Судьба царской семьи была решена отнюдь не в 1918 году 4 страница

— Нам некогда было возиться со всякой там юриспруденцией, — объяснял он. — Пуля в лоб — милое дело!

Локкарт был бледен. Вид и запах свежей крови, нелепые позы убитых и добитых вызывали тошноту. Одно дело — обрекать людей на смерть и не ведать при этом жалости, совсем иное — исполнять приговоры и любоваться на дело рук своих. «Палач!» — думал он о своем спутнике. Он стискивал зубы, чтобы выдержать это испытание.

Вечером он встретился с М. Ликирадопуло, работавшим в администрации Московского Художественного театра. То ли грек, то ли еврей, он оказывал услуги нескольким разведывательным службам. Локкарт подозревал, что он на дружеской ноге и с Петерсом. Прошедшей ночью на глазах Ликирадопуло, жившего на Арбате, решительные чекисты производили зачистку расстрелянных из орудий особняков. В ход пошли маузеры. «Это звери!» — шептал перепуганный хозяин и поглядывал на окна. Он боялся наступления темноты. По секрету Ликирадопуло рассказал своему гостю, что у настоящих «железных» чекистов существует варварский обычай: каждый из них обязан руками разорвать живую собаку и съесть её горячую печень. Это испытание — как бы непременный тест на звание «железного». Из таких отборных живодёров и состоит гвардия Феликса Дзержинского.

— Запах крови для них, как… «Шанель»!

Локкарт поморщился. Сегодня утром он имел возможность в этом убедиться.

Хозяин, излив скопившиеся эмоции, перешёл на деловой тон.

— Сегодня ночью к вам пожалуют, — предупредил он.

Это был редкий случай. Обычно дома, в Хлебном переулке, Локкарт никого не принимал, предпочитая встречи на явочных квартирах. Но тут, как он понял, предстояло что-то особенное. Спорить не приходилось. Да и не годился перетрусивший Ликирадопуло для оспаривания приказов.

В таких случаях он всего лишь передатчик…

Поздней ночью на квартиру в Хлебном явились двое. Дверь открыл сам хозяин (Муре было сказано, чтобы она заперлась в спальне). Перед Локкартом стоял старый знакомец Владимир Осипович Фабрикант. Он привёл странного человека, увидев которого, Брюс невольно наморщил лоб. И не узнать, и что-то вроде бы знакомое… Эти торчком, как у кота, поставленные уши, эти вертикальные зрачки… Керенский! Но какие перемены! Недавний диктатор запустил окладистую бороду и начисто смахнул свой знаменитый ёжик на голове. В России он околачивался уже целый год, удачно обманывая ищеек ВЧК.

Владимир Фабрикант передал своего спутника с рук на руки, с наказом устроить Керенскому выезд из России. В глубине души Локкарт изумился. По традициям английской разведки люди, подобные Керенскому, относились к разряду бросовой агентуры. Но тут, видимо, учли все его заслуги на посту председателя Временного правительства и Главковерха русской армии. Вклад Керенского в разлад российской жизни и в самом деле был огромен. Так что… заслужил!

Густая бородища Керенского торчала безобразным веником. Он прижимал её рукой к груди. С английским разведчиком его связывало давнее знакомство. Обыкновенно из кабинета «Виллы Родэ» он прямиком направлялся к Бьюкеннену и там непременно заставал Локкарта, исполнявшего обязанности переводчика (хотя Керенский знал, что сэр Джордж отлично владеет русским языком). Знал Керенский и о зловещих делах таинственного «Романа Романовича».

Локкарт исполнил приказ из Лондона. Он усадил Керенского в эшелон с сербскими солдатами. Через несколько дней в Мурманске бывший председатель Временного правительства взошёл на борт английского крейсера. Он уехал в Европу, затем в Америку и прожил ещё долго, очень долго. А примерно в те же дни в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома чекисты зверски расправлялись с семьей русского царя. Великобритания, спасая Керенского, не пошевелила и пальцем, чтобы спасти близких родственников своего монарха, равнодушно отдав их на кровавые ритуальные мучения.

Одна неприятность случилась в эти дни у Локкарта: ему по великому секрету сообщили, что большевикам каким-то образом удалось раскрыть его агентурный шифр и что его донесения в Лондон запросто читаются на Лубянке. Признаться, этому он не поверил. Шифровальная таблица хранилась у него в рабочем столе, он работал с нею только сам. В квартире же (в Хлебном переулке) никогда и никто из посторонних не бывал. Там, в этом прекрасно убранном уголке счастья, обитали только они с Мурой.

Вторую половину августа иностранные агенты, наводнившие Москву и Петроград, обменивались конфиденциальной информацией с Дальнего Востока. Там затевалось опасное противостояние Японии и Соединённых Штатов. По слухам, советское правительство во главе с Лениным соглашалось уступить Камчатку американцам, однако этому решительно воспротивились японцы, давно точившие зубы на русское Приморье, на Сахалин и на эту самую Камчатку. В Москве вдруг появился дальневосточный комиссар Александр Краснощёков, пытаясь всеми способами проникнуть в кабинеты влиятельных наркомов.

Внезапные события 30 августа потрясли обе столицы. В этот день утром в Петрограде был застрелен Моисей Урицкий, а вечером в Москве двумя пулями из браунинга опасно ранен председатель Совнаркома Владимир Ленин. Ответные меры власти не замедлили: начались повальные аресты.

В ночь на 1 сентября в Хлебном переулке появилось несколько чёрных автомашин. Группу чекистов возглавлял комендант Кремля Мальков, матрос-балтиец, с которым Локкарт был хорошо знаком ещё по Смольному. Перед дверью квартиры № 19 чекисты остановились и принялись колотить рукоятками маузеров. В приоткрывшуюся дверь Мальков живо сунул ногу. Перед ним стояла Мура в ночном пеньюаре. Её отстранили и вошли в спальню. Локкарт узнал Малькова и всё понял.

Квартира была опечатана, счастливых любовников отвезли не на Лубянку, а в Кремль. Там, в подвалах Кавалерского корпуса, находилась спецтюрьма для «избранных». Локкарта и Муру развели и заперли в тёмных одиночках.

Ночной арест не ошеломил Локкарта. Он понимал, что с ним ничего страшного не произойдёт. Но Мура? Кто заступится за эту беззащитную женщину? Насколько он знал, у ней не осталось никого из влиятельных знакомых. При всей своей молодости она была целиком человеком прошлого — пусть недавнего, но сгинувшего навсегда.

* * *

Рано утром вниз спустился конвой и повел Муру на первый допрос к товарищу Петерсу.

Она увидела молодого мужчину с простоватым лицом, вальяжно сидевшего за большим столом. На поверхности стола лежал не заклеенный конверт. Длинные волосы, зачёсанные назад, придавали Петерсу вид городского интеллигента. Усмехаясь краешком рта, он пристально рассматривал узницу. Мура была подавлена, но не смущена. Ей показался в глазах чекиста чисто мужской интерес. На этом интересе она и решила выстроить всю линию своей защиты. Чекисты — тоже живые люди!

Намеченный план рухнул с первых слов чекиста. Она не знала, что приготовил ей товарищ Петерс.

Играя глазами, он с наглым интересом следил за тем, как она старается взять себя в руки. Несколько раз их взгляды встретились. Петерс откровенно издевался, усмехаясь краешком рта. Он навсегда запомнился ей как человек со скверными зубами.

— Ну, в общем-то, всё сходится, — так начал он, забирая конверт со стола в руки. — Я не сторонник этого жанра, но-о… грешен человек! И кто из нас не грешен, правда? Мне, например, совершенно незнакома эта поза, мадам… — Он принялся рыться в конверте и тут же бросил. — Ор-ригинально, ничего не скажешь! Виден, так сказать, творческий подход. Да вот, посмотрите сами. — И он толкнул конверт к краешку стола.

В не заклеенном конверте находились несколько плохоньких снимков. Мура, едва взглянув, стала терять сознание.

Неизвестный фотограф запечатлел самые восхитительные мгновения, пережитые счастливыми любовниками в Хлебном переулке. Мура узнала роскошную кровать в спальне, смятое постельное бельё, которое взыскательный Локкарт брал с собой из Англии.

…Она очнулась на полу. Петерс неторопливо поливал её водою из графина.

— Фу-у, вот не ожидал. От таких-то пустяков! Ну, вставайте, вставайте. Я уверен, мы договоримся.

Словом, «железный» Петерс оказался не просто примитивным палачом, но и знатоком человеческой натуры.

На следующий день он освободил её, разрешив поселиться на квартире в Хлебном. Дав ей прийти в себя, он повёл её к Локкарту.

— Вы не забыли: у него сегодня день рождения.

Локкарт находился не в тёмной камере, а в просторной светлой комнате с большим окном, похожей на номер в дешевёнькой гостинице. Он изумился, увидев Муру.

Они порывисто обнялись и замерли. Товарищ Петерс, теребя себя за нос, усмехался. Он старательно играл роль доброго волшебника.

С тех пор она стала приходить к возлюбленному ежедневно.

В силу своей профессии Локкарт не мог не задуматься о странностях всего, что вокруг него происходило. О причинах заботливости Петерса он никаких иллюзий не питал. Его угнетали невольные подозрения насчёт Муры. Почему-то освободили её, а не его. Кто — она и кто — он? А… вот же! В доброту «железного» Петерса он не верил. Нет, тут что-то иное. Что же заставило этого палача проявить столь непостижимую гуманность?

В такие минуты мозг разведчика работает на свой манер, — без всяких сантиментов. Локкарт вспомнил, что совсем недавно, в июле, после неудачного мятежа эсеров, Мура вдруг объявила, что ей необходимо съездить в Ревель к детям. И она уехала. И отсутствовала целых две недели. Вроде бы с трудом, но пробралась, потом с такими же трудностями возвратилась. Тогда эта поездка не вызвала у Брюса ни малейшего подозрения. Однако — теперь! Как она могла пробраться в Ревель, если граница была перекрыта и никакого сообщения с Эстонией не имелось? Пешком через границу, ползком? Смешно!

Так он установил, что его возлюбленная способна лгать, причём спокойно, с ясными правдивыми глазами. Открытие неприятное, что и говорить… Ему стало совсем нехорошо, когда подумалось о досаднейшей утечке, связанной с его секретным шифром важного британского агента.

И всё же — нет, нет! — он гнал от себя эти неприятные, эти совсем уж недостойные подозрения.

Впрочем, если даже… Он всегда соблюдал предельную осторожность. Правда, она видела кое-кого из тех, с кем ему приходилось контактировать, она знала об огромных суммах, проходивших через его руки (этими деньгами он щедро снабжал бездну «полезного народа» — от генерала Алексеева в царской ставке до патриарха Тихона).

Внезапно он подумал: «Интересно, а Рейли тоже взят?» Информацией о том, что происходило в стране после 30 августа, Мура его снабжала. Свирепствовал «красный террор». Гнев властей был беспределен. Но решатся ли они на расправу с ним, подданным Его Величества короля Великобритании? Едва ли… Тем более что в Лондоне догадались сразу же взять под арест М. Литвинова… И всё же советские газеты начинали трубить о «заговоре Локкарта», а Нахамкес в «Известиях» истерически требовал его расстрела без всякого суда.

* * *

С Локкартом продолжал заниматься один товарищ Петерс. Он производил совсем нестрашное впечатление. Кожаная куртка, белая рубашка, чёрные галифе и всегда до блеска начищенные сапоги. Вот только неизменный громадный маузер на боку… Петерс бегло говорил по-английски. До революции он жил в Англии, был женат, как и Литвинов, на англичанке, имел дочь. Семья Петерса до сих пор жила в Лондоне. Локкарт знал, что девять лет назад Петерс с группой боевиков ограбил банк на Сидней-стрит. (В криминальной истории Англии это дерзкое ограбление так и называлось: «Дело Сидней-стрит»). Петерс тогда отчаянно отстреливался и убил трёх полицейских. По закону ему полагалась виселица, однако его почему-то пощадили и послали в Россию. В Петрограде Петерс появился одновременно с Троцким — в мае 1917 года.

Наутро Петерс принёс свежую «Правду». Газета была так сложена, что в глаза бросалась заметка со словом «Локкарт» в заголовке. Кроме того, Петерс принёс ему книгу Г. Уэллса «Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна». Усмехаясь краем рта, как бы случайно обронил, что вот в этой самой комнате-камере недавно сидел жандармский генерал Белецкий, расстрелянный в числе первых по Декрету о «красном терроре».

Днём, как обычно, пришла Мура и сообщила, что день его освобождения близок. Идут переговоры о его обмене на Литвинова.

Освободили Локкарта 1 октября. В этот день утром заехал Карахан. Брюса обменяли на Литвинова. Через два дня он должен уехать из России.

Последний разговор Локкарта с товарищем Петерсом получился необычным. «Железный» чекист попросил его передать письмо жене и тут же вручил ему свою фотографию с дружеской надписью.

Через 36 часов после освобождения Локкарт с группой других высылаемых из России иностранцев сел в тёмный поезд на Ярославском вокзале. Состав подали на далёкие от платформы запасные пути. Добираться пришлось по шпалам, в густом ночном тумане, по грязи. Мура была больна, с высокой температурой. Она ушла, не дождавшись отправления поезда. Брюс долго смотрел, как она ковыляет на подламывающихся каблучках по слякотным шпалам.

Итак, влюбленные расстались, он уехал, она осталась.

* * *

Жизнь, однако, продолжалась.

И как сказать, — не продолжалась ли вместе с тем привычная служба Муры, Марии Игнатьевны Закревской-Бенкендорф, таинственной женщины с такой запутанной судьбой, в которой даже она сама порою уже не могла отделить быль от вымысла…

* * *

А. Н. Тихонов, муж Варвары Васильевны, был преданнейшим человеком. Горького он обожал. Незадолго до Большой войны ему посчастливилось наткнуться на редчайшую покупку, не слишком дорогую: старинное кольцо с александритом. Камень был изумительной огранки. Драгоценное кольцо Тихонов с трепетом поднёс своему кумиру. Горький тут же подарил его Андреевой, доставив Тихонову тихие страдания. Сейчас, когда в доме воцарилась Мура, кольцо с александритом украшало волосатую лапу Крючкова. Так, в отместку Горькому, Мария Фёдоровна решила одарить услуги своего молоденького секретаря.

Поэтесса Зинаида Гиппиус, дама умная и язвительная, называла «г-жу Андрееву» каботинкой и утверждала, что комиссарши типа Коллонтай и Рейснер, Арманд и Андреевой попросту самые настоящие половые психопатки, которым революция открыла широчайшие возможности для удовлетворения необузданных страстей.

Сейчас Мария Фёдоровна бурно переживала внезапный приступ сценической молодости. После успеха в «Макбете» она вдохновенно играла Дездемону. Окружавшие её льстецы на все лады соревновались в похвалах. Казалось, «комиссарша» начисто забыла о своём возрасте. На вид ей давали не более 35.

Помимо актёрской деятельности она не забывала и о своих государственных обязанностях. Много времени и сил отнимала у неё идея строительства гигантского амфитеатра — для постановки исторических мистерий под открытым небом.

В огромной столовой на Кронверкском со стола не сходил кипящий самовар. Кто-то садился пить чай, а кто-то уже требовал, чтобы подавали ужин. Вечером Мария Фёдоровна уезжала, и в доме устанавливалась относительная тишина. Однако поздно ночью, после спектакля, вваливалась развесёлая компания во главе с хозяйкой.

Алексей Максимович, возвращаясь из издательства, заходил к Шаляпину. В доме друга он отдыхал. Там все усилия домашних были сосредоточены на хозяине. Самым главным считалось его самочувствие, его настроение, его вкусы. Зная, что творится в горьковском доме, Фёдор Иванович совестился перед другом за своё благополучие.

На этот раз Горький застал великого артиста в сильном расстройстве. До него дошли слухи, будто Зиновьев, следя за выполнением Декрета о «красном терроре», высказался с неприкрытой злобой:

— Нечего цацкаться и с Шаляпиным. Подумаешь! Эта сволочь не стоит даже хорошей пули.

— Чёрт их душу знает! — возмущался Фёдор Иванович. — Уж, кажется, и поёшь для них, и даже по-ихнему… Обрезание, что ли, ещё сделать?

Мария Валентиновна, встревоженная сверх всякой меры, искала выхода. Она уже не плакала, глаза её горели сухой яростью.

— Какого чёрта! Кто стрелял в Урицкого? Еврей. А в Ленина? Еврейка. Так при чём здесь Шаляпин? Почему они расстреливают одних русских? Как при Калке: взяли в плен, положили под доски, расселись и пируют… Ну почему ты всё молчишь? — вдруг набрасывалась она на мужа.

Бедный Шаляпин с тяжёлым вздохом лез в затылок.

Следовало, видимо, уезжать. Их, двух русских великанов, примут в любой стране. Но ведь как подумаешь о постоянной жизни на чужбине!.. Сейчас многие рвутся в Америку.

Оба они, и Горький и Шаляпин, побывали в этой стране ещё десять лет назад. Горький тогда написал «Город жёлтого дьявола». Шаляпин желчно высказывался в письмах. «Это же азиаты, — клеймил он американцев. — Не дай Бог, если Россия когда-нибудь доживёт до такой свободы!»

Да, побывать там можно, даже нужно. Но жить всё время?! Нет уж, слуга покорный!

Но ведь и здесь становится совсем невмоготу! «Красный террор» набрал полный мах, в расстрельные подвалы «чрезвычаек» сволакивались тысячи и тысячи невинных жертв, там беспрерывно шла пальба. Мария Валентиновна была права: мстя за Урицкого и Ленина, завоеватели с поразительным упорством дырявили затылки самым образованным представителям русского народа, начисто уничтожая культурный слой нации (как раз ту её часть, на которую у Горького были все надежды в революционном преобразовании России). Наблюдалось дикое торжество людей невежественных и кровожадных.

Даже они с Шаляпиным, люди в политике наивные, отчётливо понимали, что русский народ, и в первую очередь рабочий класс, оказался обманутым ловкими махинаторами от политики. В Октябре, когда рявкнуло орудие «Авроры», совершился чудовищный подлог и власть в измученной стране оказалась вовсе не у пролетариата, а у хорошо организованной шайки преступников, способных лишь ломать и убивать.

Зиновьева, диктатора Северной коммуны, оба друга не скрываясь называли гадиной, наиболее отвратительной из всех, кто теперь хозяйничал в России. В 1917 году, приехав из эмиграции, он был худощав и весил около 70 килограммов. Дорвавшись до изобилия, он быстро располнел и теперь весил почти вдвое больше. Толстый, рыхлый, он панически боялся покушения и ездил в царском лимузине, сидя на коленях двух бдительных маузеристов. На первом конгрессе Коминтерна его избрали председателем этой всемирной организации, и от сознания своей великой значимости он совершенно ошалел. В питерских газетах, полностью подчинённых его воле, он постоянно объявлял: «я приказываю», «я запрещаю», «я не потерплю». Его беспредельная власть опиралась на палачей с Гороховой. Урицкого пристрелили, но остался Бокий, ставящий свою подпись под всеми расстрельными списками.

Упиваясь своей властью, Зиновьев вызывал лютую ненависть пролетариев громадных питерских заводов. В одной из рабочих столовок, когда он туда мимоходом заглянул, ему плеснули в лицо тарелкой горячей баланды. С тех пор он зарёкся от близкого общения с пролетарской массой. Узнав о «безобразном поведении несознательных рабочих», ещё одна присосавшаяся к власти тварь, Луначарский, поспешил развеять нехорошее мнение о диктаторе с обваренной мордой: «Сам по себе Зиновьев человек чрезвычайно гуманный и исключительно добрый, высоко интеллигентный, но он словно немножечко стыдится таких свойств» (так сказать, застенчивый палач).

С мировой славой Горького и Шаляпина он всё же вынужден был считаться. О том и другом постоянно осведомлялись из Москвы. Молодая Республика Советов собиралась дебютировать на сцене европейской политической жизни, и в правительственных кругах стали тщательно заботиться о том, чтобы предстать перед мировым сообществом в наиболее пристойном виде. А мнение о власти во многом складывалось от того, как она обращается со своими наиболее известными гражданами. Поэтому, несмотря на постоянные жалобы и Горького и Шаляпина, летевшие через голову Зиновьева в Москву, за обоими, стиснув зубы, приходилось всячески ухаживать. Горький состоял членом Исполкома Петроградского Совета, его свозили в Баку на съезд народов Востока, пригласили на II конгресс Коминтерна, состоявшийся в Петрограде, сделали главой Оценочно-Антикварной комиссии, разбиравшей сокровища, конфискованные у буржуев. Кроме того, Горькому мирволили, позволяя ему выбивать для сотрудников «Всемирной литературы» пайки, лекарства и даже калоши. Фёдор Иванович Шаляпин стал самым первым, кого новая власть отметила небывалым прежде званием «Народный артист республики». Замечательному выходцу из самых народных глубин в то время исполнилось 45 лет. Он находился в зените своей славы и был награждён орденами многих стран. Но официального почётного звания был удостоен только на родной земле.

В Оценочной комиссии Горький работал вместе с академиком Ферсманом. Конфискованным сокровищам не имелось счёта. Специалисты наспех решали, что оставить для музеев, а что пустить на продажу. Конфискацию производили чекисты. Власть поощряла их старания, отдавая им пять процентов конфискованного. Обнаглев, они порою весь «улов» увозили к себе на Гороховую. Так вышло с обыском во дворце великой княгини Марии Павловны. Дворец был ограблен подчистую. Горький и Ферсман запротестовали и добились того, что несколько великокняжеских сундуков доставили в комиссию. Однако там уже не оказалось ни одного драгоценного изделия. Даже у дамских зонтиков были отломаны золотые ручки.

Мрачные мысли неотступно овладели Горьким. Он вспоминал не столь уж далёкий 1905 год. 18 октября Москва хоронила Николая Баумана, убитого черносотенцами. Какое грандиозное шествие! На улицы Белокаменной вышло более 200 тысяч народа. Перед гробом убитого большевика несли 150 венков и 300 красных знамён. Порядок шествия охраняли члены боевых дружин. Похороны вылились в своеобразный смотр кипевших сил народа, настроенных против самодержавия.

Разве мог тогда кто-нибудь представить, во что выльется окончательная победа революции? Не возникало и мысли о кровавейших бесчинствах.

Чего же всё-таки добиваются все эти Свердловы, Троцкие, Дзержинские? (Ленина он теперь, после двух пуль террористки, выносил за скобки). Мало-помалу проглядывала какая-то логика в творимом злодействе. Видимо, сначала требовалось попустить массовому разбою («грабь награбленное»), а затем превратить разнузданную массу в задавленного и послушного раба. Сейчас запущены в действие все виды ненависти: классовой, социальной, национальной. Из завоёванного народа стремительно сливается вся буйная кровь. Население огромной России превращается в послушное баранье стадо.

Да, приходится с раскаянием сознавать: готовились к идиллии, а получили безудержный разврат!

* * *

Молодёжь на Кронверкском продолжала веселиться. Беспечный Максим притаскивал в дом подслушанные на улицах частушки, анекдоты, диковинные слухи. Он поступал, как сорванец-мальчишка, подбирающий на дороге всякую выброшенную дрянь.

Был он прежде Лёва,

Жид обыкновенный.

Стал «товарищ Троцкий,

Комиссар военный».

В другой раз он застал у отца Шаляпина, принял позу чтеца-декламатора и даже простёр к слушателям руку:

Эй, деревенщина, крестьяне!

Обычай будет наш таков:

Вы — мужики, жиды — дворяне,

Ваш — плуг и труд, а хлеб — жидов…

Не выдержав тона, он заливисто расхохотался.

Оба слушателя обеспокоенно переглянулись. Доиграется! А ведь уже женатый, своя семья на руках…

Всё чаще доходили слухи о крестьянских мятежах. Горький морщился. Он всё ещё жил надеждой на силу и волю просвещенного пролетариата. Однако как раз рабочий класс вместе с интеллигенцией проявляли поразительную покорность бараньего стада. Протест же, и самый яростный, заявляли так нелюбимые писателем деревенские мужики. Как во времена Разина и Пугачёва крестьянство взялось за то, что находилось под рукой: за вилы, косы, топоры. Народный вождь Нестор Махно выкинул лозунг: «За Советы, но без жидов!» Он со своей армией «зелёных» одинаково сражался и с «белыми», и с «красными» (бился он и с немцами, и с петлюровцами). Ни в одной из властей он не видел желанного счастья для черносотенного крестьянства.

На подавление народного возмущения власти бросили полки и дивизии интернационалистов: латышей, китайцев, мадьяр, австрийцев. Жестокость карателей была ужасной. Мятежное население истреблялось целыми уездами. В некоторых местах применялись отравляющие газы.

Над просторами России смрадным туманом клубился пар обильной человеческой крови. Истёрзанная страна оцепенела.

Из всех сословий бесчисленного населения державы нетронутым осталось лишь живучее мещанство, понемногу устанавливая в республике трудящихся примат утробы над душой.

Максим как-то привёл с улицы толстую неповоротливую бабу. Её завели в гостиную. Баба развязала на себе какие-то тесёмочки и на паркет, на ковры посыпался ядрёный картофель. Так, скрываясь от заградотрядов, мешочники доставляли в Питер продовольствие. Максим хохотал.

— Бытие определяет сознание! — восклицал он и вдруг визгливым голосом пропел уличную частушку:

Ленин Троцкому сказал:

«Давай сходим на базар.

Купим лошадь карюю,

Накормим пролетарию!»

— Житья от них нету! — бурчала баба, пряча деньги. Максим, коверкая произношение, со смехом заключил:

— Нам-таки лучше царь со свининой, чем Ленин с кониной!

В самом конце прошлого столетия чопорный сановный Петербург был изумлён и отчасти скандализирован совсем незначительным на первый взгляд событием: в казармах Кавалергардского полка, самого блестящего в конной гвардии, скончался солдат музыкальной команды, игравший на тромбоне. Каково же было удивление столичных обывателей, когда в день похорон солдата у казарменных ворот собралось несметное количество дорогих экипажей и автомобилей. Среди приехавших отдать последний долг скончавшемуся изобиловали самые видные фигуры столичного банковского и промышленного мира. По кавалергардской традиции гроб с телом умершего солдата несли прежние полковые командиры в парадной форме: в касках с орлами, лосинах и супервестах.

Секрет такого поразительного сосредоточения самых блестящих и именитых персон у гроба скромного тромбониста оказался прост: скончавшийся солдат долгие годы исполнял обязанности духовного руководителя еврейской общины Петербурга (через несколько лет, в недели кровавых событий первого антирусского восстания в 1905 году, этих персон газеты станут называть «ночными заговорщиками еврейского подполья русской столицы»).

Историки крайне неохотно освещают именно эту потайную сторону грандиозной русской катастрофы. Очень много и живописно говорится о пресловутом Гришке Распутине. Прорываются кое-какие сведения о Дмитрии («Митьке») Рубинштейне. Произносится имя Арона Симановича, исполнявшего обязанности «секретаря» Распутина (словно этот безграмотный мужик занимал какой-нибудь важный государственный пост!). Отдалённой тенью проходит зыбкая фигура монаха Илиодора. Но совершенно умалчивается о тёмной и очень активной деятельности таких людей, как Поляков, Гинцбург, Бродский, Манус, Базиль Захаров. И будто бы совсем не существовали столь важные фигуры «революционного зазеркалья», как братья Фабрикант, ресторатор Родэ и совсем таинственный «Роман Романович».

Примечательно, что все или почти все из названных так или иначе соприкасались с Горьким, пользовались его «громким» именем в своих дальних целях и посещали знаменитую квартиру на Кронверкском проспекте.

Великий пролетарский писатель, заявив о своей ненависти к русскому самодержавию, немедленно вызвал жгучий интерес разнообразных организаций, работавших над поэтапным сокрушением православной державы на востоке Европейского материка. Свержение династии Романовых было первым пунктом этого дьявольского замысла.

Понимал ли Горький, что со своей политической наивностью и прямолинейностью он является всего лишь фигурой на гигантской шахматной доске, над которой вот уже несколько веков склонили свои мудрые лбы самые искушённые гроссмейстеры, поборники перестройки всей планеты на новый лад?

Понимание, разумеется, пришло, однако слишком поздно…

* * *

Весной 1919 года, в дни работы VIII съезда партии, в Москве на Красной площади состоялись пышные похороны Янкеля Свердлова, занимавшего самый высший, самый важный пост в Республике Советов.

На второй день после похорон в квартире на Кронверкском появился человек, при виде которого Горький прослезился и раскрыл объятия. Посетитель был совершенно лыс, но выглядел молодо, энергично. Правый пустой рукав его помятого пиджака был засунут в карман. Весь облик утреннего гостя свидетельствовал о том, что он с дороги.

В доме возникла суматоха радушного гостеприимства. Однако гостю не удалось даже напиться чаю. Внезапно зазвонил телефон. Трубку взял сам Горький. Чей-то незнакомый голос властно произнёс:

— Алексей Максимович, пусть ваш гость немедленно уйдет!

Больше не было добавлено ни слова.

Растерянный писатель застыл с трубкой в руке. Посетитель же звонку не удивился. Он с усмешкой произнёс: «Ну, я так и знал!» и стал прощаться. Ничего не объясняя, он исчез так же стремительно, как и появился.

Утренний, внезапный посетитель носил имя Зиновия Пешкова. Он считался приёмным сыном Горького.

История этого человека загадочна настолько, что полной ясности о том, кем он являлся на самом деле, не имеется до наших дней.

Усыновил его Горький в ту давнюю пору, когда работал в Сызрани и писал в газеты под вычурным псевдонимом Иегудиил Хламида. Его крестнику необходимо было преодолеть пятипроцентную норму для поступающих в учебные заведения. У евреев такие люди презрительно называются выкрестами. Отец Зиновия, правоверный иудей, проклял его за измену вере предков страшным ритуальным проклятием «херем» и больше не захотел о нём слышать. Зиновий, попав в Москву, учиться не захотел и одно время подвизался актёром Московского Художественного театра (при содействии, конечно же, крёстного отца). Затем он стал эмигрантом и в 1906 году встречал Горького с Андреевой в Соединённых Штатах. Дальнейшая его судьба связана с Францией. Он становится солдатом Иностранного легиона и в боях в северной Африке теряет правую руку (отец, узнав об этом, испытал полное религиозное удовлетворение: отщепенец, получивший «херем», в качестве первой Божьей кары теряет именно правую руку).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: