Ништадтский мир 1721 г. Россия и Европа.

Из лекции 13 февраля 1921 г. (пополудни) в Штутгарте. GА 338.

...В европейской цивилизации совершенно утрачена возможность иметь верные ощущения исторических событий, — таких исторических событий, которые кладут фундамент вытекающей затем из них жизни. А важнейшие исторические события необходимо правильно оценивать, если хочешь судить о позднейших.

И тут я бы указал на два важнейших события, которые несмотря на то, что они лежат далеко позади, должны быть предметом рассмотрения именно сегодня. Ибо как наша духовная, так и наша правовая, государственная, а также хозяйственная жизнь в Европе опирается на эти события. И совсем невозможно размышлять о современной цивилизации, не уясняя себе, что было внесено в Европу этими событиями. Одно из этих событий приходится на 1721 год. Это Ништадтский мир, которым окончилась Северная война; другое — это событие 1763 года, Парижский мир, положивший конец разногласиям между Францией и свободными штатами Северной Америки и Англией. Эти два события продолжают действовать в мире фактов европейской цивилизации; их реальные последствия присутствуют всюду. Но европеец совершенно перестал правильно мыслить об этих событиях, и от этого он всюду мыслит неверно. Фактами, которые я только что привел, заполнено все. Я бы сказал, что за каждым завтраком мы едим так, как это установилось благодаря двум этим событиям. Но об этом ничего не хотят знать, как не хотят ничего знать о действительности, а только судят головой и из головы ткут логическую паутину. Ибо самое большое, что сегодня высказывается в социальной жизни, — это только выдумки (ein Spinnen — букв, опутывание паутиной) в том смысле, в каком это слово употребляет народ.

Видите ли, если хочешь правильно оценить два этих события, то надо иметь в виду связь, существующую между обоими этими событиями и европейской катастрофой, посреди которой мы находимся. В развитии человечества не бывает так, чтобы о чем-либо можно было судить просто через пару лет, потому что факты простираются в своем действии на большие промежутки времени.

Положение вещей таково, что поначалу, в 1721 году, при Ништадтском мире решилось, что Россия вторгается в европейские дела как сила, с которой надо считаться, — как в духовной, так и в государственноправовой и в хозяйственной жизни. Ибо по отношению к своему духовному строю, — а мы придерживаемся тут не ходячих мнений, а действительности, — по отношению к духовным интересам человечества Россия еще и сегодня является азиатской силой, восточно-моральной силой. Ее душевная жизнь но своему строю такова, каковую мы знаем по восточным особенностям душевной жизни. И в этот восточный душевный строй лишь втиснуто то, что появилось благодаря Петру Великому и что привело к появлению России на Балтийском море.

Тем самым были предрешены и все дальнейшие вещи. И опять-таки характерно: Европа продолжает дискутировать, следует ли России доходить до Константинополя, или нет. Но важно не это, а другое — должна ли она вообще участвовать в европейских делах. А этот вопрос был решен Ништадтским миром 1721 г. И существенная черта всех европейских дискуссий в том, что все время старались разрешить вопросы, которые большей частью были, собственно говоря, уже разрешены. Решение уже до известной степени состоялось, и тем не менее все снова начинали заново, не учитывая уже существующих фактов.

Что же из этого вышло? Если вы возьмете всю историю Европы, в которой в девятнадцатом веке участвовала и Россия, то вам придется признать, что участие России, — вспомните только панславистские и славянофильские устремления, — было целиком направлено на то, чтобы духовные вопросы европейский жизни ставить по-восточному.

Перед Востоком должен был известным образом капитулировать, например, Рим. Восток хотел удержать свой душевный строй; отсюда — отделение восточного католицизма от римского католицизма. Это мир совершенно иной по своему душевному строю. Это мир, который всегда имел тенденцию прежде всего к слиянию того, что выступает в духовной жизни, с тем, что является светским, мирским, государственным управлением, то есть к исканию в государственном руководстве также и религиозного руководства.

От этого свою конфигурацию получило и все отношение европейской цивилизации к Востоку. Из этого возникли и вопросы, — те, что действительно существуют, а не те, которые мнятся и относительно которых предаются несчетным иллюзиям. Посмотрите только на все то, что существовало на Востоке, с одной стороны, как постоянное стремление чехов и южных славян к России, чему Россия опять-таки шла навстречу с тем, что было всего лишь фразой в политической области, но что на сердце русского народа действовало необычайно искусительно, — с освобождением балканских народов. Везде духовные силы! Но сюда вмешивалось и иное, что опять-таки относится к духовно-национальным вопросам, — антагонизм между польско-славянским элементом и русским элементом. Этим отмечена вся ситуация в Восточной Европе.

Но ведь все, что здесь происходит в духовной области, зависит, мои дорогие друзья, от совокупной жизни цивилизации. О вещах, происходящих в развитии человечества, невозможно говорить с частных позиций. Нельзя взять и просто сказать: есть, мол, общий взгляд на то, как должны относиться друг к другу духовная, хозяйственная и политико-правовая жизнь. Об этих вопросах можно говорить, только исходя из известных реально данных предпосылок. И все то, каким образом действовала перенесенная в Европу восточная духовная жизнь, целиком зависит от того, что Россия еще долго будет аграрной страной, не исчерпавшей своих возможностей, что там все устроено так, что можно сказать: природа все еще задает тон всему жизненному укладу. Такой душевный строй, какой, придя с Востока, включился в европейскую жизнь, зависит целиком от возможностей, какие предоставляет внешняя сельская жизнь в России. Отдельный русский, — все равно, к какому бы классу он ни принадлежал, — не имел бы душевного строя, который у него есть, если бы внешняя жизнь не находилась в той связи с природой, в какой находится.

Но вся восточная жизнь связана с тем, что по-настоящему вопроса хозяйственной жизни, — то есть третьего члена социального организма, — для нее не существует.

Эти три области человеческой социальной жизни, — духовная жизнь, государственно-правовая жизнь и хозяйственная жизнь, — существуют по всему свету. Однако душевный строй людей под влиянием этих трех членов выявляется всегда по-разному в зависимости от того, что люди не склонны обращать внимание на то, что дает земля, или же именно смотрят на то, что дает земля.

Чем дальше мы пойдем на восток, тем больше самим собой разумеющимся будет становиться то, что там господствует природа, что у нее берут то, что она дает, и так ведут хозяйство без того, чтобы организовывать хозяйственную жизнь как таковую. О чем идет речь в России, так это о том, что там не нуждались в организации хозяйственной жизни как таковой или, по крайней мере, не считали, что нуждаются. Но это — восточный образ мыслей.

Восточный образ мыслей, смею сказать, сколь только возможно мало выходит за пределы той позиции, которую занимает другое население Земли, а именно — животный мир. Кто считает, что в животном мире нет духовной жизни и даже в известном отношении государственноправовой жизни, тот находится на ложном пути. Животная жизнь вполне обладает собственным духовным миром и разновидностью правового устройства. Но хозяйственного нет. Она берет то, что ей дает природа. И от этого населения Земли, от животного царства мало отличается восточное население, которое имеет ярко выраженную, склоняющуюся к образности, к интуиции духовную жизнь именно потому, что берет то, что ему предлагает в хозяйственной жизни природа, и особенно об этой хозяйственной жизни не рассуждает. Вся социальная структура там покоится на иных основаниях, нежели на хозяйственных отношениях, покоится на отношениях господства, на отношениях наследования, но не на экономическом мышлении. Это особое душевное устройство является предпосылкой того, чтобы придавать так много значения национальному элементу, как придается ему на Востоке.

Европа вот уже два столетия дискутирует о национальных и социальных вопросах. Но об обоих дискутировали, исходя из принципов, не останавливая внимание на том реальном, что уже было. Дискутировать об этом просто так, как мыслили о национальном и социальном вопросах в девятнадцатом, особенно во второй половине девятнадцатого и в начале двадцатого века, больше было нельзя после того, как национальному элементу были приданы те нюансы, какие ему были приданы благодаря тому, что азиатский элемент, славянско-национальный элемент пронизал его так, как это имело место. В сущности, о национальных вопросах дискутировали анахронично. Вещи, о которых все еще дискутировали, давно были оставлены.

Следовало бы отдавать себе отчет в том, что в один прекрасный день мог бы просто всплыть вопрос: а не мог ли бы Восток вообще наводнить весь Запад своим образом мыслей о духовной жизни? — Сегодня уже можно видеть утреннюю зарю этого процесса, — на Востоке, в Азии дискутируют о том, как сделать, чтобы из Европы исчезли все технико-научные средства с их абстракцией, с их эксплуатацией и так далее и азиатский элемент человеческого чувства и ощущения, душевности покрыл собой всю Землю.

In abstracto* с этим можно, конечно, согласиться. Но дело в том, что душевно-духовная жизнь на Востоке находится в упадке. Это не мешает тому, чтобы в русских душах действовали силы будущего. Но то, что там было, было в полном упадке. Нельзя рассчитывать, что с Востока придет что-то вроде спасения. Посмотрите, из-за этого Ништадтского мира 1721 года во всей Европе появился особый нюанс в национальном мышлении, который был навязан славянству. И все, что из этого вышло, определенным образом заразило Европу, поистине заразило из-за того, что Россия смогла принять участие в европейских делах.

* In abstracto — абстрактно, отвлеченно (лат.).

А экспериментальной страной, — такие вещи понимали бы, если бы действительно тревожились о мировых проблемах, а не останавливались у границ собственных государственных вопросов, — экспериментальной страной была Австрия. И Австрия погибла потому, что там постоянно дискутировали вопросы, направление которым было в определенной степени уже давно задано. Австрия не справилась со своей славянской проблемой, потому что она могла бы справиться с ней, только если бы получила понимание первичной продукции духа (Urproduktion des Geistes), духовной жизни, исходящей из своих собственных элементов.

Ведь о такой духовной жизни, не правда ли, и говорить-то не смели, например, либералы, — и они меньше всего. Ибо они постоянно твердили, — а в странах, являющихся республиками, это все еще повторяют, — эти либералы постоянно твердили: если мы предоставим шкоду свободной духовной жизни, то этой школой овладеет католицизм, и мы сдадимся клерикализму. — Таковы возражения этих людей! Но это возражение проистекает только из того, что единственная, какую себе представляют, возможность, — это обратиться к той духовной жизни, которая была продуктивна несколько столетий назад, а сегодня является чем-то анахроничным, чем-то упадочным. В то мгновение, когда бы отдали себе отчет в том, что мы нуждаемся в свободной творческой духовной жизни, ясно увидели бы, что этому свободно работающему мышлению, конечно, должна быть отдана школьная жизнь. Но поскольку люди не любят своей волей участвовать в созидании цивилизации, а хотят только отдаваться чему-то, — будь то государство, или уже наличествующая хозяйственная жизнь, — что их питает, поскольку они не любят пронизывать свою волю чем-то творческим, появляются такие малодушные вещи, как указанные. Речь идет о том, что можно сделать себя свободными, не отдавая школу чему-либо старому.

Люди, которые говорят так, как я указал, скажут: мы не создаем новой духовной жизни; но от этого все будет наводнено старой. — Тогда, конечно, можно легко стать приверженцем Шпенглера с его «Закатом Европы». Тут уже все равно, — ничего не делать или же все отдать католической церкви. А между тем должна существовать новая духовная жизнь!

Не то было ложным, что церковь некогда владела школой; ибо все, что мы имеем теперь в науках, целиком происходит оттуда, от старой церкви. Ложно не это; ложно было бы, если бы традиционная церковь владела школой сегодня, когда мы стоим перед исторической необходимостью приобретения новой духовной жизни.

Европа показала только свое бессилие в размышлениях о новой духовной жизни, которые принесли дискуссию о национальном вопросе. Средняя Европа должна была бы действовать на Восток в смысле продуктивной духовной жизни. Тогда бы этим, вне всякого сомнения, было остановлено то, что проявилось в панславистких и славянофильских устремлениях. Эта духовная жизнь существовала в своем начатке. На рубеже XVIII и XIX веков начали создавать свободную духовную жизнь, то, что мы называем гетеанизмом. Но не было мужества ее удержать. Это с одной стороны.

С другой же стороны находится то, что дискутируется в смысле социальных наук. С 1763 года, когда Франции пришлось уступить важные территории Англии и тем самым было предрешено, что Америка на своем севере сделается не романской, а англосаксонской, весь хозяйственно-социальный вопрос был направлен в совершенно определенное русло.

Так что в восемнадцатом столетии были приняты важные решения: на Востоке — решение 1721 года, Ништадтский мир, а на Западе — решение 1763 года, Парижский мир. Эти два важных решения, вошедшие во всю духовную и хозяйственную жизнь Европы, надо иметь в виду, ибо не имея их в виду, нельзя прийти ни к какому суждению в этих областях.

И знаете ли, нельзя оценивать то, что выступает в мировой истории, так, как это делается сегодня с совершенно субъективных точек зрения. Иногда даже это невозможно сделать иначе, как употребляя некоторые резкие обозначения.

Восток (Orient) имел некогда великую, могучую изначальную мудрость. Сегодня положение таково, что в определенном смысле Восток с его упадочной древней мудростью впал в варварство, ибо и варварство — это не что иное, как то, когда первичные человеческие инстинкты рационализируются, когда ими дирижирует рассудок и обычная головная жизнь. Но называя восточного человека варваром и говоря в шиллеровском смысле о варварстве у восточного человека, особенно у русского, мы должны, продвигаясь на запад, начиная с Англии и переходя к Америке, назвать эту западную цивилизацию в том же смысле не цивилизацией, а дикостью. Это противоположность варварству. Варвар тиранит сердце и душу головой; дикарь тиранит голову тем, что исходит из остального организма, инстинктивной жизнью. И такова в существенных чертах западная жизнь.

Эта западная жизнь и это предрасположение к дикости! В сущности, если отвлечься от подделывания под Европу, которое встречается в Америке, нужно спросить: что такое эта американская культура? Говоря решительно, но без шовинистической агитации, — если хочешь действительно по существу понять эту американскую жизнь, — приходится сказать: внутренне там не европеец победил индейца, — внешне это, конечно, так! — но внутренне там европеец пронизан индейской жизнью. Инстинкты стали править. Это и существенно, — заражение европейца индейскими инстинктами. Ибо дело состоит не только в том, что долго живя там, европейцы приобретают длинные руки и тому подобное, — это констатируется антропологически, — но и в том, что меняется и душевный строй. И дело не в том, какие понятия и представления имеет человек, а в том, что за конституцию он имеет как человек в целом. И тут нужно сказать, что чем дальше люди проникали на Запад, тем больше англосаксонская натура переходила в дикость.

Эта дикость существует. И она базируется на том, что хозяйственный вопрос там опять-таки не дискутируется. На Востоке из-за особого описанного мной вам склада души вся социальная структура становится абсолютистской. На Западе она становится анархичной.

Поизучай те, что действовало на Западе. Там строили на неисчерпаемости хозяйственной жизни, снабжаясь из колоний, исходя из неисчерпаемости, не давая себе труда продумывать эту хозяйственную жизнь. Западная хозяйственная жизнь целиком построена на том, чтобы как можно больше вытянуть из колоний, — безразлично, находятся ли колонии внутри, или вовне. Ведь это очень примечательно, проследите, как в восьмидесятых и девяностых годах прошлого века все более отдаленные области в Америке привлекались к поставкам продуктов — сельскохозяйственных продуктов, пшеницы и т. п. Там черпали из природы. В таком случае нет необходимости особенно размышлять о хозяйственной жизни. Тут, конечно же, человеку безразлично, что значат ассоциации в хозяйственной жизни. Ибо хозяйственная жизнь черпает из неисчерпаемого.

Однако кое-что все-таки происходит — складывается структура хозяйства. Структура Англии покоится на том, что у нее есть Индия. В Америке складывается определенная хозяйственная жизнь. Последняя навязывает свою структуру всей социальной жизни Запада. Там возникло нечто, приведшее только к одному хозяйственному воззрению, возникшему на почве неисчерпаемости.

На Востоке упадочная духовная жизнь, совсем не учитывающая хозяйственной жизни, имела тенденцию к абсолютизации всех областей социальной жизни; на Западе благодаря ассимилируемости англосаксонского элемента развилось то, что я сейчас охарактеризовал. И в эти условия была поставлена современная цивилизация.

7.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: