– Почему всегда, что бы я ни делала, сразу начинается: Элли, ты с ума сошла? Элли сошла с ума – переехала в отель. Элли сошла с ума – бросает своих детей. Я, как всегда, сошла с ума, а Мадди всегда умница. Ага, конечно.

– Слушай, это же не я свое молоко с курьерами рассылаю!

Элвин улыбнулась ей странной, ожесточенной улыбкой:

– У тебя-то в жизни все в полном порядке, готова поспорить.

– Я этого не говорила.

– У тебя в жизни никакого сумасшествия нет.

– Если у меня когда-нибудь будет ребенок и я сбегу, тогда разрешаю тебе сообщить мне, что я веду себя как сумасшедшая.

– А если начнешь встречаться с сумасшедшим, тогда что? – спросила Элли.

– О чем это ты?

– Сама знаешь, о чем я.

– Элли, – сказала Филлида, обернувшись, – мне не нравится, каким тоном ты разговариваешь с сестрой. Она же просто пытается помочь.

– А ты спроси, спроси у Мадди, что там за пузырек с рецептом в ванной.

– Какой пузырек?

– Сама знаешь, что я имею в виду.

– Ты в мой шкафчик с лекарствами потихоньку лазила? – Мадлен повысила голос.

– Он прямо там стоит, на полочке!

– Подглядывать решила?

– Перестаньте, – вмешалась Филлида. – Элли, где бы он там ни стоял, это не твое дело. И я не хочу ничего об этом слышать.

– Ага, правильно! – крикнула Элли. – Специально приехала сюда посмотреть, годится ли Леонард в мужья, а как выясняется серьезная проблема – типа, что он явно на литии сидит, – про это ты слышать не хочешь. А при этом мой брак…

– Тебе не следовало читать рецепт.

– Это ты меня в ванную послала!

– Не для того, чтобы ты вмешивалась в частную жизнь Мадди. Так, я вас обеих прошу – хватит.

Остаток дня они провели в Провинстауне. Пообедали возле Китобойной верфи, в ресторанчике, где по стенам были развешаны рыболовные сети. Объявление в витрине извещало посетителей о том, что еще через неделю заведение закрывается. После обеда они втроем молча гуляли по Коммершл-стрит, рассматривая здания, заходили в сувенирные и канцелярские магазины, которые еще были открыты, вышли на пирс посмотреть на рыбацкие лодки. Они выполнили все, что положено для нормального визита (хотя Мадлен с Элвин почти не глядели друг на дружку), потому что были членами семейства Ханна, а члены семейства Ханна ведут себя именно так. Филлида даже настояла на том, чтобы съесть по мороженому, что было на нее не похоже. В четыре они снова сели в машину. По дороге в аэропорт Мадлен жала на газ так, словно пыталась раздавить какого-то жука, и Филлида велела ей сбросить скорость.

Когда они приехали, самолет в Бостон стоял на полосе, его пропеллеры уже крутились. Более счастливые семейства при прощании обнимались или махали руками. Элвин встала в очередь на посадку, даже не сказав Мадлен «до свиданья», и быстро завела разговор с кем-то из пассажиров, желая продемонстрировать, какой дружелюбной и милой ее находят другие.

Филлида молчала, пока не пришло время посадки.

– Надеюсь, ветра стихли. По дороге сюда немного трясло.

– Кажется, теперь потише, – ответила Мадлен, глядя на небо.

– Пожалуйста, поблагодари от нас Леонарда еще раз. Так любезно было с его стороны найти время пообщаться на работе.

– Хорошо.

– До свиданья, милая. – С этими словами Филлида направилась по взлетной полосе к трапу самолета и поднялась по ступенькам.

Когда Мадлен ехала обратно в Пилгрим-Лейк, на западе собирались облака. Солнце уже начинало садиться, свет его падал под таким углом, что дюны сделались желтовато-коричневыми. Кейп-Код был одним из немногих мест на Восточном побережье, где можно было наблюдать, как заходит солнце. Чайки камнем падали на поверхность воды, словно пытались вышибить свои крохотные мозги.

Вернувшись домой, Мадлен некоторое время полежала на кровати, уставившись в потолок. Зайдя в кухню, вскипятила воду для чая, но заваривать не стала, а вместо того съела половину шоколадки. Потом долго принимала душ и едва успела закончить, как услышала, что входит Леонард.

Завернувшись в полотенце, она выскочила к нему и обхватила руками его шею.

– Спасибо, – сказала она.

– За что?

– За то, что выдержал моих родственников. Ты так мило с ними общался.

Трудно было понять, то ли это футболка Леонарда была мокрой, то ли она сама. Она повернула свое лицо к его лицу, выпрашивая поцелуй. Ему, видимо, не хотелось, поэтому она встала на цыпочки и начала целовать его сама. Почувствовав на губах слабый металлический привкус, она проигнорировала его и двинулась дальше, запустив одну руку Леонарду под футболку. Полотенце упало на пол – она не возражала.

– Ладно, о’кей, – сказала Леонард. – Значит, это мне награда за хорошее поведение?

– Это тебе награда за хорошее поведение.

Он повел ее, как-то неловко, обратно в спальню, опустил на кровать, начал раздеваться. Мадлен молча лежала на спине и ждала. Когда Леонард вскарабкался на нее, она откликнулась, стала целовать его, гладить по спине. Протянула руку вниз и приложила к его пенису. Он впервые за несколько месяцев был на удивление твердым и от этого казался вдвое больше, чем помнилось Мадлен. Она и не сознавала, как ей его не хватало. Леонард встал на колени, его темные глаза обшаривали ее тело, ничего не упуская. Опираясь на одну руку, он взялся другой за свой член и стал кругами подбираться все ближе, вроде бы стараясь попасть внутрь, но не совсем. На одно мгновение Мадлен посетила безумная мысль: пускай. Ей не хотелось разрушать атмосферу. Она хотела забыться и рискнуть, чтобы показать ему, как сильно она его любит. Но когда Леонард толкнулся поглубже, она передумала и сказала: «Погоди».

Она торопилась изо всех сил. Перекинув ноги через край кровати, открыла ящик тумбочки и вынула свой футляр с колпачком. Вытащила кружочек, от которого пахло резиной. Тюбик со спермицидом был весь скомкан. В спешке Мадлен выдавила слишком много геля, и он капнул ей на бедро. Она развела колени, сжала приспособление так, чтобы получилась восьмерка, и стала пихать глубоко внутрь, пока не почувствовала, как оно раскрылось. Вытерев руку о простыню, она перекатилась обратно к Леонарду.

Когда он начал ее целовать, она снова почувствовала кислый металлический вкус, сильнее обычного. С упавшим сердцем она поняла, что ее возбуждение прошло. Но это было не важно. Важно было довести акт до конца. Не переставая думать об этом, она потянулась рукой вниз, чтобы помочь делу, но твердости там больше не ощутила. Словно не заметив этого, Мадлен опять принялась его целовать. Отчаявшись, она впилась в его губы, отдающие кислым, пытаясь выглядеть возбужденной и возбудить в свою очередь его. Но через полминуты Леонард отстранился. Он тяжело перекатился на бок, спиной к ней, и молча остался лежать.

Последовала длинная, холодная пауза. Мадлен впервые пожалела о том, что познакомилась с Леонардом. Он был неполноценен, а она – нет, и тут было ничего не поделать. Мадлен с минуту предавалась этим мыслям, в жестокости которых было нечто насыщенное и сладостное.

Но потом и они угасли, сменившись жалостью к Леонарду и чувством вины за собственный эгоизм. Протянув руку, она погладила его спину. Теперь он плакал, и она попыталась его утешить, произнося нужные слова, целуя его лицо, говоря, что любит его, любит, все будет хорошо, она его так любит.

Она свернулась, прижавшись к нему, и оба затихли.

А после они, видимо, заснули, потому что, когда она снова открыла глаза, в комнате было темно. Она встала и оделась. Накинув жакет, вышла из дома на берег.

Было всего лишь начало одиннадцатого. В столовой и баре по-прежнему ярко горели огни. Прямо перед нею месяц освещал обрывки облаков, которые быстро перемещались над темным заливом. Ветер был сильный, задувал Мадлен в лицо, словно заинтересовавшись ею лично. Он прилетел сюда, в такую даль, через весь континент, с персональным сообщением для нее.

Она постаралась вспомнить то, что говорила врач в больнице Провиденса в тот единственный раз, когда им довелось побеседовать. На то, чтобы подобрать подходящую дозировку, часто уходит некоторое время, так она говорила. Побочные эффекты обычно бывают хуже всего поначалу. Поскольку в прошлом литий действовал на Леонарда хорошо, не было никаких причин полагать, что в будущем это изменится. Дело было лишь в том, чтобы подобрать новую дозировку. Многие из страдающих маниакальной депрессией жили долго и добивались успехов.

Она надеялась, что все это правда. Когда Леонард был рядом, у Мадлен возникало чувство собственной исключительности. Казалось, будто до встречи с ним кровь у нее в жилах текла сероватая, а теперь стала насыщенной кислородом, красной.

Она каменела при мысли о том, что может превратиться в человека, живущего вполсилы, каким была прежде.

Так она и стояла, не сводя глаз с черных волн, и тут до ее слуха донесся какой-то звук. Кто-то быстро приближался к ней по песку с мягким топотом. Мадлен обернулась; на нее выскочило что-то темное, стелющееся по земле. Через секунду она узнала королевского пуделя Дианы Макгрегор, который пронесся мимо. Пасть собаки была разинута, язык высунут, удлиненное и нацеленное тело напоминало стрелу.

Спустя несколько секунд появилась и сама Макгрегор.

– Ваша собака меня напугала, – сказала Мадлен. – По звуку совсем как лошадь.

– Да, знакомое ощущение, – ответила Макгрегор.

Она была одета в тот же плащ, что и две недели назад на пресс-конференции. Седые волосы вяло болтались по обе стороны от ее морщинистого умного лица.

– Куда она побежала? – спросила Макгрегор.

Мадлен показала:

– Вон туда.

Макгрегор сощурилась, вглядываясь в темноту.

Они стояли рядом на берегу, не чувствуя необходимости говорить что-то еще.

Наконец Мадлен прервала молчание:

– Когда вы едете в Швецию?

– Что? А, в декабре. – Макгрегор не проявила особого энтузиазма. – Не понимаю, зачем шведам всех приглашать в Швецию в декабре. Вы понимаете зачем?

– Летом было бы лучше.

– Там почти не будет дневного света! Наверное, поэтому они эти премии и затеяли. Чтобы шведам было чем заняться зимой.

Внезапно мимо пронеслась собака, взрывая песок.

– Сама не знаю, почему мне так хорошо, когда смотрю, как бегает моя собака, – сказала Макгрегор. – Как будто мне самой, хотя бы отчасти, удается заодно прокатиться. – Она покачала головой. – Вот до чего дошло дело. Живу за счет своего пуделя, вместо того чтобы действовать, наблюдаю.

Пробежав туда-сюда еще несколько раз, пудель вернулся и стал прыгать вокруг хозяйки. Заметив Мадлен, животное подошло обнюхать ее, начало тереться головой о ее ноги.

– Она ко мне не слишком привязана, – сказала Макгрегор, не сводя с собаки своего объективного взгляда. – К любому пойдет. Умри я, она через секунду меня забудет. Правда ведь? – С этими словами она подозвала пуделя и энергично почесала его под челюстью. – Да, забудешь. Забудешь, забудешь.

После Парижа они отправились в Ирландию, потом снова на юг, через всю Андалузию, в Марокко. Митчелл начал при всякой удобной возможности потихоньку заглядывать в церкви. Здесь, в Европе, церкви были везде: и эффектные соборы, и тихие часовенки – все они до сих пор действовали (правда, обычно стояли пустые), двери каждой были открыты бродячему паломнику, даже такому, как Митчелл, хотя он не был уверен, имеет ли право на такое звание. Он заходил в эти темные, полные суеверий помещения и разглядывал выцветшие фрески с грубыми, кроваво-красными изображениями Христа. Всматривался в пыльные сосуды-реликварии, где содержались кости святого Кого-то там. Взволнованный, торжественный, он зажигал церковные свечи, всегда с одним и тем же неуместным желанием: чтобы Мадлен когда-нибудь как-нибудь стала его. Митчелл не верил, что свечи могут возыметь действие. Он был против просительных молитв. Но от всего этого ему делалось немножко лучше: он ставил свечку за Мадлен, думал о ней минуту, окруженный покоем старой испанской церкви, а на улице море веры отступало «В тягучем споре / С полночным ветром», и он слушал, «как за часом час / Лишь галька мира шелестит вдали».

Митчелл прекрасно понимал, что ведет себя странно. Но это было не важно, потому что никто этого не замечал – вокруг никого не было. Сидя на скамье с жесткой спинкой, чувствуя запах свечного воска, он старался не шевелиться, открывая душу тому, что тут присутствовало, как бы оно ни называлось, тому, что могло обратить на него внимание. Возможно, тут не было ничего. Но разве можно понять, пока не подашь сигнал? Вот чем занимался Митчелл – подавал сигнал главной конторе.

В поездах, автобусах, на кораблях, которые развозили их по всем этим местам, Митчелл читал книжки из своего рюкзака, одну за другой. Проникнуть в сознание Фомы Кемпийского, автора «О подражании Христу», было трудно. Некоторые части «Исповеди» святого Августина, особенно сведения о его юности, проведенной в услаждении себя, и о его африканской жене, открывали глаза на многое. Однако «Внутренний замок» святой Терезы Авильской оказался захватывающей книгой. Митчелл проглотил ее за ночь, когда они плыли на пароме из Гавра в Росслар. Перед тем они поездом с вокзала Сен-Лазар приехали в Нормандию, чтобы посетить ресторан, где работал Ларри в школьные каникулы. Там их ждал пышный обед с семейством владельцев, затем они переночевали в их доме и отправились дальше, в Гавр, чтобы плыть оттуда через Ла-Манш.

Море было неспокойное. Пассажиры либо бодрствовали в баре, либо пытались уснуть на полу открытой каюты. Митчелл с Ларри, исследовав подпалубные помещения, сумели проникнуть в пустовавшие каюты для старших членов экипажа, с ванной-джакузи и койками, и там, среди этой незаслуженной роскоши, Митчелл читал о пути души к мистическому союзу с Богом. Во «Внутреннем замке» описывалось видение, посетившее святую Терезу, где фигурировала душа. «Душа представлялась мне похожей на замок, состоящей из одиночного алмаза или очень прозрачного кристалла, содержащей множество комнат, подобно тому как на небесах имеется множество обителей». Поначалу душа лежала во тьме снаружи, за стенами замка, мучимая ядовитыми змеями и жалящими насекомыми – собственными грехами. Однако милость Господня помогала некоторым душам выползти из этой трясины и постучать в ворота замка. «Наконец они входят в первые комнаты подвала замка, в сопровождении многочисленных пресмыкающихся, которые тревожат их покой и мешают им увидеть красоту здания; и все-таки то, что эти люди нашли путь сюда, уже огромное благо». Всю ночь, пока паром качало, пока Ларри спал, Митчелл читал о том, как душа движется через остальные шесть обителей, укрепляя себя нравоучительными проповедями, умерщвляя себя покаянием и постом, совершая благотворительные акты, медитируя, принимая затворничество, сбрасывая свои старые привычки и становясь более совершенной, пока наконец не обручится с Супругом. «Когда Господу нашему угодно смилостивиться при виде тех страданий, нынешних и прошлых, что эта душа приняла в своем стремлении к Нему… тогда Он, прежде чем скрепить небесный брак, вводит ее в Свою обитель, иначе – в приемную. Это седьмая обитель, ибо, если есть у Него обиталище на небесах, так же есть оно и в душе, где может поселиться Он один и никто более и которое можно именовать вторым небом». Митчелла поразили не столько образы, подобные этим, которые, видимо, были заимствованы из Песни Песней, сколько практицизм книги. Она представляла собой руководство по духовной жизни, полное конкретных подробностей. Например, в описании мистического союза святая Тереза упоминала следующее: «Вам может почудиться, будто такая персона не в себе, будто ее разум слишком опьянен, чтобы заботиться о чем-либо еще. Напротив, она куда активнее прежнего во всем, что касается служения Богу». Или дальше: «Это присутствие не всегда столь же полно осознается, то есть столь же отчетливо проявляется, сколь в начале или же в те времена, когда Бог по новой осыпает душу милостями; иначе объекту их невозможно было бы заниматься чем бы то ни было еще или жить в обществе». В этом чувствовалась искренность. В этом чувствовалось что-то такое, что испытала на себе святая Тереза, написавшая это пятьсот лет назад, такое же настоящее, как сад перед окошком ее кельи в Авиле. Существовала разница между тем, когда человек выдумывает из головы, и тем, когда он использует метафорический язык, чтобы описать невыразимые, но все же настоящие переживания.

Как только рассвело, Митчелл поднялся на палубу. После бессонной ночи в голове его было пусто, она кружилась от только что прочитанного. Глядя на серый океан и туманный берег Ирландии, он размышлял о том, в какой комнате находится его душа.

Они провели два дня в Дублине. Митчелл заставил Ларри посетить храмы Джойса: Экклс-стрит и башню Мартелло. Ларри повел Митчелла смотреть выступление «Бедного театра» Ежи Гротовского. На следующий день они уже двигались на запад автостопом. Митчелл пытался внимательно разглядывать Ирландию, особенно графство Корк, откуда родом были его предки по материнской линии. Но там все время шел дождь, поля покрывал туман, а сам он к тому времени уже читал Толстого. Существовали книги, которые, пробившись сквозь суету жизни, хватали тебя за шиворот, в которых говорилось лишь о самых истинных вещах. «Исповедь» была одной из таких книг. В ней Толстой пересказывал басню о человеке, который, убегая от разъяренного зверя, прыгает в колодец. Однако, падая в колодец, он видит на дне дракона, поджидающего, чтобы сожрать его. Тут человек замечает, что из стены торчит ветка, и повисает, ухватившись за нее. Таким образом человек спасается от драконовой пасти и от зверя наверху, но выясняется, что тут есть другое небольшое осложнение. Две мыши, одна черная, другая белая, бегают по ветви и грызут ее. Рано или поздно они источат ее до конца, и человек упадет. Размышляя о своей судьбе, которой не избежать, человек замечает еще одну вещь: с листьев ветви, за которую он держится, капает мед. Дотянувшись до капель языком, человек слизывает их. Это, говорит Толстой, и есть то затруднительное положение, в котором находимся мы, люди: каждый из нас – человек, вцепившийся в ветку. Нас ожидает смерть. Выхода нет. Поэтому мы пытаемся отвлечься, слизывая те капли меда, до каких нам только удается достать.

В том, что читал Митчелл в колледже, как правило, не излагалась Мудрость с большой буквы «М». Зато в этой басне излагалась. Это была правда о людях вообще и о Митчелле в частности. В самом деле, чем занимались он и его друзья, если не свисали с веток, высовывая языки, чтобы ухватить сладкого? Он вспомнил о своих знакомых, этих людях с их великолепными юными телами, с их летними домиками, с их модной одеждой, с их действенными снадобьями, с их либерализмом, с их оргазмами, с их прическами. Все, чем они занимались, либо доставляло удовольствие само по себе, либо было направлено на то, чтобы его добиться. Даже те из его знакомых, которые увлекались политикой и протестовали против войны в Эль-Сальвадоре, делали это главным образом для того, чтобы выставить себя в привлекательном свете, будто они – участники крестового похода. А хуже всего были художники, живописцы и писатели – они считали, будто живут ради искусства, а на самом деле лишь потакали своей склонности к самолюбованию. Митчелл всегда гордился собственной дисциплиной. Он учился настойчивее всех своих знакомых. Но это была всего лишь его привычка крепче держаться за ветку.

Что думал о Митчелловом списке для чтения Ларри, было неясно. Большую часть времени он ограничивал свою реакцию тем, что приподнимал одну рыжеватую ривердейлскую бровь. Будучи вхожими в художественные круги университета, Ларри с Митчеллом привыкли к тому, что люди подвергают себя радикальным преобразованиям. Мосс Ранк (это была девушка), поступив в Браун, была известна как участница команды по кроссу с румяными щеками. Ко второму курсу она отвергла ношение одежды, предназначенной для лиц определенного пола, и стала заматываться в бесформенные наряды, которые изготавливала сама из толстого, удушливого с виду серого фетра. С людьми вроде Мосс Ранк у Митчелла с Ларри была своя стратегия: делать вид, что ничего не замечаешь. Когда Мосс подходит к тебе в Синем зале, перемещаясь, словно корабль на воздушной подушке, – так казалось из-за длинного подола ее робы, – надо подвинуться, чтобы она могла сесть. Если кто-нибудь спрашивает, кто она вообще такая, говоришь: «Это Мосс!» Несмотря на свои странные наряды, Мосс Ранк оставалась все той же веселой девушкой из Айдахо, что и всегда. Другие считали ее странной, но Митчелл с Ларри – нет. Что бы там ни привело ее к этому кардинальному повороту в отношении одежды, Митчелл и Ларри не задавались вопросами на этот счет. В их молчании отражалась их солидарность с Мосс в противостоянии всем тем, кто следовал условностям, нося свои пуховики и кроссовки «Адидас», этим людям, которые изучали экономику или инженерное дело, которые последний отрезок полной свободы в жизни готовы были провести, не занимаясь ничем – хоть самую малость – необычным. Митчелл и Ларри знали, что Мосс Ранк не сможет вечно носить свои андрогинные одежды. (Еще одна приятная черта Мосс заключалась в том, что она хотела быть директором школы для старшеклассников.) Настанет день, когда Мосс, чтобы получить работу, придется повесить в шкаф свой серый фетр и надеть юбку или деловой костюм. Митчелл и Ларри не хотели при этом присутствовать.

Точно так же Ларри относился к интересу, который Митчелл проявлял к христианскому мистицизму. Он замечал. Ясно давал понять, что замечает. Но никак не комментировал, во всяком случае – до сих пор.

Кроме того, с Ларри во время путешествия происходили собственные превращения. Он купил лиловый шелковый шарф. Курение, которое Митчелл считал временным пристрастием, вошло у него в привычку. Поначалу Ларри покупал сигареты поштучно, что, видимо, было возможно, но скоро перешел на целые пачки синих «Галуаз». У него начали стрелять сигареты незнакомцы, тощие, похожие на цыган типы, которые обнимали Ларри за плечи, по-европейски. Ожидая, пока закончатся эти дружеские беседы, Митчелл ощущал себя дуэньей, сопровождающей Ларри.

Вдобавок ко всему, Ларри не проявлял достаточных признаков разбитого сердца. Был один момент, во время переправы на пароме, когда он вышел на палубу выкурить сигарету, будучи в расстройстве. Насколько было понятно, думал он о Клер. Но потом он швырнул сигарету за борт, дым унесло ветром, на том все и кончилось.

Из Ирландии они вернулись в Париж, где сели на ночной поезд до Барселоны. Погода стояла почти летняя. Вдоль улицы Рамблас была выставлена на продажу живность из джунглей: мудрые на вид макаки, попугаи всех цветов радуги. Отправившись дальше на юг, они провели по одной ночи в Хересе и Ронде, а потом поехали на три дня в Севилью. Тут, сообразив, как близко отсюда до Северной Африки, они решили двигаться дальше на юг, в Альхесирас, и переправиться на пароме через Гибралтарский пролив в Танжер. Первые дни в Марокко они провели в безуспешных попытках купить гашиш. В их путеводителе было указано местоположение одного бара в Тетуане, где можно было легко раздобыть гашиш, однако в конце той же страницы имелось предупреждение: марокканские тюрьмы сравнивались там с турецкой тюрьмой из «Полночного экспресса». В конце концов, оказавшись в горах, в маленьком городке Шауэн, они пришли в гостиницу и обнаружили там двух датчан, те сидели в холле, на столе перед ними лежал кусок гашиша размером с мяч для игры в софтбол. Следующие несколько дней Митчелл с Ларри ходили на славу обдолбанные. Они слонялись по узким суматошным улочкам, слушая эмоциональные крики муэдзинов, пили зеленый мятный чай из стаканов на городской площади. Шауэн был выкрашен в голубой цвет и оттого смешивался с небесами. Даже мухи не могли его найти.

В Марокко они поняли, что брать с собой рюкзаки было ошибкой. Самые клевые ребята, которых они встречали, не были участниками экспедиции с походным снаряжением. Самые клевые ребята были путешественниками, только что вернувшимися из Ладаха с одной лишь сумкой. С рюкзаком было тяжело управляться. С рюкзаком в тебе сразу узнавали туриста. Даже не будучи ожиревшим, переваливающимся с боку на бок американцем, надев рюкзак, ты им становился. Митчелл застревал при входе в купе поездов и вынужден был махать руками, как сумасшедший, и дергаться, чтобы высвободиться. Но избавиться от рюкзаков было невозможно – когда они вернулись в Европу в октябре, погода уже начинала портиться. Покинув теплый юг Франции, они направились в осеннюю Лозанну, в ветреный Люцерн. Они вытащили из рюкзаков свитера.

В Швейцарии Митчеллу взбрело в голову накупить на свою кредитку всяких вещей, которые должны были вызвать у родителей тревогу, когда те увидят счета. За три недели он заплатил: 65 швейцарских франков ($29.57) за тирольскую трубку и табак из магазина «Totentanz: Zigarren und Pfeifen»;^{^[25]} 72 швейцарских франка ($32.75) за ужин в цюрихском ресторане под названием «Das Bordell»;^{^[26]} 234 австрийских шиллинга ($13) за английское издание мемуаров Чарлза Колсона «Рожденный заново» и 62 500 лир ($43.54) за подписку на коммунистический журнал, издававшийся в Болонье, который раз в месяц должен был приходить по домашнему адресу Грамматикусов в Детройте.

Октябрьским днем, когда послеполуденное небо было укутано облаками, они добрались до Венеции. На то, чтобы нанять гондолу, у них не было денег, поэтому первые часы в городе они перемещались по мостикам и лестницам, которые все, казалось, вели, словно на рисунке Эшера, обратно на ту же площадь, с тем же булькающим фонтаном и парой стариков. Найдя дешевый пансион, они отправились к Сан-Марко. В тускло освещенном музее Дворца дожей Митчелл, оказавшись перед загадочным предметом в витрине, уставился на него. Сделанный из проржавевших металлических звеньев, этот предмет представлял собой круговой пояс, с которого свисал еще один пояс. На табличке значилось: «cintura di castita».

– Этот пояс целомудрия – самая ужасная штука, какую мне доводилось видеть в жизни, – сказал Митчелл за ужином в недорогом ресторане.

– Поэтому про Средние века и говорили «Темные века», – ответил Ларри.

– Да что там темные! – Митчелл наклонился вперед, понизил голос. – Там две дырки были. Одна спереди для влагалища, другая сзади. Обе с металлическими зубьями. Если в такой штуке сходить посрать, то дерьмо будет выдавливаться, как глазурь для торта.

– Спасибо – картина как живая.

– Представляешь, как в такой штуке ходить месяцами? Годами! Как ее мыть?

– Это же для королевы, – сказал Ларри. – У нее было кому помыть.

– Фрейлина какая-нибудь.

– Хоть какое-то преимущество.

Они подлили себе вина. Ларри пребывал в хорошем настроении. Быстрота, с которой он забыл Клер, поражала. Может, она ему на самом деле не так уж и нравилась. Может, Клер не нравилась ему так же сильно, как Митчеллу. То, что Ларри мог забыть про Клер в считаные недели, в то время как Митчелл по-прежнему страдал по Мадлен – хотя у них с Мадлен ничего не было, – означало одно из двух: либо любовь Митчелла к Мадлен была чистой и настоящей и имела вселенское значение, либо он пристрастился жалеть самого себя, ему нравилось быть покинутым, страдать по девушкам, и его «чувство» к Мадлен – несколько усилившееся от текущего рекой кьянти – было лишь извращенной формой любви к самому себе. Иными словами, вообще не было любовью.

– Ты по Клер не скучаешь? – спросил Митчелл.

– Скучаю.

– А по виду не скажешь.

Ларри обдумал это, глядя Митчеллу в глаза, но ничего не сказал.

– Как с ней в постели было?

– Слушай, Митчелл, хватит, – проворчал Ларри беззлобно.

– Да ладно тебе. Как оно было?

– Она была без тормозов. Просто невозможно поверить.

– Расскажи.

Ларри отхлебнул вина, размышляя.

– Ответственная такая. Из тех девушек, которые говорят: «О’кей. Ложись на спину».

– А потом в рот брала?

– Э-э… ну да.

– «Ложись на спину». Как будто у врача.

Ларри кивнул.

– Неплохо, наверное, было.

– Ничего особенного.

Этого Митчелл вынести уже не мог.

– То есть как?! – воскликнул он. – И ты еще жалуешься?

– Да мне как-то не особенно понравилось.

Митчелл откинулся назад, словно пытаясь отмежеваться от подобной ереси. Он осушил свой стакан и заказал еще один.

– А как же бюджет? – предостерег Ларри.

– Плевать.

Ларри тоже заказал еще вина.

Они пили вино, пока хозяин не сказал, что пора закрываться. Доковыляв до гостиницы, они рухнули в большую двуспальную кровать. В какой-то момент Ларри во сне навалился на Митчелла, а может, Митчеллу это почудилось. У него началась эрекция. Он подумал, что его может стошнить. Во сне кто-то отсасывал у него, возможно – Ларри, а потом он проснулся и услышал, как Ларри говорит: «Фу, какой ты вонючий», но при этом не отталкивает его. Тут Митчелл снова отрубился, а утром они оба вели себя так, будто ничего не произошло. Может, так оно и было.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных