Джеффри Евгенидис А порою очень грустны 17 страница

К концу ноября они добрались до Греции. От Бриндизи они на пароме, пропахшем дизельным топливом, доплыли до Пирея, нашли комнату в гостинице недалеко от площади Синтагма. Когда он глазел на улицу с гостиничного балкона, Митчелла осенило. Греция – не часть Европы. Это Ближний Восток. Серые высотки с плоскими крышами, такие же, как эта, в которой находился он, простирались до самого горизонта, затянутого дымкой. Из крыш и всех поверхностей торчали стальные брусья, отчего казалось, что здания утыканы колючками, ощетинились, окруженные едкой атмосферой. Это вполне мог быть Бейрут. Густой смог ежедневно смешивался со слезоточивым газом, когда на улицах полиция сражалась с протестующими. Демонстрации протеста происходили постоянно: против правительства, против вмешательства ЦРУ, против капитализма, против НАТО, за возвращение эльгинского мрамора. Греция, колыбель демократии, загнанная в угол свободой слова. В кофейнях каждый выказывал свою осведомленность, и никто не способен был ничего сделать.

Попадавшиеся изредка старые вдовы, одетые с головы до ног в черное, напоминали Митчеллу его бабушку. Он узнавал сладости и выпечку, звуки речи. Но большинство людей казались ему чужими. Мужчины были, как правило, на голову ниже его. Возвышаясь над ними, Митчелл представлялся себе шведом. То здесь, то там он замечал сходство в лице, но этим все и кончалось. Среди анархистов и поэтов с желтыми зубами в баре через улицу от их гостиницы, среди таксистов с горилльими шеями, возивших его по городу, и православных в сане священника, которых он видел на улицах и в дымных часовнях, Митчелл чувствовал себя американцем, как никогда в жизни.

Куда бы они ни зашли поесть, еда везде была чуть теплой. Мусака и пастицио, баранина и рис, жареная картошка, окра в томатном соусе – все лежало на противнях и подогревалось до температуры на несколько градусов выше комнатной в открытых кухнях. Ларри начал заказывать рыбу, приготовленную на гриле, но Митчелл, оставаясь верным памяти, продолжал есть блюда, которые готовила ему бабушка, когда он был маленьким. Он все ожидал, что ему дадут хорошую тарелку горячей мусаки, но, съев четвертый кусок за три дня, понял, что грекам нравится, когда еда чуть теплая. Одновременно с этим открытием, словно прежде его защищало неведение, начались первые проблемы с желудком. Он убежал к себе в гостиничный номер и следующие три часа провел на унитазе, до странности низком, уставившись на последний выпуск «И катимерини». На фотографиях были изображены премьер-министр Папандреу, беспорядки в Афинском университете, полиция, стреляющая слезоточивым газом, и женщина с поразительно морщинистой кожей, которую, судя по подписи, звали, как невероятно это ни звучало, Мелина Меркури.

Окончательное поражение нанес ему греческий алфавит. Когда ему было двенадцать лет, он, любимец бабушки, часто сидел у ног своей яя и учил греческий алфавит. Но дальше сигмы так и не продвинулся, теперь же забыл все, кроме альфы и омеги.

Проведя в Афинах три дня, они решили автобусом отправиться на Пелопоннес. Перед отъездом они зашли в бюро «Американ-экспресс», чтобы обменять чеки. Однако сперва Митчелл осведомился в окошке «Общие услуги», нет ли для него почты. Женщина протянула Митчеллу два конверта. В вычурном курсиве на первом он узнал почерк матери. Но тут он увидел второй, и сердце его подпрыгнуло. На конверте стояли его имя и адрес – «Американ-экспресс, для передачи», – напечатанные на механической пишущей машинке, в которой пора было сменить ленту. Буквы «а» и «с» в его фамилии почти не пропечатались. Перевернув конверт, он прочел обратный адрес: «М. Ханна, Пилгрим-Лейкская лаборатория, Старбак, кв. 12, Провинстаун, МА 02657».

Митчелл быстро, словно в конверте содержалось нечто богохульное, запихал письмо в задний карман джинсов. Стоя в очереди к окошку кассира, он открыл письмо от Лилиан.

Дорогой Митчелл!

С тех пор как у нас с отцом появилась квартирка в Веро-Бич, мы превратились в «перелетных птиц», но только в этом году на самом деле заслужили такое прозвище. Во вторник мы долетели на «херби» от Детройта до самого Форт-Майерса. Это оказалось так чудно: летишь на собственном личном самолете, и на всю дорогу уходит всего шесть часов. (Помню, когда-то на машине мы доезжали за двадцать четыре!) Мне понравилось смотреть, как далеко-далеко внизу проплывает земля. Летишь не так высоко, как в настоящем авиалайнере, поэтому можно как следует разглядеть местность, все эти петляющие реки и, конечно, фермерские угодья – совсем как бабушкино старое стеганое покрывало. Правда, не могу сказать, чтобы полет особенно располагал к беседе. За шумом мотора почти ничего не слышно, а отец большую часть времени сидел в наушниках, чтобы слушать «эфир», так что мне не с кем было поговорить, не считая Керби, который сидел у меня на коленях. (Только что заметила, что «херби» и «Керби» звучат в рифму.)

Отец по пути показывал мне разные места. Мы летели прямо над Атлантой, над какими-то большими болотами, от этого я немного забеспокоилась. Если бы пришлось там приземлиться, на целые мили вокруг были бы одни только змеи и аллигаторы.

Как можно из всего этого заключить, твою маму нельзя назвать образцовым «вторым пилотом». Дин все время говорил мне: перестань волноваться, у нас все «под контролем». Но по дороге нас так трясло, я даже книжку почитать не могла. Все, что мне оставалось, – это смотреть в окошко, а через некоторое время даже старые добрые Штаты перестали казаться такими уж интересными. Но, по крайней мере, мы добрались до места целые и невредимые, так что теперь мы в Веро. Погода тут, как обычно, слишком жаркая. На Рождество приедет из Майами Уинстон (в канун Рождества у него, как он говорит, какая-то звукозапись, поэтому раньше не сможет). Ник и Салли прилетают с маленьким Ником завтра вечером. Мы с Дином собираемся встретить их в аэропорту Ф.-Лодердейл и отвезти в очень милое местечко, которое мы нашли в Форт-Пирсе, совсем рядом с А1А, на воде.

Странное, наверно, будет ощущение в этом году: Рождество, а нашего «малыша» с нами нет. Мы с отцом страшно рады, что у вас с Ларри появилась эта возможность «посмотреть мир». Ты заслужил – столько работал в университете. Думаю о тебе каждый день, пытаюсь представить, где ты сейчас, что делаешь. Ведь обычно я знаю, где ты живешь, где спишь. Даже в университете мы обычно знали, как выглядит твое жилье, так что мне нетрудно было представить себе мысленно, как ты там. А теперь я большую часть времени не знаю, где ты, так что спасибо за все твои открытки. Мы получили открытку из Венеции, со стрелкой, которая указывает на «нашу гостиницу». Саму гостиницу я толком не смогла рассмотреть, но рада, что там «дешево и сердито», как ты говоришь в записке. Венеция кажется каким-то волшебным местом, идеальной средой для молодого «литератора», который ищет вдохновение.

У Керби на заду пятачок, с которого почти слезла вся шерсть. Он его лижет, сил никаких нет. Когда он сворачивается бубликом, чтобы добраться до места, где чешется, я всегда хохочу. (Вот бы мне самой так научиться, когда у меня чешется спина!) Если сегодня-завтра не станет лучше, придется мне отвезти Керби к ветеринару.

Пишу это письмо, сидя во дворике, под зонтом, стараюсь прятаться от солнца. Даже зимой здешнее солнце сушит мне кожу, сколько бы ни мазалась увлажняющим кремом. В данный момент «старина отец» сидит в гостиной, спорит с каким-то политиком, выступающим по ТВ (избавлю тебя от соленых словечек, но суть можно выразить так: «Не…ди!»). Не понимаю, как человек может смотреть столько новостей в один день. Дин сказал мне сказать тебе, когда будешь в Греции, непременно скажи «всем этим ихним социалистам: благодарите Бога за Рональда Рейгана».

Кстати о Боге, тебе пришел пакет от «Отцов павлистов» на мичиганский адрес до того, как мы уехали с озера. Знаю, ты собираешься подавать в школу богословия, и это, наверное, как-то с этим связано, но я все равно немножко задумалась. Твое последнее письмо – не открытка из Венеции, а то, на голубой бумаге, сложенной как письмо (их еще, кажется, аэрограммами называют?), – было на тебя не похоже. Что ты имеешь в виду, когда пишешь: «Царство Божье» – это не место, а состояние души, и тебе кажется, что ты увидел его «проблески»? Ты же знаешь, я много лет пыталась найти церковь, куда можно было бы вас, мальчиков, водить, но, как мне ни хотелось, я так толком и не смогла ни во что поверить. Так что твой интерес к религии мне скорее понятен. Но вот этот «мистицизм», про который ты говоришь в письмах, эта «темная ночь души», – это может показаться какой-то «заумью», как сказал бы твой брат Уинстон. Ты уже четыре месяца как уехал, Митчелл. Мы столько времени тебя не видели, и нам трудно как следует представить себе, как у тебя идут дела. Хорошо, что вы путешествуете вместе с Ларри, ведь если бы ты путешествовал совсем один, я бы, наверное, еще больше волновалась. Мы с отцом по-прежнему не очень рады тому, что ты едешь в Индию, но ты теперь взрослый и можешь делать что хочешь. Но мы очень переживаем, что с тобой никак нельзя связаться, а ты не можешь связаться с нами в экстренной ситуации.

О’кей, хватит на этот раз советов от мамочки. Как мы по тебе ни скучаем, а мы особенно будем скучать по тебе на Рождество, все же мы с отцом довольны, что ты смог устроить себе это настоящее приключение. С того самого дня, когда ты родился, Митчелл, ты был и остаешься для нас самым дорогим подарком, и хотя в Бога я скорее не верю, но каждый божий день благодарю «кого-то там, наверху» за то, что дал нам такого сына – такого замечательного, любящего и талантливого, как ты. Еще с тех пор, когда ты был маленький, я всегда знала, что ты вырастешь и добьешься чего-нибудь. Как бабушка тебе всегда говорила: «Выше бери, мальчик, выше бери».

Нашла в антикварном магазине в Веро очень милый письменный столик, хочу поставить здесь в комнате для гостей, чтобы всегда поджидал тебя, когда приедешь в гости. У тебя в поездке столько всяких впечатлений, что ты, может быть, захочешь…

Митчелл дошел до этого места, и тут его похлопали по плечу сзади. Это была женщина, постарше его, за тридцать.

– Там кассир освободился, – сказала она.

Поблагодарив ее, Митчелл положил письмо Лилиан в конверт и направился к открытому окошку. Пока он подписывал свои чеки, освободилось окошко рядом, и к нему подошла женщина, что стояла в очереди за ним. Она улыбнулась Митчеллу, он улыбнулся в ответ. Когда кассир отсчитал ему драхмы, Митчелл вернулся в зал и стал искать Ларри.

Того нигде не было видно, и Митчелл, сев в кресло, снова вытащил письмо от Мадлен. Он точно не знал, хочется ли ему прочесть это письмо. За последнюю неделю, с того самого вечера в Венеции, когда он так страшно напился, душевное равновесие Митчелла отчасти восстановилось. Иначе говоря, теперь он вспоминал о Мадлен два-три раза в день, а не десять-пятнадцать. Время и расстояние делали свое дело. Однако письмо грозило в несколько секунд все испортить. В мире компьютеров IBM Selectrics и изящных машинок «Оливетти» Мадлен непременно надо было напечатать свое письмо на старинной машинке, так что при виде шрифта на ум приходили какие-то архивные документы. То, что Мадлен любила старомодные вещи вроде своей машинки, вселяло в Митчелла надежду, что она может полюбить и его. Верность Мадлен старой машинке сочеталась с ее неумением обращаться с механическими штуками, поэтому она и не сменила ленту, а буквы «а» и «с» остались непропечатанными (эти клавиши сносились от частого использования). Ясно, что Бэнкхед, несмотря на всю свою научную одаренность, не в состоянии был справиться с этим делом – сменить ленту в машинке Мадлен. Ясно, Бэнкхед слишком занят собой или ленив, а может быть, и вовсе против того, чтобы она пользовалась механической машинкой. Из письма Мадлен следовало, что Бэнкхед ей не подходит, а Митчелл подходит, а ведь он еще даже не открыл его.

Митчелл знал, как ему следовало поступить. Если он серьезно решил поддерживать душевное равновесие, отделиться от всего земного, то ему следовало донести письмо до мусорной корзины в противоположном конце зала и бросить туда. Вот что ему следовало сделать.

Вместо того он положил письмо в рюкзачок, во внутренний карман, поглубже, чтобы не думать о нем.

Снова подняв глаза, он увидел, как к нему приближается та женщина из очереди. У нее были длинные прямые светлые волосы, высокие скулы и узкие глаза. Она не была накрашена, и одежда ее выглядела странно. Мешковатая футболка навыпуск и длинная юбка, доходившая до лодыжек. На ногах – кроссовки.

– В первый раз в Греции? – спросила она, улыбаясь чересчур широко, словно продавщица.

– Да.

– Давно вы тут?

– Всего три дня.

– Я тут уже три месяца. Большинство людей приезжают посмотреть Акрополь. И он прекрасен. Правда. Старина действительно потрясающая. Но что меня увлекает, так это история. Не в смысле древняя история. Я про историю христианства. Здесь столько всего происходило! Где, по-вашему, были фессалоникийцы? Или коринфяне? Иоанн Богослов написал Откровение на острове Патмос. И таких примеров множество. Евангелие было обнаружено в Святой земле, но начался евангелизм именно в Греции. А вы почему сюда приехали?

– Я грек, – сказал Митчелл. – Я тоже начался отсюда.

Женщина засмеялась.

– Вы для кого-то заняли это сиденье?

– Я друга жду, – ответил Митчелл.

– Присяду на минутку, – сказала женщина. – Как придет ваш друг, сразу уйду.

– Ничего, – сказал Митчелл. – Мы скоро уходим.

Он решил, что разговор окончен. Женщина села и начала рыться в сумке, висевшей у нее на плече, она что-то искала. Митчелл еще раз окинул бюро взглядом в поисках Ларри.

– Я приехала сюда учиться, – снова заговорила женщина. – В Новом библейском институте. Изучаю койне. Вы знаете, что такое койне?

– Это язык, на котором был написан Новый Завет. Древняя народная форма греческого.

– Ух ты! Большинство людей этого не знают. Я поражена. – Нагнувшись к нему, она спросила тихим голосом: – Вы христианин?

Митчелл замешкался с ответом. В религии хуже всего были религиозные люди.

– Я принадлежу к греческой православной церкви, – ответил он наконец.

– Так это же христиане.

– Патриарх будет рад об этом услышать.

– А с чувством юмора у вас, я вижу, все в порядке, – сказала женщина, в первый раз не улыбнувшись. – Наверное, помогает многие жизненные проблемы обходить.

Эта провокация сработала. Митчелл повернул голову, чтобы взглянуть ей в лицо.

– Православная церковь совсем как католическая, – сказала женщина. – Это христиане, но они не обязательно верят в Библию. У них столько всяких ритуалов, что иногда все это заслоняет собой суть.

Митчелл решил, что пора уходить. Он встал.

– Приятно было с вами познакомиться, – сказал он. – Удачи вам в изучении койне.

– И с вами приятно было познакомиться! Можно задать вам один вопрос, пока вы не ушли?

Митчелл подождал. Неподвижность ее взгляда действовала на нервы.

– Вы обрели спасение?

Скажи да – и все, подумал Митчелл. Скажи да и двигай отсюда.

– Трудно сказать, – ответил он.

Он тут же осознал свою ошибку. Женщина поднялась, ее голубые глаза впились в него, словно лазер.

– Нет, не трудно, – сказала она. – Это совсем не трудно. Просто надо попросить Иисуса Христа войти в твое сердце, и он войдет. Я так и поступила. И это изменило мою жизнь. Я не всегда была христианкой. Большую часть жизни я провела вдали от Бога. Не знала Его. Мне было все равно. Нет, я не увлекалась наркотиками, ничего такого. Не бегала по ночам. Но внутри у меня была эта пустота. Потому что я жила только для себя.

К своему удивлению, Митчелл обнаружил, что слушает ее. Не эти стандартные речи фанатиков о спасении или о приятии Господа. А то, что она говорит про собственную жизнь.

– Смешно это. Родился человек в Америке, растет, и что ему говорят? Говорят, что он имеет право на поиски счастья. И что для того, чтобы быть счастливым, надо иметь много всяких хороших вещей. Так ведь? Все это у меня было. Дом был, работа, друг. А счастья не было. Счастья не было, потому что я целыми днями думала только о себе. Думала, что мир вращается вокруг меня. И знаете что? Это не так.

Это прозвучало достаточно разумно и искренне. Митчелл подумал, что тут можно бы согласиться и пойти своей дорогой.

Но не успел он это сделать, как женщина сказала:

– Когда мы стояли в очереди, вы читали письмо. От вашей матери.

Митчелл приподнял подбородок:

– Откуда вы знаете?

– Просто почувствовала, вот сейчас.

– Вы через плечо подглядывали.

– Неправда! – Она игриво шлепнула его. – Хватит вам уже. Господь только что, вот сейчас, шепнул мне, что вы читали письмо от матери. Но я вам вот что хочу сказать. Господь тоже прислал вам письмо на адрес «Американ-экспресс». Знаете, что это за письмо? Это письмо – я. Господь послал меня, даже не дав мне об этом знать, чтобы я оказалась позади вас в очереди и рассказала вам, как Господь вас любит, как Он умер за вас.

В этот момент у лифтов появился Ларри.

– Вот и мой друг, – сказал Митчелл. – Приятно было с вами поговорить.

– Это с вами приятно было поговорить. Желаю вам приятно провести время в Греции, и благослови вас Господь.

Он дошел до середины зала, как вдруг она снова похлопала его по плечу.

– Просто хотела вам дать вот это.

В ее руке была книжечка карманного формата – Новый Завет. Зеленая, как листок.

– Вы вот это возьмите и почитайте Евангелие. Почитайте про благую весть Иисуса. И помните, ничего сложного тут нет. Все просто. Важно только одно: принять Иисуса Христа как Господа своего и Спасителя, и тогда вас ждет вечная жизнь.

Чтобы она отстала и заткнулась, Митчелл взял книжечку и пошел дальше к выходу из зала.

– Где ты пропадал? – спросил он у Ларри, приблизившись к нему. – Я уже целый час жду.

Спустя двадцать минут они уже двигались к Пелопоннесу. Автобус много миль проехал по плотно застроенной котловине города, а потом выбрался на прибрежную дорогу. У пассажиров на коленях были свертки – добыча из большого города. Через каждые несколько миль попадался крест, поставленный на месте дорожного происшествия. Водитель автобуса остановился и бросил монетку в одну из коробок для пожертвований. Затем он припарковал автобус у придорожного кафе и безо всяких объяснений пошел внутрь обедать, а пассажиры тем временем терпеливо ждали на своих сиденьях. Ларри вышел покурить и выпить кофе. Митчелл вытащил из рюкзачка письмо Мадлен, еще раз посмотрел на него и положил обратно.

До Коринфа они добрались далеко за полдень. Побродив по храму Аполлона под мелкой моросью, они спрятались от дождя в ресторане, и Митчелл вытащил свой Новый Завет, чтобы заново ознакомиться с тем, что писал в Послании к Коринфянам апостол Павел еще в 55 году н. э.

Он прочел:

Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну.

И дальше:

Потому что вы еще плотские

Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние

Хорошо человеку не касаться женщины. Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться.

Женщина, которая дала ему карманную книжечку, вложила туда свою карточку с афинским номером телефона. Звали ее Дженис П.

Наверное, через плечо читала, решил Митчелл.

Близилась зима. Из Коринфа они поехали на мини-автобусе на юг, в сторону Мани, остановились на ночь в горной деревушке Андрицена. Температура была бодрящая, воздух пах сосной, местная рецина имела неприлично розовый цвет. Единственная комната, которую они смогли найти, находилась над таверной. Там не было отопления. С севера надвигались грозовые облака. Ларри забрался в одну из постелей, жалуясь на холод. Митчелл не стал снимать свитер. Убедившись, что Ларри спит, он вынул письмо Мадлен и начал читать его при слабом красном свете ночника на тумбочке.

К его удивлению, само письмо было не напечатано, а написано от руки, крохотным почерком Мадлен. (Внешне она, может, и казалась обычной, но стоило увидеть ее почерк, как становилось ясно, что внутри она устроена восхитительно сложным образом.)

31 августа 1982 г.

Дорогой Митчелл!

Пишу в поезде, в том же, которым мы с тобой ехали в Приттибрук на День благодарения, тогда, на втором курсе. Тогда было холоднее, деревья стояли голые, а у меня волосы были покрашены «перышками» (если помнишь, тогда еще стояли семидесятые). Но ты, по-моему, не возражал.

Никогда не говорила тебе этого прежде, но в тот день я всю дорогу в поезде думала о том, чтобы переспать с тобой. Прежде всего, я видела, что тебе этого хочется, и очень сильно. Я знала, что тебе будет хорошо, и хотела, чтобы тебе было хорошо. Кроме того, мне пришло в голову, что это будет полезно и для меня. К тому времени я успела переспать только с одним парнем. Я переживала, что девственность – это вроде того, что бывает, когда прокалываешь уши. Если не носить серьгу, дырка может зарасти. В общем, оказавшись в университете, я была готова вести себя бесстрастно и подло, как парень. А тут появился ты, эта маленькая возможность.

И потом, конечно, ты все выходные был сокрушительно очарователен. Мои родители полюбили тебя, сестра начала с тобой заигрывать – и во мне проснулись собственнические чувства. В конце концов, ты был мой гость. Поэтому однажды вечером я поднялась в мансарду и села на твою постель. А ты не сделал ровным счетом ничего. Где-то через полчаса я вернулась вниз. Поначалу я просто чувствовала себя оскорбленной. Но через некоторое время рассвирепела. Я решила, что ты недостаточно мужественен для меня и т. д. Поклялась никогда не спать с тобою, никогда в жизни, даже если бы ты захотел. Потом, на следующий день, мы поехали на поезде обратно в Провиденс и всю дорогу смеялись. Я поняла, что так гораздо лучше. Единственный раз в жизни мне захотелось иметь друга – не подружку, не парня. Не считая нашей недавней размолвки, ты был мне именно таким другом. Я знаю, что тебе это счастья не принесло. Но мне было невероятно хорошо, и я всегда думала, что и ты в глубине души испытывал нечто похожее.

Второй курс давно позади. На дворе восьмидесятые. Деревья вдоль Гудзона стоят покрытые густой зеленью, а я чувствую себя на сто лет старше. Ты, Митчелл, уже не тот парень, с которым я ехала в этом поезде. Теперь мне не надо тебя жалеть, не надо спать с тобой из симпатии или сочувствия. Ты сам способен за себя постоять и добиться многого. По сути, теперь мне надо тебя опасаться. Прошлой ночью ты вел себя довольно агрессивно. Ты был, как сказала бы, возможно, Джейн Остин, «докучлив». Я велела тебе не целовать меня, но тебя было не остановить. И хотя, когда ты разошелся, я не то чтобы жаловалась (выпила лишнего!), сегодня утром я проснулась у Келли в таких растрепанных чувствах, такая виноватая, что решила: я сейчас же должна тебе написать.

(Поезд трясется. Надеюсь, пишу разборчиво.)

Митчелл, у меня есть парень. У меня с ним все серьезно. Прошлой ночью я не хотела о нем говорить, потому что ты обычно злишься в таких случаях, а кроме того, честно говоря, я приехала в город, чтобы на несколько дней забыть о нем. В последнее время у нас с Леонардом не все идет гладко. Не могу углубляться в причины. Но ситуация тяжелая – для него, для меня и для наших отношений. Как бы то ни было, если бы я не была в таком состоянии, я не стала бы столько пить прошлой ночью и не стала бы в довершение всего целоваться с тобой. Я не к тому, что мне бы этого не захотелось. Просто не стала бы этого делать.

Правда, странное дело: вот сейчас, в этот момент, какая-то частичка меня хочет сойти с поезда на следующей станции, вернуться в Нью-Йорк и разыскать тебя. Но теперь уже слишком поздно. Твой самолет, наверное, уже в воздухе. Ты летишь в Индию.

И это хорошо. Потому что у нас ничего не вышло! Ты не стал для меня таким другом – не подружка, не парень. Ты стал просто очередным докучливым ухажером. Поэтому я пишу это письмо, чтобы заранее порвать с тобой. Наши отношения никогда не вписывались в четкие категории, так что, наверное, не страшно, если то же самое произойдет с этим письмом.

Дорогой Митчелл!

Я больше не хочу с тобой встречаться (хотя мы и не встречались).

Я хочу начать встречаться с другими людьми (хотя уже встречаюсь с одним человеком).

Мне необходимо какое-то время посвятить себе (хотя ты не отнимал у меня время).

О’кей? Теперь до тебя доходит? Я в отчаянии. Я принимаю отчаянные меры.

Полагаю, мне будет тяжело потерять тебя – я привыкла, что в моей жизни есть ты. Но моя жизнь и мои отношения уже и так достаточно запутались без твоей помощи. Я хочу порвать с тобой, как бы трудно это ни было – и как бы глупо это ни прозвучало. Я всегда была нормальным человеком. А сейчас чувствую, что разваливаюсь на куски.

Желаю тебе отличного, поразительного, невероятного путешествия! Посмотри все места и достопримечательности, какие хотел, испытай все, чего ищешь. Может быть, когда-нибудь, на 50-летии нашего выпуска, ты увидишь морщинистую старуху, подходящую к тебе с улыбкой, и это окажусь я. Может быть, тогда ты сможешь рассказать мне обо всем том, что повидал в Индии.

Счастливо,

Мадди.

PS 27 сентября.

Ношу это письмо с собой почти месяц, размышляю, отправлять или нет. И все никак не отправлю. Сейчас я на Кейп-Коде, вокруг сплошные биологи, не знаю, выживу ли.

PPS 6 октября.

Только что говорила по телефону с твоей матерью. Я сообразила, что у меня не было твоего адреса. Твоя мать сказала, что ты «в разъездах» и связаться с тобой нельзя, но что рано или поздно ты придешь забрать свою почту в «Ам-экс» в Афинах. Она дала мне адрес. Кстати, тебе следует позвонить родителям. Твоя мать, похоже, волнуется.

О’кей. Отправляю.

М.

Где-то над крышей таверны, в черном греческом небе, сшиблись два грозовых фронта, и на деревушку хлынули потоки дождя, горбатые улицы превратились в водопады. Спустя пять минут, когда Митчелл читал письмо по второму разу, выключилось электричество.

Он лежал в темноте без сна, пытаясь оценить положение дел. Он понимал, что письмо Мадлен – документ сокрушительный. И он был должным образом сокрушен. С другой стороны, Мадлен так долго отказывала Митчеллу, что ее отповеди стали походить на шаблонный текст, который он пробегал взглядом в поисках возможных зацепок или спрятанных оговорок, которые по-настоящему важны. С этой точки зрения ему многое понравилось. Тут было приятное откровенное заявление о том, что Мадлен хотела переспать с ним в те давние каникулы. Депеша содержала в себе пылкость, непохожую на Мадлен, но обещавшую целый букет новых ее сторон. Она переживала, что дырка может зарасти? И это написала Мадлен? Он слышал о том, что женщины обладают не менее испорченным воображением, чем мужики, но никогда в это не верил. Однако, раз Мадлен во время той поездки на поезде думала о сексе, листая страницы своего журнала «Vogue», раз она пришла в мансарду с намерением потрахаться, то совершенно ясно, что он никогда не понимал ее. Эта мысль довольно долго поддерживала его, пока над головой бушевала гроза. Мадлен могла поступить как угодно, но она взяла и написала Митчеллу письмо. Она сказала, что ей понравилось с ним целоваться, что она чувствовала острое желание сойти с поезда и вернуться в Нью-Йорк. Она напечатала имя Митчелла, и лизнула конверт, и напечатала обратный адрес, чтобы он мог написать ей ответ, чтобы он знал, где ее найти, если захочет искать.

Каждое письмо было письмом любовным.

Разумеется, если говорить о любовных письмах, это оставляло желать лучшего. Например, заявление Мадлен о том, что она не хочет встречаться с ним в следующие полвека, было не слишком многообещающим. Не поднимало дух и то, как упорно она говорила, что у них с ее «парнем» «все серьезно» (зато то, что «не все идет гладко», радовало). Главное, что почерпнул Митчелл из письма, был тот прискорбный факт, что он упустил имевшуюся у него возможность. Возможность эта появилась у него рано, на втором курсе, а он не сумел ею воспользоваться. Это угнетало тем более, что отсюда неявно следовало: ему всю жизнь суждено быть наблюдателем, вечно вторым, проигравшим. Совсем как сказала Мадлен: он для нее недостаточно мужественен.

Последовавшие дни были испытанием духа. В Каламате, прибрежном городке, где пахло не оливками, как ожидал Митчелл, а бензином, ему то и дело попадались двойники. Официант в ресторане, человек, починявший лодки, сын хозяина гостиницы, кассирша в банке – все они точь-в-точь походили на него. Даже в нескольких иконах в разваливающейся местной церкви обнаружилось сходство с Митчеллом. Это не придало ему ощущения, что он вернулся домой, наоборот – подорвало его дух, словно с него сняли фотокопию, одну, другую, еще и еще, так что получилась слабая репродукция некоего более четкого, более темного оригинала.

Стало холоднее. По ночам температура падала градусов до пяти. Куда бы они ни пошли, всюду из скалистых склонов поднимались недостроенные сооружения. Чтобы поддержать строительство, греческий парламент принял закон, по которому люди освобождались от налогов на незаконченные дома. В ответ хитроумные греки стали держать верхние этажи своих домов вечно недостроенными, а сами уютно устраивались внизу. Митчелл с Ларри провели две холодные ночи в поселке Итило, где за доллар с носа нашли незаконченный четвертый этаж дома, принадлежавшего семейству Ламборгос. Старший сын, Ианнис, разговорился с ними, когда они сошли с автобуса на городской площади. Скоро он уже показывал им крышу, усеянную арматурой и шлакоблоками, где они могли спать под звездами, вытащив свои спальники и поролоновые коврики – в первый и единственный раз за всю поездку.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: