знаковыми формами между членами сообва). Употребление знаков для обмена значениями зиждется на согласии членов об-ва по поводу того, как следует пользоваться теми или иными знаками и какое место разл. знаки занимают в более широком контексте взаимозависимых значений и действий. Сами по себе, вне актов интерпретации, знаки не образуют значимой для членов об-ва системы; значения же образуют связанную, согласованную и устойчивую во времени систему. Каждое об-во обладает собственной системой значений.

Уорнер считал, что первичным в символе является значение, а знаки и объекты вторичны. Значение — “центр, факт человеч. жизни”; знание конвенциональных значений составляет решающее условие выживания об-ва и выживания в нем индивида. Коммуника-

ция между людьми — прежде всего обмен значениями, физич. же объектами (знаками и объектами) люди пользуются как средствами для выражения значении.

Каждый единичный акт атрибуции значения происходит, с т.зр. Уорнера, в контексте непрерывного потока видовых актов и в контексте культурно-ограниченного взаимодействия. “Значение всегда удерживается в границах, установленных культурой и биол. видом. Мы всегда должны принимать во внимание обществ, и видовые контексты, в к-рых используются те или иные знаки”. Особенно подчеркивалось Уорнером влияние, оказываемое на символич. системы “человеч. видом как (органической) животной организацией”; это одна из наиболее оригинальных сторон уорнеровской концепции символизма.

Культура и вид — две относительно закрытые системы, контролирующие, определяющие и ограничивающие осмысленное существование человека. Как отмечает Уорнер, фактически вся жизнь человека (его восприятие мира, значение окружающих объектов и происходящих вокруг событии, его поведение и достижения в мире) трансформирована ограничениями и потребностями, к-рые навязываются ему его видовой природой и культурным контекстом.

Согласно Уорнеру, каждый конкр. человек — “интегральный элемент жизни человеч. вида и постулат. жизненного потока взаимосвязанных видовых событий... Культуры, как бы ни отличались они друг от друга и какими бы ни были причудливыми, могут не более чем модифицировать нек-рым образом это центр, видовое ядро человеч. жизни путем расширения или ограничения возможностей, внутренне заложенных в его немногочисл. компонентах”. Видовая система, или “тотальная среда человеч. вида”, образует предельный контекст любого символа и акта атрибуции значения; кроме того, она устанавливает предельные пространственно-временные границы, в к-рых возможно существование символа как такового.

Культурный контекст понимается Уорнером как по существу социально-структурный. Любой акт интерпретации, локализованный в непосредств. контексте взаимодействия (“здесь” и “теперь”), одновременно включен и в более широкие контексты “систем действия” — контексты группы, сооб-ва, нации и т.д., а кроме того, в три широких, характерных для любого сооб-ва структурных контекста: “моральный”, “техн.” и “сверхъестественный”. Моральная система (социальная организация) приспосабливает людей друг к другу, техническая — приспосабливает их к внешнему миру, а сверхъестественная — связывает с “богами и священными вещами”. Любая культура, неизменно содержащая в себе эти три системы, всегда дает группе символич. выражение, обеспечивает внутри нее моральный контроль и дает ей технол. инструментальное оснащение.

Исходя из того, что знаки могут давать выражение разным “вещам” (объектам, представлениям, чувствам и т.д.), Уорнер выделил три типа символов: референциальные; эвокативные; промежуточный тип.

К референциальным символам Уорнер относит референциальные и научные понятия, логику суждений и рац. дискурса. Значения этих символов, как правило, оговорены в сооб-ве, а их взаимосвязи строго зафиксированы. Эти символы обычно используются для сообщения информации и поддаются верификации.

Эвокативные символы дают выражение чувствам. Их значения экспрессивны, аффективны, нерациональны; они отсылают к таким чувствам, способам знания и понимания, к-рые выходят за грань обыденного опыта и не поддаются эмпирич. проверке. С т.зр. Уорнера, эти символы играют чрезвычайно важную роль в сохранении социальной жизни и поддержании солидарности членов сооб-ва: люди нуждаются в знаках “как внешних формах для придания чувственной реальности тем чувствам и представлениям, к-рые наполняют их душевную жизнь”; благодаря эвокативным символам эти невесомые и неуловимые чувства и идеи переносятся в мир воспринимаемой “объективной реальности”; устойчивая и стабильная знаковая среда — один из важнейших механизмов сохранения об-ва.

Большинство символов, фигурирующих в обыденной жизни, принадлежат к промежуточному типу; они совмещают в себе свойства референциальных и эвокативных символов.

Эвокативные символы, выражающие коллективные чувства, имеют первостепенное значение для поддержания преемственности социальной жизни и культурной традиции. Как отмечает Уорнер, символы, пробуждающие воспоминания о прошлых событиях, происшедших с индивидом или группой, часто отличаются высокой степенью конденсированности. Интенсивные чувства, вложенные в эти символы их создателями, участниками соответствующих событий, “консервируются” в соответствующих знаковых формах и пробуждаются вновь при повторном их использовании (в т.ч. и следующими поколениями).

Символы, направляющие внимание индивида или группы на прошлое и связывающие их с ним, обычно нерациональны и эвокативны. Такие символы, как правило, занимают центр, положение в коллективных обрядах сооб-ва (как сакральных, так и секулярных). Эвокативные знаки описываются Уорнером как “конденсированные версии тех событий, к-рые в них зафиксировались”; эффект воздействия этих знаков может сохраняться еще долгое время после того, как сами события будут забыты.

Если в контексте техн. подсистемы культуры символы обычно рациональны и образуют организованное, внутренне непротиворечивое и согласованное знание (научные системы), то в контекстах “моральных” и “сверхъестественных” систем они, как правило, нерациональны и нелогичны. По мнению Уорнера, нерац. и нелогич. символы составляют ядро эмоц. душевной жизни индивида и группы.

Регулирование социальных взаимодействий осуществляется гл. обр. “моральными” и “сверхъестественными” символич. системами, а образующие их символы,

связанные с видовыми потребностями, нагружены мощными аффективными инвестициями. Эти символич. системы выражают и пробуждают эмоции, являющиеся “частью постулат, потока видовой жизни”, и оказывают на поведение человека гораздо большее влияние по сравнению с рационально-логич. символами науки, имеющими относительно слабую эмоц. окраску. Т.о., с т.зр. Уорнера, поведение и мышление человека являются преимущественно нерац. и нелогичными; в преобладающей мере они подчинены эмоц. “логике” видовой жизни. Нерац. эвокативные символы адаптивны и представляют основные элементы “животной организации человека”.

Эвокативные символы часто становятся сакральными. Фактически все священные символы базируются на нелогич. чувствах человека. По мнению Уорнера, в символах “сверхъестеств.” контекстов закрепляются и находят выражение чувства, присущие человеку как видовому существу и связанные с фундаментальными условиями человеч. существования; это — желания и надежды, страхи и тревоги, чувства, связанные с проблемами жизни и смерти, физиол. потребностями, несчастьем и благополучием.

Уорнер писал: “... наш вид, будучи очень близок ко многим другим приматам, обладает ядром невербальных и несимволич. значений и жестов, тесно связанных с нашей животной природой, в к-рых находят выражение многочисл. потребности и требования,страхи, удовольствия, лишения, фрустрации и удовлетворения, обнаруживаемые у других видов приматов”. Видовая жизнь человека всегда заключена в границы, установленные культурной системой; однако культура и социальная организация, как бы ни различались они в разных сооб-вах, могут существовать и сохранять свою стабильность лишь при условии, что они не парализуют видовую организацию человеч. жизни.

Символизм в сложном обществе. В работе Уорнера “Живые и мертвые” (1959) разрабатывается идея о том, что символич. системы об-ва связаны с его структурной формой и вместе с ней изменяются. В сложном об-ве (таком, напр., как американское) существует многообразие символич. систем, что связано с развитым разделением труда и исключительной сложностью социальной структуры.

В совр. об-ве Уорнер выделяет две тенденции развития символич. процесса: тенденцию сегментации символич. поведения, возрастания его гетерогенности, вплоть до индивидуации, и тенденцию все большей генерализации, стандартизации и унификации общепонятных публичных символов.

Тенденция сегментации символич. систем в сложных об-вах наиболее ярко проявляется в формировании крайне малых групп, обладающих “эзотерич.” символич. системами, каковыми могут быть, напр., какие-то особые поэтич. стили, научные языки, групповые ритуалы и т.п. Эти особые символич. системы обеспечивают сплочение групп и тем самым превращают их в относительно обособленные и самодостаточные единицы. Многообразие символич. систем выполняет функцию поддержания культурной гетерогенности сложного об-ва.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: