Судьба царской семьи была решена отнюдь не в 1918 году 6 страница

С весны Блок уже не поднимался, не выходил из дома.

Ему требовалось санаторное лечение, и такой санаторий находился неподалёку, в Финляндии. Но теперь, чтобы туда поехать, требовалось разрешение.

В конце мая Горький обратился к Луначарскому с просьбой помочь поэту. Наркому было некогда. Он ввязался в борьбу с Лениным, протестуя против закрытия главных театров в Москве и Петрограде. Председатель Совнаркома сердился, выговаривая Луначарскому, что ему «надлежит заниматься не театрами, а обучением грамоте». Всё же нарком просвещения выколотил для театров 29 миллиардов рублей… Помимо этого у Луначарского шла кругом голова от жалоб старых, голодных и больных. В Финляндии умирал Г. В. Плеханов. Подолгу просиживала в приёмной дочь Пушкина М. А. Гартунг (она жила в коморке у прислуги). Просил о помощи сын Чернышевского… А Блока так терзала боль, что его крик слышали гуляющие на берегу Чёрной речки.

Колесо милосердия в Республике Советов поворачивалось слишком медленно. М. А. Гартунг, «учтя заслуги поэта Пушкина перед русской художественной литературой», назначили пенсию в две тысячи рублей (стоимость 200 граммов сахара). Порадоваться этому она не смогла, — умерла. Ей было 86 лет. Не дождался помощи и Плеханов. Сыну Чернышевского положили выдавать три красноармейских пайка, однако также опоздали… Долго тянулась бюрократическая волынка и с помощью Блоку.

Власть никак не могла простить ему «жидов» в дневнике. Да и поэма «Двенадцать» не всем пришлась по вкусу. Возмущённый Горький снова обратился к Луначарскому. Он писал: «Умирающего Блока не пускают лечиться в Финляндию. А заведомых врагов советской власти отпускают по три штуки сразу. Это — странно…» Видимо, сердитое ходатайство возымело действие. Выезд на лечение разрешили, но произошло это… в день смерти поэта, 7 августа.

Несчастная Россия переживала время, безжалостное к целому поколению выдающихся русских людей.

3 августа Петроград был ошеломлен арестом поэта Николая Гумилёва. По городу поползли глухие слухи о каком-то грандиозном заговоре во главе с молодым профессором Таганцевым. Будто бы заговорщики уже сформировали своё правительство. Из Москвы спешно прикатил Янкель Агранов, один из заместителей Дзержинского. Следствие провели быстро. 21 августа газеты опубликовали список расстрелянных по «Делу Таганцева» — 61 человек. Несколько дней спустя добавили ещё 18 жертв. Среди расстрелянных был и Николай Гумилёв.

Горький не поверил в существование профессорского заговора. Тоже, нашли мятежников! Он послал Ленину несколько телеграмм. Председатель Совнаркома вроде бы распорядился Гумилёва освободить. Однако Зиновьев не подчинился и своей властью приказал расстрелять поэта в первую очередь.

В громадной квартире на Кронверкском воцарилось уныние. Притихла даже неуемная молодёжь. Горький сутками не показывался из кабинета. Оттуда, из-за плотно закрытой двери, в тишине оцепеневшей квартиры раздавалось буханье его надсадного кашля.

Гадина Зиновьев снова обратил своё внимание на больного, теряющего силы «Буревестника». Ни к селу ни к городу вдруг всплыл вопрос: откуда Горький взял деньги на издание своей независимой газеты «Новая жизнь». Задетый за живое, писатель принялся оправдываться, однако не совсем удачно: один из банкиров, вроде бы ссудивший ему большую сумму, слов его не подтвердил. Зиновьев ликовал. Его намёки становились всё грязнее. Видимо, он или его подручные с Гороховой раздобыли что-то слишком секретное. На Кронверкском ждали нового наглого обыска.

Осенняя вакханалия расстрелов по «Делу Таганцева» наложилась на весенние расправы с участниками Кронштадтского мятежа. Балтийские штормы стали выкидывать на побережье множество матросских трупов. Максим съездил на дачу знакомых и своими глазами видел три связанных проволокой тела, выброшенных морем. Все трое были в истлевших тельняшках, у всех троих разбиты головы.

Из Москвы пришла тягостная весь о смерти дочери Марины Цветаевой. Спасая своих девочек от голода, Марина Ивановна сдала обоих в приют. Не помогло! Младшая, трёхлетняя Ирочка, умерла.

А очередной муж А. Ахматовой, «комфут» Н. Пунин, орал на страницах журнальчика «Искусство коммуны»: «Взорвать, разрушить, стереть с лица земли все старые художественные формы — как не мечтать об этом новому художнику, пролетарскому творцу, новому человеку!» Он призывал разрушить Николаевскую железную дорогу как наследие проклятого царского режима и построить новую, пролетарскую.

Зиновьев, выступая на очередном митинге, напрягал свой тонкий бабий голос и грозил:

— Мы не задумаемся пролить океаны крови! Пусть об этом знают все наши враги!

От его угроз веяло жутью.

В самом деле, а кто ему мог в этом помешать?

* * *

На Кронверкском собрался большой семейный совет.

Решено было ехать всем. Деньги? Их рассчитывали добывать у зарубежных издателей. На книги Горького всё ещё удерживался высокий спрос и в Европе, и в Америке.

Образовалось как-то всё слишком удачно и, главное, для всех. М. Ф. Андреева получила пост в Берлинском торгпредстве и забирала с собой Крючкова. Туда же, в Берлин, собиралась Е. П. Пешкова — там работал её давнишний постоянный «друг», некто Николаев. Максим неожиданно обзавёлся должностью дипкурьера и рассчитывал подолгу жить рядом с больным отцом. Боялись за Муру: выпустят ли? Однако ведомство Дзержинского не стало чинить никаких придирок. Мура выехала первой, направляясь в Ревель, к детям. Сговорились съехаться осенью в Берлине.

16 октября сели в поезд и на следующий день оказались в Гельсингфорсе. Страна, где наглые захватчики путём повальных расстрелов устраивали будущее завоёванного народа, осталась за спиной. Начиналась жизнь на чужбине.

Горький уезжал совсем больным. Изнурительная температура постоянно держалась на отметке 39 градусов. В Гельсингфорсе он слёг. Везти его дальше боялись. Однако он рвался к Муре и настаивал ехать. Ему казалось, что она уже в Берлине, совершенно одинокая, без денег, без поддержки.

2 ноября всей семьёй приехали в Берлин.

Оказалось, торопились зря — Мура ещё не приехала. Горький тревожился, нервничал, раздражался. «Странно ведёт себя эта дама», — брюзжал он. Наконец пришло письмо из Ревеля (почему-то на имя Крючкова). Мура сообщала, что выбраться из суверенной Эстонии не представлялось никакой возможности: местные власти считали её иностранкой и не давали ни паспорта, ни визы. В отчаянии она пошла на крайний шаг — оформила фиктивный брак с молодым бароном Николаем Будбергом, бездельником и шалопаем. (Так что теперь она — баронесса Будберг). Замужество сразу разрешило все проблемы. У неё теперь эстонское гражданство и заграничный паспорт, позволяющий ехать в любую страну… В самом конце письма Мура деликатно осведомлялась у Крючкова: не увязалась ли с «семьёй» и Варвара Васильевна Тихонова?

Горький сразу ободрился, повеселел. В Ревель были отправлены деньги. Муре, прежде чем уехать в Берлин, следовало обеспечить детей с постоянной гувернанткой.

И всё же ждать её пришлось слишком долго. Она присоединилась к «семье» лишь летом следующего года.

Началось мучительное ожидание итальянской визы. Фашистский режим Муссолини никак не решался впустить в страну великого пролетарского писателя из «красной» России. Жить приходилось, переезжая с места на место: Сааров, Мариенбад, Шварцвальд, Прага. Так прошло почти три лета и зимы. Лишь в марте 1924 года пришло, наконец, итальянское разрешение на въезд (с запрещением почему-то жить на Капри).

Скитаясь по Европе, писатель не обрывал связей с родной страной. Он постоянно читал советские газеты и журналы, вёл переписку с оставшимися в России, принимал гостей из Москвы — в те времена количество выезжающих за рубеж постоянно возрастало. Вслед за ним в Европу уехал и Шаляпин. Он имел кипу контрактов на выступления в театрах самых разных стран. Фёдор Иванович быстро оправился от недавних переживаний и зажил на чужбине с тем комфортом, к которому привык. Он купил в центре Парижа роскошную квартиру, приобрёл загородный дом. Гонорары он огребал огромные.

Алексей Максимович страдал от неустройства. Большие города были шумны и беспокойны. Берлин, центр тогдашней русской эмиграции, являл собою отвратительное зрелище. Немецкую столицу облюбовали педерасты. На всех перекрёстках стояли и зазывали клиентов привлекательные мальчики в коротеньких трусах. Стоимость их услуг определялась в две марки. Некоторые соглашались и на одну.

Русская эмиграция, прознав о приезде Горького, заходилась от бессильной злобы. Ему не было прощения за многолетнюю дружбу с большевиками. Газета «Общее дело» негодовала на немецких врачей («зачем они лечат этакую сволочь?») и выражала пожелание писателю «поскорее сдохнуть». Е. Чириков, литератор и недавний друг, сочинил целую книгу, изобразив там Горького босяком и хамом, Каином и Иудой, предателем и убийцей.

Не отставали от эмигрантов и сочинители на Родине. Вслед уехавшему классику полетели стрелы настоящего глумления. Как всегда, наиболее яростно изощрялись Д. Бедный и В. Маяковский.

В «Правде» примерно год спустя после отъезда Горького появились размашистые вирши «отчаянного кавалериста слова» Д. Бедного:

…Он, конечно, нездоров:

Насквозь отравлен тучей разных

Остервенело-буржуазных

Белогвардейских комаров.

Что до меня, давно мне ясно,

Что на него, увы, напрасно

Мы снисходительно ворчим:

Он вообще неизлечим!

Не захотел отстать от этого тучного, разъевшегося троцкиста и архиреволюционный горлан-главарь. В той же «Правде» он напечатал «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому»:

Очень жалко мне, товарищ Горький,

Что не видно

Вас

на стройке наших дней.

Думаете —

с Капри,

с горки

Вам видней?

Бросить Республику

с думами,

с бунтами,

Лысинку южной зарей озарив, —

Разве не лучше,

как Феликс Эдмундович,

Сердце

отдать

временам на разрыв!

Читать такое было обидно, горько, больно. Как будто метатели стрел не знали и не ведали, что заставило его уехать на чужбину!

Отвечать на эти злобные нападки Алексей Максимович считал ниже своего достоинства.

Никак не мог уняться и гадина Зиновьев. Перед своим отъездом Алексей Максимович уговорил Шаляпина войти в состав комитета для помощи голодающим. Оба друга обратились к мировой общественности с призывом спасти от голодной смерти детвору России. Кое-где в Европе начался сбор средств… Так чем же ответил Зиновьев? Едва дождавшись, когда уедет Шаляпин, он распорядился арестовать всех оставшихся членов горьковского комитета. Судьба умирающих детишек его не волновала. Пускай дохнут!

Сильным потрясением явился грандиозный европейский скандал, связанный с международными происками «красной Москвы». Кремлёвские сторонники «перманентной революции» вновь сосредоточили своё внимание на Германии, изнемогавшей под бременем Версальского мира. Осенью 1923 года в Гамбурге и Мюнхене вспыхнули мятежи. Власти приняли срочные решительные меры и быстро усмирили бунтовщиков. Однако эхо неудавшейся революции долго прокатывалось по страницам печати. Тогда Алексей Максимович впервые услыхал имена Эрнста Тельмана и Адольфа Гитлера.

В ожидании итальянской визы Горький избирал для жизни тихие немноголюдные места. Обыкновенно это были санатории в период межсезонья. За капитальную работу он не принимался и писал воспоминания: о нижегородском богаче Н. Бугрове, о писателе В. Короленко… Большой удачей явилась преданная дружба И. Ладыжникова. С его помощью не прерывались связи с издателями Европы и Америки. В разорённых странах Старого Света бушевала инфляция. Денег Горькому постоянно не хватало. К прежним громадным расходам на две семьи прибавилось содержание двух детей Муры в Эстонии.

Итальянская виза позволила перейти на осёдлый образ жизни. Всем «табором» устроились в Сорренто, сняв большой удобный дом на самом берегу залива, с видом на далёкие очертания восхитительного Капри. Расположились совершенно так же, как в Петрограде, на Кронверкском. Алексей Максимович с нетерпением принялся за работу: стал писать лучшее своё произведение: «Жизнь Клима Самгина» (заранее посвятив его Муре).

Началась размеренная жизнь вдали от Родины, в вынужденной эмиграции…

* * *

Николай Иванович Ежов, раскапывая многолетние завалы на Лубянке, сумел найти ответ на многие вопросы. Однако загадка Муры так и осталась нераскрытой.

Поразительная скрытность сопровождала всю бурную жизнь «графини Закревской-Бенкендорф» и баронессы Будберг (с этим титулом она уже не расстанется до самой смерти). Эта женщина, занятая тем, что умножала неправду о себе, сумела утаить главную правду о своём существовании. Даже выдающийся по своим способностям Брюс Локкарт стал, в конце концов, жертвой её искуснейшего камуфляжа. Что уж говорить о Горьком! Прожив с нею целых двенадцать лет (больше, нежели с Пешковой или с Андреевой), он так и не разгадал, что за человек столько лет обитал с ним рядом. Брюсу Локкарту близость с Мурой едва не стоила карьеры. Вернувшись из России в Англию, он тотчас попал под строгое служебное расследование за утрату дипломатического шифра. За проявленное ротозейство ему грозило нешуточное наказание. Однако вмешался лорд Мильнер и вывел своего любимца из-под удара. Больше того, он внедрил Локкарта в газетный трест лорда Бивербрука, где проштрафившийся разведчик в скором времени добился исключительного положения. У Брюса оказалось бойкое перо, и его глубокие, прекрасно аргументированные статьи по вопросам европейской политики завоевали признание даже у самых искушённых специалистов из министерства иностранных дел.

Приключения в России послужили Локкарту материалом для увлекательной книги о подвигах британского разведчика. По книге тотчас был снят фильм, имевший исключительный успех у зрителей.

Став модным журналистом и писателем, Локкарт значительно расширил круг своих знакомств. Он запросто встречался с Чемберленом, Бенешем и Масариком, его охотно принимали Вильгельм II и Эдуард VIII. Назначая Муре свидания в различных городах Европы, Брюс много поработал для того, чтобы направить экспансию Гитлера на Восток. В 1938 году он первым встречал немецкие войска в оккупированной Вене. На следующий год разразилась мировая война, и Черчилль назначил Локкарта генеральным директором политического департамента. Все военные годы рука об руку с Локкартом работал Рэндольф, сын Черчилля, вскоре переброшенный в Югославию, в штаб давнишнего агента англичан Иосифа Тито.

Мура неоднократно и умело обманывала влюблённого Локкарта. Много раз она обманывала и доверчивого Горького. В частности, ей удалось скрыть, что в Ревеле, куда она приехала из Петрограда (первой из всей семьи отправившись в Берлин), её арестовали прямо на вокзале и упрятали в тюрьму. Освобождение её вышло весьма загадочным. Столь же загадочным было и её внезапное замужество. Она писала Горькому (на имя Крючкова), что стала баронессой Будберг и гражданкой Эстонии. На самом деле замужество ещё не состоялось и паспорта она не получила. Для этого ей зачем-то понадобилось срочно съездить в Лондон. Она поехала и прожила там более недели. Вопрос: как она сумела выехать без гражданства, без паспорта, без визы? Ну и любопытно кроме всего прочего: с кем она встречалась в Лондоне? Слишком уж это путешествие походило на срочный вызов для отчёта и инструктажа!

Ещё одна утайка сопровождала её поездку в Лондон. И туда, и обратно в Ревель Мура ехала через Берлин, где её с нетерпением ждал Горький. Но, делая в Берлине пересадку, она ему даже не позвонила! Что скрывалось за этими поступками? Как можно догадаться, в Лондоне её замужество было одобрено. Став гражданкой Эстонии с титулом и паспортом, она превращалась в великолепного агента-связника, получив возможность разъезжать по всему миру, не вызывая ничьих подозрений.

Поселившись в Сорренто под крышей Горького, баронесса Будберг не реже трёх раз в год отправлялась вроде бы проведать своих детей. В Ревеле она, однако, не появлялась, зато её видели в разных городах Европы (чаще всего в Загребе), где происходили мимолётные свидания с Локкартом.

Ежов ломал голову. Кто же на самом деле эта дамочка, всю жизнь выдававшая себя совсем не за ту, кем она являлась на самом деле? Русская Мата Хари?

Само замужество Муры также породило множество вопросов. Николай Будберг, чьё имя приняла вчерашняя «графиня», на самом деле был бездельником и шалопаем. Родня от него давно отвернулась, его нигде не принимали. Однако вот что настораживало Ежова: дядя молодого повесы, Алексей Будберг, был военным министром в правительстве Колчака (как раз, когда военным советником адмирала являлся генерал Зиновий Пешков), а другой его дядя, Михаил, служил в своё время с Фёдором Раскольниковым, побывавшим в 1919 году в плену у англичан.

Вступив в брак с Мурой и дав ей свои титул и фамилию, молодой барон, конечно же, прельстился деньгами (Горького, естественно). В этом отношении всё было ясно. Но кто заставил его уехать в Аргентину и больше в Европе не появляться? А приказ исчезнуть, надо полагать, был грозным, устрашающим!

Ежов прекрасно знал, что энергичное ВЧК-ОГПУ буквально напичкало своей агентурой все европейские столицы. (Подозрительно, кстати, что такой разгул совершался на глазах контрразведчиков самых разных стран. По заученной схеме Николай Иванович объяснял это тайными происками ненавидимого им еврейства.) Догадка его была такой: а что, если грозный приказ барону исчезнуть навсегда исходил с советской стороны? От того же, скажем, Петерса? Ведь он, вербуя Муру после эпизода с фотографиями, связывал с ней какие-то свои далёкие планы! В пользу этого соображения говорил и следующий факт. Дети Муры подросли, и она, забрав их из Ревеля, устроила на учёбу в элитарные дорогостоящие школы Англии. Однако в Ревеле она продолжала появляться с подозрительной регулярностью. Возникало подозрение, что в этом городе находился давний пункт агентурной связи. Но — с кем? Уж не с товарищем ли Петерсом?

(Ежов, имея обыкновение столбить свои внезапные догадки краткими записями на листе бумаги, уже сопроводил фамилию «железного» чекиста несколькими энергичными подчёркиваниями.)

Словом, и «крыша» Горького в Сорренто, и титул баронессы («фрау баронин») позволяли Муре беспрепятственно пересекать Европу из конца в конец. В эти годы она досконально изучила материк. В итоге случилось то же самое, что и в Петрограде: на виллу Горького с обыском нагрянула полиция. Как видим, секретные службы Италии всё не недаром ели свой нелёгкий хлеб. Обыск произошёл 17 сентября 1925 года. На этот раз перетряхнули все комнаты, весь дом и унесли множество бумаг. Потрясённый Горький оправился в советское посольство, к Керженцеву. Посол, само собой, заявил энергичнейший протест. Эта акция возымела действие. Итальянские власти, возвратив арестованные бумаги, принесли извинения.

Вскоре после этого досадного происшествия Мура отправилась в очередную поездку в Ревель, однако не доехала: на границе с Австрией её задержали и забрали у неё какие-то бумаги. Арест был недолгим, вскоре её освободили, но бумаг она лишилась. Любопытно, какие же бумаги могла везти она в приграничный Ревель? И кому?

Сопоставляя скопившиеся факты, Ежов склонялся к выводу, что великий пролетарский писатель, давно сделавшийся агентом влияния, превратил своё жилище (сам того не сознавая) и в надёжную «крышу», и в «явку», и, наконец, в «тайник» для закладки и выемки секретной информации.

Насчёт же Муры… Эта «тёмная дамочка», как называл её Ежов, по-прежнему оставалась для него «железной маской». Он никак не мог разглядеть её истинного лица. Но чувствовалось, что она крепко связана с какой-то таинственной и архисекретной организацией (помимо официальных секретных служб), чьё влияние на события в мире куда сильнее, нежели самых властных государственных структур.

Уроки Сталина, учившего маленького наркома докапываться до самых глубинных корешков, не проходили даром. Он копал самозабвенно. Но как же часто его ставили в тупик совершенно вроде бы бессистемные, не объяснимые никакой логикой поступки тех, кем он интересовался! Порою их действия выглядели так, словно они работали против самих себя.

Но… что-то же за этим крылось!

Загадочным осталось для Ежова поведение Муры в последние годы её жизни с Горьким. В 1926 году заклятый враг писателя — Зиновьев слетел со всех своих постов. А следующей осенью, в 10-ю годовщину Великого Октября, с треском провалился путч троцкистов. Политический климат на оставленной родине, похоже, теплел, омерзительному засилью вроде бы приходил конец. Поневоле возникла мысль съездить и посмотреть, что же на самом деле происходит на родной земле.

Казалось бы, именно Мура будет всячески противиться этому желанию писателя. Ведь Горький мог уехать и не вернуться. Тогда прощай, безмятежная жизнь на берегу чудесного залива, прощай… да многого лишилась бы она, вздумай Горький остаться в России, откуда его так нагло выжил ошалевший от бесконтрольной власти временщик.

Однако именно она употребила всё своё влияние на старого и больного писателя и буквально заставила его поехать!

Загадка? Ну, ещё бы!

Но ещё загадочней выглядели её последующие поступки.

Дело в том, что, уезжая из России (как считалось, навсегда), Горький поручил заботам Муры свой личный архив, в который не было доступа никому из всей «семьи». (Доверие писателя к ней простиралось до того, что только ей он доверял подписывать денежные чеки). И Мура приняла это поручение, сняв для хранения заветных документов сейф в Дрезденском банке. Причём Горький строго-настрого наказал ей не отдавать этих документов никому и никогда, даже если бы вдруг Мура получила письменную просьбу самого хозяина, т.е. Горького!

А между тем в Советском Союзе возникла жгучая необходимость в подлинных документах, свидетельствующих о преступных планах тех, кто так или иначе подпадал под великое очищение, начинавшееся Сталиным и Ежовым. Хранилищ таких ценных документов известно было три: архивы Керенского, Троцкого и Горького. Первые два удалось добыть, как говорится, с бою: их захватили специально подготовленные люди. Для Дрезденского банка такой метод не годился.

У горьковского архива имелась своя история. Ещё осенью 1921 года, когда писатель отправился в вынужденную эмиграцию, Зиновьев распорядился арестовать А. Н. Тихонова, мужа Варвары Васильевны. Он потребовал от него выдать все бумаги Горького. Сделать этого Тихонов не мог — архив уехал вместе с Горьким. Цену этим бумагам Зиновьев знал: там находились доверительные письма Пятакова, Рыкова, Красина, Троцкого, Сокольникова, Серебрякова. Диктатор Петрограда был очень раздосадован тем, что такие важные документы уплыли и со временем могут оказаться в чужих руках.

В 1935 году в Лондон, где в то время обосновалась Мура, приехала Е. П. Пешкова. Она передала желание Горького вернуть бумаги в Москву. Отдать архив Мура решительно отказалась. Пешкова уехала ни с чем. И вдруг спустя несколько месяцев Мура сама приехала в Москву и привезла все порученные её заботам горьковские бумаги.

Странное решение, странная поездка…

Впоследствии Мура не любила вспоминать эти дни, а чаще всего вообще отрицала внезапное посещение Москвы. Хотя имеются свидетельства, что на пограничной станции в Негорелом её ждал салон-вагон. Кроме того, многие видели, что она стояла у гроба скончавшегося Горького рядом с Пешковой и Андреевой.

Что же повлияло на её решение отдать архив? Скажем определённее: чей приказ сработал?

И вообще: в чью же пользу она, в конце концов, работала? На кого старалась? Ради чего рисковала?

Ответ расплывчат, неконкретен. За всеми сложными таинственными операциями угадывалась мощная искусная рука таинственного Хозяина.

Об этом загадочном повелителе, имя которого совершенно неизвестно, всё чаще задумывался маленький нарком…

* * *

Отправив Горького в СССР, а затем похоронив его, Мура прожила ещё целых 30 лет. После великого пролетарского писателя она избрала своим спутником великого фантаста Г. Уэллса и провела с ним 13 лет в привычной роли не венчанной жены.

К старости она чудовищно растолстела, страдала обжорством и не могла жить без спиртного.

В последние годы жизни Мура вдруг проявила живейший интерес к своей давно забытой родине. После XX съезда партии она впервые за много лет вполне открыто приехала в Москву и остановилась у Е. П. Пешковой. В последующие приезды она жила у «Тимоши», жены Максима Пешкова. Женская судьба «Тимоши» сложилась не вполне счастливо. Внезапно лишившись мужа, она вскоре потеряла и любовника, Гершеля Ягоду. Вторым мужем у неё стал А. Луппол, попавший под колесо репрессий. От жалкой участи «чесира» (члена семьи изменника Родины) её избавила свекровь и давняя дружба с деятелями на Лубянке. Одной из дочек «Тимоши», своей внучке Марфе, Екатерина Павловна устроила мужа по тому же лубянскому ведомству, выдав её за сына Л. П. Берии.

При поездках в Москву Муру сопровождала дочь А. И. Гучкова, крупного масона и сиониста, военного министра во Временном правительстве. В. А. Гучкова считалась сотрудницей не только английских, но и советских, секретных служб.

Обе гостьи из Великобритании чрезмерно живо интересовались Борисом Пастернаком. Впрочем, тут не было ничего нового, ибо впервые навязчивый интерес к этому поэту зафиксирован ещё задолго до войны с Гитлером, во время Парижского конгресса деятелей культуры. За прошедшие годы значимость Пастернака не только как поэта, но главным образом диссидента, была вознесена на недосягаемую высоту. Он стал фигурой знаковой, стал своеобразным символом неприятия советской власти. Комитет государственной безопасности СССР, эта «печень» государства, была изначально поражена крупными метастазами предательства. С гибельным «циррозом» усиленно боролись и Сталин, и Ежов, но достигли лишь частичного успеха. Свалив Ежова, агенты сионизма принялись весьма умело готовить и поднимать на уровень мировой известности так называемых диссидентов — деятелей «пятой колонны», предназначенных для взрыва державы изнутри. Дело было долгим, кропотливым. Этим избранникам предстояли великие дела: им надлежало развалить СССР.

* * *

На первую поездку в СССР Горький, переступив через обиды, решился в 1928 году.

Живя в изгнании, он из итальянского, солнечного рая постоянно следил за событиями на покинутой отчизне. И невыразимо страдал, узнавая о том, что вытворяет международная сволочь на его прекрасной Родине. И ему, и Шаляпину мучительно не хватало русского воздуха, неоглядных просторов Волги.

Как и в Петрограде, Алексей Максимович держал открытый дом и в Берлине, и в Мариенбаде, и в Сорренто. Гости у него не переводились. Он жадно набрасывался с расспросами, много читал. Эмиграция не обрывала его связей с родной землей. Ещё не осев окончательно в Италии, он узнал о суде над эсерами и пытался повлиять на приговор. Со многими из подсудимых он был знаком. Судебную расправу с ними он считал «публичной подготовкой к убийству». В своём письме к Анатолю Франсу он просил великого француза подать свой голос в защиту обреченных. «Я хочу, чтобы Ваш голос был услышан советским правительством, чтобы оно поняло всю невозможность этого преступления». Свой личный протест он послал А. И. Рыкову, назвав судилище «бездумным и преступным уничтожением интеллектуальных сил в нашей неграмотной и некультурной стране». И добавлял: «Прошу Вас передать мое мнение Льву Троцкому и другим…» (Примечательно, что он уже нисколько не заблуждался насчёт того, кому конкретно принадлежит реальная власть в стране.)

Четыре года спустя он внезапно получил письмо от этого самого Троцкого. Дела недавнего диктатора, как видно, складывались никудышным образом. Троцкий умолял писателя заступиться за Раковского, высланного в Барнаул. Он добавил, что такие же письма послал Р. Роллану и Б. Шоу. Горький, ещё не избавившийся от своего комплекса «передового европейца», просьбу Троцкого исполнил и, как узналось вскоре, Раковского простили и вернули в Москву.

Обширную переписку с СССР вёл П. Крючков, поселившийся к тому времени в Сорренто. Приходили рукописи от молодых писателей, шли письма от оставшихся знакомых. Горький терпеливо прочитывал пухлые манускрипты, правил, переписывал, отсылал с рекомендациями. Этим он как бы вносил свою долю в рабочие усилия родной страны.

Одно время он затевал издание литературного журнала «Беседа». Вышло несколько номеров. Горький напечатал А. Ремизова и А. Белого и напрочь отказался публиковать слабенькую повесть Б. Пастернака «Детство Люверс». Видимо, отказ Пастернаку послужил причиной того, что горьковский журнал не пустили в советскую Россию. Издание в конце концов пришлось прекратить.

На глазах Горького менялось настроение русской эмиграции. В Праге вышел сборник «Смена вех». Авторы в один голос заявляли о признании своего поражения и о примирении с советской властью. Писатель Алексей Толстой первый решился на возвращение домой. Он поселился в бывшем Царском Селе и писал оттуда восторженные письма. Его творчество сразу получило мощный импульс.

А вскоре весь мир прильнул к радиоприёмникам и с замиранием сердца следил за героической эпопеей спасения челюскинцев. На далёком Севере, в полярных льдах, русские лётчики продемонстрировали своё исключительное мастерство. На их подвиг отозвалась даже обычно сдержанная Марина Цветаева:

Сегодня — смеюсь!

Сегодня — да здравствует Советский Союз!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: