Люблю тебя, как весенний медвежонок

На лекции на следующий день Мидори опять не показалась. Я терялся в догадках, что могло случиться. С тех пор, как она звонила мне в последний раз, прошло уже десять дней. Я хотел уже позвонить к ней домой, но вспомнил, как она сказала, что позвонит сама, и передумал.

В четверг той недели я столкнулся в столовой с Нагасавой. Он пришел с подносом с едой в руках, сел рядом со мной и сказал, что извиняется за все, что в тот раз произошло.

– Да все в порядке, уж я‑то поел на славу, – сказал я. – Банкет, правда, получился, что ни говори, странноватый.

– Да не говори, – сказал он.

Некоторое время мы продолжали есть молча.

– Мы с Хацуми помирились, – сказал он.

– Правильно, – сказал я.

– Я и тебе, кажись, лишнего наговорил?

– Чего это с тобой, раскаиваться никак вздумал? Нездоровится тебе, что ли?

– Очень может быть, – сказал он и пару раз чуть заметно кивнул. – Хацуми говорит, ты ей со мной расстаться советовал?

– Само собой.

– Оно и правильно.

– Она очень хороший человек, – безразлично сказал я, поглощая соевый бульон.

– Я знаю, – сказал Нагасава, вздыхая. – Настолько хорошая, что для меня, пожалуй, даже слишком.

Когда зажужжал зуммер, оповещающий о том, что мне кто‑то звонит, я спал, как убитый. У меня тогда был что называется самый сон. Поэтому я никак не мог сообразить, что к чему. Ощущение было такое, будто пока я спал, моя голова погрузилась в воду, и мозги размокли.

Взглянув на часы, я увидел, что была четверть седьмого, но было это утро или день, определить было невозможно. Невозможно было даже вспомнить, какой сегодня день недели. Я выглянул в окно и увидел, что флаг на флагштоке поднят не был. Из этого я заключил, что время сейчас несколько более позднее, чем шесть часов пополудни. Видимо, поднятие государственного флага тоже весьма полезная вещь.

– Ватанабэ, ты сейчас свободен? – спросила Мидори.

– Сегодня какой день недели?

– Пятница.

– Сейчас вечер?

– Само собой. Вот ты странный. Вечер сейчас, э‑э, шесть часов восемнадцать минут.

Все‑таки вечер, подумал я. Ну да, я же заснул, пока читал книгу, лежа на кровати. Пятница – я быстро прикинул. В пятницу вечером работы нет.

– Время есть. Ты где сейчас?

– Станция Уэно. Я сейчас на Синдзюку поеду, давай там встретимся?

Мы договорились о месте и времени встречи, и я повесил трубку.

Когда я приехал в DUG, Мидори уже сидела в самом конце стойки бара и пила. На ней под белым мятым мужским плащом со стоячим воротником были тонкий желтого цвета свитер и синие джинсы. На запястье у нее было два браслета.

– Чего пьем?

– "Tom Collins" (джин, лимонный сок, сахар и содовая), – сказала Мидори.

Я заказал виски с содовой и лишь тогда заметил большую сумку у ее ног.

– Я путешествовала. Только возвращаюсь, – сказала она.

– Куда ездила?

– Нара и Аомори.

– За один раз? – пораженно спросил я.

– Ну прям, какая бы я ни была необыкновенная, как я за раз в Нара и Аомори съезжу? По отдельности съездила. За два раза. В Нара с парнем моим, в Аомори одна смоталась.

Я отпил глоток виски с содовой и поджег сигарету во рту у Мидори.

– Намучалась? Похороны и все такое.

– Да похороны – дело нехитрое. Мы к этому привычные. Оделся в черное да сиди себе с серьезной рожей, а люди вокруг все как надо сделают. Родственник наш да соседи сами и выпивку купили, и суси приготовили, и утешили, и поплакали, и потрепались, и вещи покойного разделили, как захотели, все просто. Тот же пикник. Сравнить с тем, как я мучалась каждый день, за больным ухаживала, так пикник и только. Намучались, как только могли, уже и слез никаких не осталось, что у сестры, что у меня. Сил никаких нет и даже плакать не можем, честное слово. А окружающие это видят и возмущаются, какие в этой семье дочери бессердечные, ни слезинки не прольют. А мы тогда назло тем более не плачем. Можно и притвориться, что плачешь, ничего сложного, но мы так ни за что не сделаем. Злость потому что берет. Все только и ждут, что мы плакать будем, так что мы тем более не плачем. Мы с сестрой в этом сходимся. Хоть у нас характеры и совсем разные.

Мидори подозвала официанта, позвякивая браслетами, и заказала еще "Tom Collins" и блюдце фисташек.

– Как похороны закончились, и все разошлись, мы с сестрой вдвоем до утра "Масамунэ" пили. Где‑то полторы больших бутылки. Всех вокруг ругали, на чем свет стоит. Вот он дегенерат, дерьмо собачье, пес паршивый, свинья, лицемер, жулик, так и трещали до конца. И полегчало ведь.

– Да уж наверное.

– Потом напились, завалились в постель и заснули без задних ног. По телефону кто‑то звонит, а мы ноль внимания и сопим себе дальше. Потом как проснулись, суси на двоих заказали, посоветовались и решили. Закроем на какое‑то время магазин и будем делать то, что хотим. До сих пор мы так упирались, уж это‑то мы можем себе позволить? Так что сестра решила со своим пожить спокойно, а я со своим решила на три дня с двумя ночевками съездить куда‑нибудь.

Сказав это, Мидори на некоторое время замолчала и почесала край уха.

– Ты извини, что я грубо так говорю.

– Да ерунда. Вот почему ты в Нара, значит, поехала.

– Ну да, мне всегда Нара нравилась.

– Оторвались там?

– Не‑а, ни разу, – сказала она и вздохнула. – Не успели в гостиницу приехать и чемоданы бросить, у меня месячные начались сразу.

Я не удержался от смеха.

– И ничего смешного! На неделю раньше начались, прикинь! Я чуть не расплакалась, честное слово. Он тоже злится, аж воет... Его разозлить легко очень. А что я сделаю? Я же не специально. А у меня эти дела к тому же обильные очень. И боли сильные. Мне первые дня два вообще ничего не хочется делать. Мы, когда такое дело, встречаться не будем, ладно?

– Да я бы и рад, а как я об этом узнаю? – спросил я.

– А я тогда как у меня месячные начнутся, первые дня два или три красную шапку носить буду. Тогда ведь понятно будет? – сказала Мидори, смеясь. – Как увидишь меня в красной шапке, даже если на улице встретишь, делай вид, что не узнал, и смывайся.

– Вот лучше бы все женщины в мире так и делали, – сказал я. – Ну и чем вы в Нара занимались?

– А что было делать, с оленями поигрались, туда‑сюда походили да вернулись, ужас какой‑то, честное слово. Поссорились с ним и до сих пор после этого больше не виделись. Ну, вернулась потом в Токио, дня два или три дурака поваляла да решила съездить куда‑нибудь спокойно одна и поехала в Аомори. У меня друзья есть в Хиросаки, так я на пару дней у них остановилась, а потом в Симогита съездила и в Таппи. Хорошие там места очень. Я как‑то один раз к карте того района комментарии писала. Ты в тех местах бывал?

Я ответил, что не бывал.

– Знаешь, – Мидори отпила глоток "Tom Collins" и почистила фисташку, – пока одна каталась, все время про тебя думала. Хотелось, чтобы ты рядом со мной был.

– Почему?

– Почему? – переспросила Мидори и посмотрела на меня так, точно глядя в пустоту. – В каком смысле, почему?

– Почему меня, говорю, вспоминала?

– Потому что нравишься ты мне, почему же еще? Какая еще причина может быть? Кому же хочется, чтобы рядом человек был, который не нравится?

– Но у тебя же парень есть, с какой стати тебе обо мне думать? – сказал я, медленно попивая виски с содовой.

– Раз парень есть, то что, и вспомнить тебя нельзя?

– Ну я же не в этом смысле...

– Слушай, Ватанабэ, – сказала Мидори, тыкая в мою сторону большим пальцем. – Я тебя предупреждаю, у меня сейчас внутри за месяц всякой всячины накопилось, и все перепуталось и бурлит по‑страшному. Так что ты, пожалуйста, больше меня не грузи. А иначе я прямо здесь разреветься могу, а я если плакать начну, то всю ночь реву. Или ты не против? Я как зверь плачу, окружающее все не воспринимаю, честное слово.

Я кивнул и больше ничего говорить не стал. Потом заказал второй виски с содовой и стал есть фисташки. Трясся шейкер, сталкивались друг с другом стаканы, гремел извлекаемый из аппарата лед, а за всем этим пела старую песню про любовь Сара Воган (Sarah (Lois) Vaughan).

– Да у нас с ним и отношения ухудшились после той ерунды с тампоном, – сказала Мидори.

– Что еще за ерунда с тампоном?

– Ну, месяц назад где‑то пили как‑то я, он и его друзья, человек пять или шесть. И я рассказала, как в соседнем доме женщина чихнула, а у нее в этот момент тампон выскочил. Смешно ведь?

– Смешно, – согласился я, смеясь.

– Все ржут, аплодируют. И только он разозлился. Чего я, говорит, всякие низости рассказываю. Все настроение всем испортил.

– Хм‑м.

– Он хороший, но в таких делах узколобый, – сказала Мидори. – Вот я, например, если трусики надену не белые, а цветные какие‑нибудь, он злится. Как ты считаешь, это не узколобость?

– Ну‑у, оно, конечно, да, но это же вопрос вкуса, – сказал я.

– Для меня сам факт, что такой человек любил Мидори, был удивителен, но я решил этого вслух не говорить.

– А ты чем занимался это время?

– Да ничего особенного. Все одно и то же.

Сказав это, я вспомнил, как мастурбировал, думая о Мидори, как обещал. Я тихо, чтобы не услышали окружающие, рассказал об этом Мидори.

Мидори расцвела и щелкнула пальцами.

– И как? Получилось?

– Да на половине неловко стало, и я бросил.

– Почему, не получается?

– Ну.

– Жалко, – сказала Мидори, искоса глядя на меня. – Нельзя, чтобы неловко было. Можно же что‑нибудь развратное‑развратное вообразить. Я же разрешаю, чего тут стесняться? О, а давай я в следующий раз по телефону буду! А‑а... да, здесь, здесь... а‑а, как хорошо... не могу больше... я сейчас кончу... а‑а, нет, не здесь... типа такого. А ты будешь слушать и это делать.

– В общаге телефон в лобби у входа висит, там ходят все, – объяснил я. – Если я там онанировать буду, меня комендант убьет, гарантирую.

– Правда? А что же желать?

– Что, что. Придется опять самому пробовать.

– Ты постарайся.

– Угу.

– Я просто не сексуальная сама по себе.

– Да нет, проблема не в этом, – сказал я. – Как бы тебе объяснить, тут в отношении проблема.

– У меня спина очень чувствительная, если руками тихонечко ласкать.

– Буду иметь в виду.

– Ну что, пойдем сейчас порнуху смотреть? Там такой крутой садомазохизм! – сказала Мидори.

Мы пошли в лавку, где подавали блюда из речного угря, наелись угрей, пошли в один из этих грязных кинотеатров, которых даже на Синдзюку было всего несколько, и стали смотреть кинопрограмму из трех фильмов с возрастным цензом. Мы купили газету и выяснили, что садомазохистских фильмов кроме как там нигде не показывали.

В кинотеатре стоял какой‑то запах непонятного происхождения. К счастью, когда мы вошли, сразу началось то самое садомазохистское кино. Работающая в фирме девушка и ее младшая сестра, ученица старшей школы, подвергались извращенному насилию, будучи схвачены и заточены где‑то несколькими маньяками. Сюжет был такой, что маньяки, угрожая, что изнасилуют школьницу, совершают всяческие жестокости в отношении старшей сестры, и та в итоге становится полной мазохисткой, а ее сестренка, которую насильно заставляют на все это в подробностях смотреть, сходит с ума. Настроение фильма было чересчур перекрученным и мрачным, да и эпизоды повторялись похожие друг на друга, так что я на середине заскучал.

– Я бы на месте младшей так не надрывалась. Я бы получше смотрела, – сказала мне Мидори.

– Да уж наверное, – сказал я.

– А тебе не кажется, что у младшей слишком темные соски для старшеклассницы, которая еще не спала ни с кем?

– В натуре.

Мидори смотрела фильм весьма увлеченно. Я подумал, что если картину смотрят с таким огненным усердием, то за вход вполне можно было бы брать и полную плату. Мидори подробно докладывала мне обо всем, что приходило ей в голову.

"Ой, бедненькая, что они с ней делают!" или "Вот звери, втроем сразу, это же вообще труба!" или "Ватанабэ, вот бы мне кто‑нибудь так сделал!" Мне было куда интереснее следить за ней, чем за событиями на экране.

Во время перерыва я оглядел зал, и кроме Мидори женщин, похоже, там не было. Парень, по виду студент, сидевший рядом, увидев Мидори, отсел подальше.

– Ватанабэ, – спросила Мидори, – а ты возбуждаешься, когда это смотришь?

– Ну, бывает, – сказал я. – С этой целью такие фильмы ведь и снимают.

– Стало быть, когда такие вещи показывают, у всех, кто здесь это смотрит, поголовно stand up? И тридцать, и сорок, все поголовно? У тебя от этой мысли ощущения странного не возникает?

Я сказал, что, пожалуй, что‑то такое есть.

Вторая картина была сравнительно нормальной направленности. Но в компенсацию своей нормальности она была еще более нелепой, чем первая. В ней то и дело показывались сцены орального секса, и каждый раз во время этих эпизодов по залу разносились громкие звуки спецэффектов. Я слушал эти звуки, и мне становилось как‑то не по себе оттого, что я живу на этой странной планете.

– И кто такие звуки придумал? – сказал я Мидори.

– А мне эти звуки нравятся, – сказала Мидори.

Также можно было слышать звуки того, как происходит половой акт. Мне до этого никогда не приходилось замечать, чтобы такие звуки раздавались в реальности. Слышен был также скрип кровати. Такие сцены тянулись без конца одна за другой.

Сперва Мидори смотрела с интересом, но потом ей, видно, наскучило, и она потащила меня наружу. Я встал, вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Впервые, наверное, воздух на улице Синдзюку показался мне таким освежающим.

– Здорово, – сказала Мидори. – В следующий раз пошли опять.

– Да сколько ни смотри, одно и то же ведь.

– А что делать, у нас ведь тоже все одно и то же.

И она, пожалуй, была права.

Выйдя из кинотеатра, мы опять пошли в другой бар и выпили. Я пил виски, Мидори выпила три или четыре стакана коктейля неизвестно из чего. Когда мы вышли из бара, Мидори заявила, что хочет залезть на дерево.

– Нету здесь никаких деревьев. И на ногах ты не стоишь ни черта, никуда ты не залезешь, – сказал я.

– Всегда ты со своими раскладками весь кайф людям испортишь. Хотела напиться – вот и напилась. Можно же? Пьяная, не пьяная, на дерево‑то залезть смогу. Во, залезу на высокое‑превысокое дерево и поссу сверху, как цикада.

– Ты в туалет хочешь, что ли?

– Ага.

Я отвел Мидори в платный туалет возле станции Синдзюку, заплатил за вход и отправил ее внутрь. Потом купил в киоске еженедельник и стал ждать ее, читая газету.

Мидори долго не выходила. Спустя пятнадцать минут я забеспокоился и уже стал подумывать, не надо ли сходить посмотреть, когда она наконец вышла наружу. Лицо ее слегка побледнело.

– Извини, пока сидела, заснула, – сказала Мидори.

– Как самочувствие? – спросил я, помогая ей надеть плащ.

– Так себе.

– Я тебя домой провожу, – сказал я. – Поедешь домой, примешь ванну, проспишься, и все пройдет. Устала просто.

– Не поеду я домой. Чего дома делать, там нет никого, не хочу туда одна.

– Блин, ну а что ты делать‑то собираешься? – спросил я.

– Пошли тут где‑нибудь в мотель и вдвоем будем спать, обнявшись. Будем дрыхнуть до утра. А утром тут где‑нибудь позавтракаем и вместе в универ поедем.

– Ты что, за этим меня и позвала?

– Конечно.

– Так не меня надо было тогда звать, а парня своего! Ну по‑любому же так нормальнее будет! А для чего тебе твой парень тогда?

– А я с тобой хочу быть.

– Нельзя, – отрезал я. – Во‑первых, мне до двенадцати часов в общаге надо быть. А иначе самовольный уход получится. Я уже один раз так делал, мне влетело тогда. Во‑вторых, я если с женщиной сплю, то я сдерживаться не могу, и не люблю я это терпеть, когда внутри кипит все. Я к тебе тогда приставать могу начать.

– Изобьешь меня, свяжешь и сзади отымеешь.

– Слушай, я не шучу ведь.

– Но мне же одиноко. Мне страшно одиноко. Я понимаю, мне перед тобой неудобно. Лезу к тебе со всякой фигней, а сама для тебя ничего не сделаю. Болтаю, что хочу, зову куда‑то, за собой таскаю. Но у меня для этого кроме тебя нету никого. Двадцать лет я живу, и никто никогда ни разу моих капризов не исполнял. Что папа, что мама, только и делают вид, что не замечают ничего, и парень мой тоже такой. Я капризничаю, а он злится. Ругаемся потом. Никому, кроме тебя, я такого сказать не могу. А сейчас я замучалась, как только могла. Хочу слышать, как кто‑то мне говорит, что я милая, что красивая, когда засыпать буду. Вот и все. А как проснусь потом, буду опять в своем уме, и больше ничего такого для себя одной просить не буду ни за что. Я тогда хорошая буду.

– Все равно не могу я.

– Ну пожалуйста! А не то я тут сяду и всю ночь реветь буду, и отдамся первому, кто со мной заговорит.

Делать было нечего, и я позвонил в общежитие и попросил позвать к телефону Нагасаву. Я попросил его сделать так, будто я нахожусь в общежитии. Сказал ему, что я с девушкой. Он обрадованно ответил, что в таком деле подсобит с удовольствием.

– Я табличку на двери поверну так, будто ты в комнате, так что можешь не беспокоиться, отрывайся. Завтра через мое окно залезешь, – сказал он.

– Вот спасибо! Потом сочтемся, – сказал я и повесил трубку.

– Все нормально? – спросила Мидори.

– Ну как‑нибудь, – тяжело вздохнул я.

– Может тогда на дискотеку сходим, пока время есть?

– Ты же устала.

– Да с этим‑то проблем нет.

Пока Мидори танцевала, казалось, что силы и правда к ней возвращаются. Она выпила два стакана виски с колой и потом танцевала, пока пот не выступил у нее на лбу.

– Здорово! – сказала Мидори, садясь за столик и переводя дыхание. – давно так не танцевала. Двигаешься, и кажется, что душа тоже раскрепощается.

– Да ты, насколько я вижу, и так всегда раскрепощенная, разве нет?

– А вот и нет, – сказала Мидори, опустив улыбающееся лицо. – Знаешь, что‑то я в себя пришла, и есть захотелось. Давай пиццы поедим?

Я проводил ее в пиццерию, куда часто ходил сам, и заказал разливное пиво и пиццу с анчоусами. Я был не так уж голоден, поэтому из двенадцати кусков съел только четыре, а остальные все съела Мидори.

– Быстро ты восстанавливаешься! Только что ведь бледная была, шаталась, – сказал я, не веря своим глазам.

– Это потому что мой каприз исполнили, – сказала Мидори. – Поэтому теперь мне поддержка не нужна. А вкусная пицца!

– А у тебя правда дома никого сейчас?

– Ну да, сестра сказала, что у парня своего переночует. Она трусливая, без меня одна спать не может.

– Не пойдем тогда ни в какой мотель, – сказал я. – Туда пойдешь, потом только погано будет. Ну их к черту, поехали к тебе домой. Одеяло для меня найдется, надеюсь?

Мидори подумала и кивнула.

– Ладно, тогда поехали к нам.

Мы сели на метро линии Яманотэ, доехали до Оцука и подняли железную штору магазина Кобаяси. На шторе была приклеена надпись "Временно закрыто". Похоже, штору не открывали давно, и внутри магазина стоял запах старой бумаги.

Почти половина стеллажей была пуста, и почти все журналы были увязаны для возврата. По сравнению с тем, каким я увидел его в первый раз, магазин казался еще более пустым и заброшенным. Он был похож на выброшенные волнами на берег останки корабля.

– Не собираетесь, смотрю, больше магазин держать? – спросил я.

– Продать решили, – потерянно сказала Мидори. – Продадим, а деньги с сестрой пополам разделим. И будем жить без чьего‑то покровительства. Сестра в следующем году замуж выходит, а мне еще три года осталось в универе доучиться. Денег должно хватить. Да и подрабатывать буду, опять же. Как магазин продастся, снимем где‑нибудь квартиру и поживем пока с сестрой вдвоем.

– А продастся магазин?

– Должен. Из знакомых один собирается шерстяную лавку открыть, так он недавно спрашивал, не продадим ли магазин, – сказала Мидори. – Но папу так жалко. Он так старался, и магазин открыл, и долги потихоньку раздавал, все силы отдавал, какие были, а в итоге почти ничего ведь не осталось. Исчезло все, будто пена.

– Но ты же осталась, – сказал я.

– Я? – повторила Мидори и странно усмехнулась. Потом глубоко вздохнула и проговорила, – Пошли наверх. Холодно тут.

Мы поднялись на второй этаж, и она усадила меня за кухонный стол и подогрела воду для ванны. Между делом она вскипятила воду в чайнике и заварила чай. Пока вода в ванне разогревалась, мы с ней сидели, разделенные столом, и пили чай.

Она какое‑то время смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой. Никаких звуков, кроме тиканья часов и шума то начинающего работать, то останавливающегося охлаждающего устройства в холодильнике, слышно не было.

Часы показывали уже около одиннадцати.

– Ватанабэ, у тебя такое лицо смешное, если приглядеться, – сказала Мидори.

– Да? – ответил я, несколько задетый.

– Мне вообще‑то люди с красивыми лицами нравятся, но на твое лицо когда смотрю, как бы это сказать, чем чаще смотрю, тем все больше кажется, что вот ему и так сойдет.

– Я о себе тоже так иногда думаю. Что и так сойдет.

– Я не имею в виду сейчас ничего плохого. Ну не получается у меня свои чувства выражать нормально. Меня поэтому неправильно понимают часто. Я имею в виду, что ты мне нравишься. Я тебе еще не говорила?

– Говорила, – сказал я.

– Я ведь тоже про мужчин узнаю понемногу.

– Мидори принесла "Мальборо" и закурила.

– Если начало – это ноль, то узнать можно много.

– Наверное.

– Кстати. Поставишь свечку папе? – сказала Мидори.

Я прошел за ней в комнату, где находился буддийский алтарь, зажег курительную свечу и молитвенно сложил ладони.

– А я недавно перед папиной фотографией вся разделась догола. Вся разделась, уселась, как йог, и свое тело ему показывала. Это, папа, грудь, а это пупок...

– А это зачем? – ошарашенно спросил я.

– Ну просто показать хотела. Ведь половина меня – это же папина сперма, правильно? Почему не показать? Вот это, типа, твоя дочь. Ну, пьяная еще была к тому же.

– А‑а.

– Сестра тогда как вошла, так аж вскрикнула. Как тут было не закричать, когда я перед изображением покойника вся голая сижу?

– Ну да, пожалуй.

– Я тогда ей объяснила, чего я хочу. Так и так. Садись, сказала, тоже рядом, разденься и покажись папе. А она не стала раздеваться. Посмотрела, как на идиотку, и ушла. Сестра в таких вещах слишком консервативная.

– Она‑то как раз сравнительно нормальная, – сказал я.

– А как тебе наш папа показался?

– Я с людьми когда в первый раз встречаюсь, теряюсь обычно. А вот с ним вдвоем совсем тяжело не было. Настолько было просто. И поговорили с ним о разном.

– О чем вы говорили?

– Об Эврипиде.

Мидори расхохоталась, точно от чего‑то ужасно веселого.

– Ну ты оригинал! Ну это же надо, первый раз видит больного, умирающего человека, который от боли страдает, и рассказывает ему про Эврипида! Таких людей больше нет, наверное.

– Дочерей, которые перед изображением покойного отца догола раздеваются, тоже, наверное, больше нет.

Мидори расхохоталась и звякнула колокольчиком на буддийском алтаре.

– Отдохни, папа. Мы теперь весело будем жить, так что спи спокойно. Тебе ведь не больно теперь? Ты ведь умер, тебе теперь не больно, наверное. А если до сих пор больно, ты пожалуйся богу. Скажи, ну сколько же можно? Найди в раю маму и живите с ней дружно. Я у тебя его видела, когда помогала ходить по‑маленькому, он у тебя такой замечательный! Так что не унывай. Спокойной ночи тебе.

Мы по очереди приняли ванну и переоделись в пижамы. Я надел практически новую пижаму, которую ее отец надевал всего несколько раз. Была она мне несколько маловата, но это все же было лучше, чем ничего. Мидори постелила мне в комнате, где стоял алтарь.

– Не страшно тебе, что алтарь здесь? – спросила Мидори.

– Не страшно. Я же ничего плохого не сделал, – сказал я, смеясь.

– Только ты побудь со мной рядом и обнимай меня, пока я не засну, ага?

– Ладно.

Я до конца обнимал Мидори на ее тесной кровати, хоть несколько раз и чуть не свалился с ее края. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обвила руками меня за пояс. Я правую руку завел ей за спину, а левой держался за кровать, опираясь на нее, чтобы не упасть. Обстановка была совершенно не эротичная. Перед носом у меня была ее голова, и ее коротко постриженные волосы щекотали мой нос.

– Скажи чего‑нибудь, – сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди.

– О чем?

– О чем хочешь. Чтобы мне приятно было.

– Ты ужасно милая.

– Мидори, – сказала она. – Назови меня по имени.

– Ты ужасно милая, Мидори, – поправился я.

– Насколько ужасно?

– Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.

Мидори подняла голову и посмотрела на меня.

– Все‑таки ты очень по‑особенному выражешься.

– Обожаю, когда ты мне так говоришь, – сказал я, смеясь.

– Скажи что‑нибудь еще красивее.

– Я тебя очень люблю, Мидори.

– Как сильно?

– Как весенний медведь.

– Весенний медведь? – Мидори опять подняла голову. – В каком смысле, как весенний медведь?

– Ну вот гуляешь ты одна по весеннему полю, а с той стороны подходит к тебе медвежонок с шерсткой мягкой, как бархат, и круглыми глазками. И говорит он тебе: "Здравствуй, девочка. Давай со мной поваляемся?" И вы с ним обнимаетесь и играете весь день, катаетесь по заросшему клевером пригорку. Красиво?

– Правда красиво.

– Вот так сильно я тебя люблю.

Мидори тесно прижалась к моей груди.

– Класс, – сказала она. – Если ты так меня любишь, то все‑все будешь слушать, что я скажу? Не будешь сердиться?

– Еще бы!

– И всегда‑всегда меня береги.

– Конечно, – сказал я. Затем погладил ее по‑мальчишески короткие мягкие волосы. – Не бойся, все будет хорошо.

– Все равно страшно, – сказала Мидори.

Я слегка обнимал плечи Мидори, и через какое‑то время ее плечи стали мерно подниматься и опускаться, и послышалось ее ровное дыхание, и я потихоньку вылез из постели, пошел на кухню и выпил пива.

Мне никак не спалось, и я хотел было что‑нибудь почитать, но сколько ни смотрел вокруг, ничего похожего на книгу в глаза не бросалось. Я уже собрался пойти в комнату Мидори и поискать какую‑нибудь книгу на книжной полке, но побоялся, что мои шаги ее разбудят, и передумал.

Некоторое время я просто пил пиво, когда вдруг вспомнил: так ведь в этом доме же есть книжная лавка! Я спустился на нижний этаж, включил свет и осмотрел художественные книги. Ничего достойного прочтения там особо не было, и большую часть я уже до этого читал.

Но почитать что‑то было надо, и я выбрал "Под колесами" Германа Гессе (Hermann Hesse, "Unterm Rad") с пожелтевшей от времени с обратной стороны обложкой, и положил на прилавок деньги, сколько значилось на ценнике книги. Получалось, что по крайней мере на эту сумму запасы магазина Кобаяси уменьшились.

Попивая пиво, я сел за кухонный стол и стал читать книгу. Впервые я почел "Под колесами" в тот год, когда поступил в среднюю школу. И вот спустя восемь лет я среди ночи сижу на кухне в доме у девушки, да еще в тесной пижаме, которую при жизни носил покойный отец подруги, и читаю книгу с тем же названием.

Я подумал, что как‑то это странно. Ведь не окажись я в такой ситуации, я не стал бы перечитывать роман "Под колесами".

Не все в "Под колесами" было правдоподобно, но роман это был неплохой. На кухне, погруженной в ночную тишину, я с большим удовольствием медленно читал этот роман, строчку за строчкой. На полке стояла покрывшаяся пылью бутылка брэнди, и я плеснул немного в кофейную чашку и выпил. Брэнди согрело мое тело, но сна не принесло.

В начале четвертого часа я потихоньку сходил посмотреть, как там Мидори, но она, похоже, сильно вымоталась и спала без задних ног. Уличный фонарь торгового ряда, стоявший за окном, белым светом освещал комнату, точно луна, и она спала, повернувшись к его свету спиной.

Тело ее не шевелилось, точно заледенело. Я приблизил к ней ухо, но ничего, кроме ее дыхания, слышно не было. Мне подумалось, что спит она, совсем как ее отец.

Походная сумка так и лежала рядом с кроватью, а белый плащ висел на спинке стула. Письменный стол был аккуратно прибран, на стене перед ним висел календарь с изображением Снупи.

Я слегка раздвинул шторы на окне и выглянул на безлюдную улицу внизу. На всех лавках были опущены железные шторы, и только выстроившиеся перед питейным заведением торговые автоматы, съежившись, ждали утра. Временами гул колес грузовиков дальнобойщиков тяжело сотрясал воздух вокруг. Я вернулся на кухню, выпил еще чашку брэнди и продолжил читать "Под колесами".

Когда я дочитывал книгу, небо уже посветлело. Я вскипятил воду, выпил растворимого кофе и написал шариковой ручкой письмо на бумаге, лежавшей на столе. Написал, что выпил немного брэнди, купил "Под колесами" и еду домой, так как уже рассвело, всего хорошего. Немного поколебавшись, дописал: "Ты такая милая, когда спишь". Затем вымыл чашку, выключил свет на кухне, спустился по лестнице, потихоньку поднял железную штору и вышел.

Я беспокоился, не подумают ли чего соседи, если увидят, но в шестом часу утра на улице никого не было. Лишь ворона сидела на крыше и оценивающе оглядывала окрестности. Я взглянул на задернутое розовыми шторами окно комнаты Мидори, затем пошел на станцию метро, доехал до конечной станции и до общежития опять шел пешком.

Общественная столовая, где кормили завтраками, была открыта, и я съел там теплый вареный рис с соевым бульоном, соленой капустой и яичницей. Затем пошел к общежитию с обратной стороны и тихо постучал в окно комнаты на первом этаже, где жил Нагасава. Нагасава тут же открыл окно, и я вошел.

Кофе будешь? – сказал Нагасава, но я отказался. Я попрощался с ним и пошел к себе в комнату, почистил зубы, снял брюки, перевернул одеяло и, укрывшись им, закрыл глаза. Наконец наступил сон без всяких сновидений, подобный тяжести свинца.

Я каждую неделю писал письма Наоко, и от нее тоже пришло несколько писем. Письма были не такие длинные. В письме она писала, что с наступлением ноября по вечерам стало все больше холодать.

"Твой отъезд обратно в Токио и приход глубокой осени были почти одновременными, и я долго не могла разобрать, из‑за того ли у меня такое чувство, что где‑то в моем теле открылась зияющая пустота, что ты уехал, или из‑за времени года.

Часто разговариваем о тебе с Рэйко. Она просила даже передать тебе в этом письме привет. Рэйко так же хорошо относится ко мне, как и всегда. Сомневаюсь, смогла бы я вынести жизнь здесь, если бы ее не было.

Когда мне одиноко, я плачу. Рэйко говорит, что это хорошо, что я могу плакать. Но одиночество – это действительно тяжело. Когда мне одиноко, разные люди заговаривают со мной из ночной темноты. Как деревья шуршат от ветра в ночи, так разные люди заговаривают со мной. В такие минуты я помногу разговариваю с Кидзуки или сестрой, которые давно уже стали призраками. Им тоже одиноко, и они ищут, с кем поговорить.

Я часто перечитываю твои письма в такие одинокие мучительные ночи. Большая часть того, что приходит снаружи, приводит мой рассудок в смятение, и лишь мир вокруг тебя, который ты описываешь в свих письмах, как нельзя лучше меня успокаивает. Так странно, не знаю, почему так.

Поэтому я их читаю по несколько раз, и Рэйко тоже по несколько раз их перечитывает. И мы говорим с ней вдвоем о том, о чем в них написано. Мне очень понравилась история об отце Мидори. Мы с нетерпением ждем твоих писем, которые приходят раз в неделю, как одного из наших немногих развлечений – письма здесь развлечение.

Я тоже стараюсь выбирать время и писать, но стоит взяться за бумагу, и руки опускаются. Это письмо я тоже пишу, собрав все свои силы. Рэйко отругала меня за то, что я не посылаю ответа.

Но ты не пойми меня неверно. Я очень много чего хочу тебе сказать, много чего сообщить. Но на бумагу эти вещи выходить не хотят. Из‑за этого писать письма для меня необыкновенно мучительно.

Девушка по имени Мидори, похоже, очень забавный человек. Прочитав это письмо, я сказала, что ты ей, похоже, нравишься, а Рэйко сказала: "Естественно, мне тоже Ватанабэ нравится".

Последнее время мы каждый день собираем белые грибы и каштаны и едим их. Все время едим кашу с каштанами или с грибами, но очень вкусно и не надоедает. Но Рэйко, как и раньше, ест совсем мало и только курит без конца. Птички живы и здоровы, кролики тоже. Пока."

Через три дня после того, как мне исполнилось двадцать лет, пришла посылка от Наоко. Внутри были свитер винного цвета и письмо. "Поздравляю с днем рожденья", писала Наоко.

"Желаю тебе счастливого двадцатилетия. Мои двадцать лет, похоже, закончатся мерзко, но если ты будешь счастлив и за себя, и за меня, то радостнее для меня ничего, наверное, и быть не может. Я искренне так считаю.

Этот свитер мы с Рэйко связали вдвоем по половине. Если бы я вязала одна, то управилась бы, наверное, где‑то к дню святого Валентина. Та половина, что получилась получше, это ее, а та, что не получилась, моя.

У Рэйко все так хорошо получается, что, глядя на нее, мне за себя становится стыдно. Мне ведь совершенно нечем похвастать перед другими. Пока, не болей."

Была там и коротенькая записка от Рэйко.

"Как жизнь? Для тебя Наоко, может быть, и создание, подобное высшему счастью, а для меня она не более чем никудышная неумеха. Ну ничего, свитер к сроку с грехом пополам довязали. Как он тебе, нравится? цвет и рисунок мы выбирали вдвоем. С днем рожденья тебя."

Глава 10

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: