ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 4 страница
Оттаскиваю от дорожки проклятущий стул. По лестнице спускается дед, покачивает у меня перед носом ключами.
— Жду к ужину.
Сжимаю ключи так, что металл с силой врезается в ладонь. Бог с ним, со стулом. Твердой походкой направляюсь к машине, как будто у меня и правда прием назначен и опаздывать не дело.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Доктор Черчилль принимает в Принстоне, на Вандевентер-авеню. Так, во всяком случае, написано в Интернете. Паркуюсь около соседнего ресторанчика и внимательно осматриваю себя в зеркале заднего вида. Пальцами приглаживаю волосы. Похож я на хорошего, правильного мальчика? Руки до сих пор грязные от черной жирной пыли, хотя я их три раза помыл, когда останавливался у магазина выпить кофе. Вхожу в приемную. Так и хочется пальцы о джинсы вытереть.
Подхожу к стойке. Там женщина отвечает на телефонный звонок. Кудряшки выкрашены в рыжий, очки висят на нитке с бусинками. Сама, интересно, нанизывала? Рукоделие у меня подсознательно ассоциируется с дружелюбием. Лет пятьдесят на вид. Седина пробивается, лицо в морщинках.
— Здравствуйте, у меня назначено на два.
Не улыбается, смотрит серьезно и что-то выстукивает у себя на клавиатуре. Я-то знаю, ничего она там не увидит, в компьютере. Мне того и надо. Все по плану.
— Как вас зовут?
— Кассель Шарп.
Как можно больше правды — а вдруг потребуются детали, попросят удостоверение. Она стучит по клавишам, пытаясь попять, кто же из нас ошибся, а я изучаю обстановку. На двери в кабинет только один доктор указан — Эрик Черчилль, д. м. н., значит, та дамочка в сиреневой униформе — медсестра. На шкафу темно-зеленые конверты с историями болезни. Впереди на стойке скотчем приклеено объявление о часах работы. Бланк фирменный. Тянусь к нему.
— Не могу вас найти, мистер Шарп.
— Правда?
Рука останавливается на полпути. Если сейчас стащу объявление — заметит.
— Какая досада!
Надо прикинуться расстроенным. Пускай пожалеет бедного мальчика и еще поищет, а лучше — пойдет и спросит кого-нибудь.
Не очень-то она купилась на мое липовое отчаяние. Похоже, даже разозлилась, никакого сочувствия.
— Кто вас записывал на прием?
— Мама. Может, она свою фамилию продиктовала?
Медсестра достает зеленую папку и кладет на стойку, совсем близко от меня.
— Никакого Шарпа. Может, ваша мама перепутала? — Взгляд у регистраторши непреклонный.
Глубоко вздыхаю и концентрируюсь. Здесь важно не выдать себя. Лгуны обычно дотрагиваются до лица, путаются в словах, вздрагивают. Десятки очевидных предательских мелочей: они часто дышат, говорят сбивчиво, краснеют.
— Ее фамилия Сингер. Проверьте, пожалуйста.
Поворачивается к монитору, а я стягиваю со стойки папку и прячу под курткой.
— Нет, никакого Сингера. — Теперь уже явно злится. — Не хотите позвонить матери?
— Да, пожалуй.
С сокрушенным видом поворачиваюсь и одновременно сдергиваю объявление. Заметила или нет — сказать не берусь. Заставляю себя не оглядываться, твердо иду к выходу, одной рукой придерживаю папку под курткой, а другой прячу объявление. Все шито-крыто.
Позади открывается дверь, слышу женский голос (пациентка, может быть, даже та, чью историю болезни я стащил):
— Не понимаю. Если меня прокляли, почему не сработал амулет? Посмотрите, тут же изумруды; вы что, хотите сказать — это подделка? Как в дешевых лавчонках?…
Ровным шагом иду к выходу.
— Мистер Шарп. — Мужской голос. Почти добрался до двери, только пара шагов еще, но я останавливаюсь. План не сработает, если меня здесь запомнят, а пациента, за которым пришлось гоняться, запомнят наверняка. — Да?
Доктор Черчилль загорелый и худой, белоснежные вьющиеся волосы коротко подстрижены. Рассеянным движением он сдвигает очки с толстыми линзами на кончик носа.
— Не знаю, кто напутал с вашей фамилией, но у меня как раз есть немного времени, проходите.
— Что? Но вы же сказали…
Удерживая папку, поворачиваюсь к регистраторше. Та хмурится.
— Вам нужен врач или нет?
Ничего не остается, кроме как идти в его кабинет.
Посреди комнаты кушетка для осмотра пациентов. Медсестра дает мне анкету, куда надо вписать адрес и информацию по страховке, и уходит. Пялюсь в одиночестве на график с разными стадиями сна и соответствующими формами волн, потом чуть-чуть надрываю подкладку у куртки (совсем немного — чтобы туда папку можно было засунуть) и сажусь вписывать личные данные. Пишу почти полную правду.
На столе несколько брошюр: «Четыре типа бессонницы», «Симптомы негативного воздействия ГИГИ», «Остановка дыхания во сне — насколько это опасно», «Все о нарколепсии».
Рассматриваю одну, про ГИГИ. «Негативное воздействие ГИГИ» — юридический термин, то, что мамочка с тем миллионером провернула. Негативное воздействие. Симптомы перечислены в столбик. Внизу предупреждение: дифференциальная диагностика (что это такое, интересно знать?) допускает широкое толкование некоторых признаков:
— Головокружение.
— Слуховые галлюцинации.
— Зрительные галлюцинации.
— Головная боль.
— Переутомление.
— Повышенное беспокойство.
Вспоминаю про Мауру с ее музыкой. Какую, интересно, форму принимают галлюцинации?
В кармане звенит телефон, достаю его на автопилоте, голова все еще занята брошюрой. Ничего нового — например, давно знаю, что частые головные боли у меня из-за мамы. Обычно родители в угол ставят, а она вот всегда применяла магию эмоций. Но все-таки странно читать о таком в медицинском проспекте.
Открываю мобильник, и листовка выпадает из рук. «Кассель, давай немедленно сюда: у нас большая неприятность». Первая, наверное, за всю мою жизнь эсэмэска, где знаки препинания расставлены. Сэм.
Набираю номер, но попадаю в голосовую почту. Наверное, на уроке еще. Проверяю время — точно, до школьного обеда полчаса. Печатаю второпях: «Что ты выкинул?» Не самый тактичный вопрос, но вдруг действительно катастрофа?
Может, Сэм попался с блокнотом и сдал меня с потрохами. Неужели теперь так и буду слоняться по семейной свалке, пока дед не подыщет какую-нибудь работенку?
Телефон снова гудит: «Выплата».
Фу, слава богу. Кто-то удачно поставил, а у моего соседа, конечно, налички нет. Я как раз набираю: «Скоро приеду», когда входит доктор.
Черчилль изучает анкету, на меня и не глядит вовсе.
— Долорес говорила о какой-то ошибке?
Долорес? Видимо, суровая регистраторша.
— Мама сказала, что записала меня на сегодня.
Вру без запинки, даже тон получается немного обиженный. Всегда так — если повторяешь одну и ту же ложь несколько раз, в какой-то момент сам начинаешь в нее верить.
Он поднимает глаза. Такое впечатление, что видит меня насквозь. За пазухой под подкладкой ворованная папка — ему достаточно руку протянуть, и я ничего не смогу сделать. Надеюсь, без стетоскопа будет осмотр, ведь сердце стучит как бешеное.
— А почему она записала вас к специалисту по сну? На что жалуетесь?
Молчу. Может рассказать, как проснулся на крыше? Как ходил во сне? Про странные кошмары? Но тогда он наверняка меня запомнит. Ни один врач в здравом уме не напишет нужную мне справку, а Черчилль явно в здравом уме. Рисковать нельзя, так что пускай вовсе ничего не пишет.
— Давайте угадаю.
Это на секунду выбивает меня из колеи. Как, интересно знать, можно угадать, зачем пациент пришел?
— Хотите пройти тест?
Какой еще тест?
— Ну да, хочу.
— А запись на прием наверняка отменил ваш отец?
Загнал в угол, остается только импровизировать.
— Да, скорее всего.
Кивает, как будто все сходится лучше некуда. Залезает в ящик стола и вытаскивает пучок электродов. Затянутой в перчатку рукой крепит их мне на голову. Липкие.
— Измерим ваши гамма-волны. Включает приборы. Тонкие иголки принимаются что-то выписывать на полоске бумаги, замысловатая кривая отображается и на мониторе компьютера.
— Гамма-волны?
Я же не сплю, зачем их измерять?
— А больно не будет?
— Совершенно безболезненно и очень быстро. А почему вы решили, что у вас гиперинтенсивное гамма-излучение?
Черчилль уставился на кривую. Гиперинтенсивное гамма-излучение. Тот самый длинный медицинский термин. ГИГИ. Гигишники.
— Ччч-то? — От волнения я заикаюсь.
Во взгляде доктора проскальзывает удивление.
— Я думал…
Та женщина в приемной жаловалась на проклятие, говорила так, будто знала точно, словно вплела результаты теста. Но меня спрашивают не про проклятие. Он спрашивает, не мастер ли я сам.
Значит, вот про это столько времени треплются в новостях? Тест, который консерваторы хотят сделать обязательным. Якобы в помощь детям с гиперинтенсивным гамма-излучением, чтобы они ненароком не нарушили закон по незнанию, в первый раз используя силы. Результаты, конечно, не подлежат разглашению, и никакого от них вреда. Но любому дураку ясно: информация попадет куда надо.
В правительство, например, — они же обожают вербовать мастеров для антитеррористических организаций, да мало ли для чего еще. Или к местным властям, законно или незаконно. Сначала обязательное тестирование, а что потом — понятно. Я знаю: нельзя строить логические рассуждения на подобных нечетких допущениях, но уж слишком все очевидно.
Сторонники поправки и обычных людей агитируют пройти проверку. Идея простая: в итоге мастера окажутся единственными, кто отказался от обследования. Получается, даже если тестирование не принудительное, ГИГИ все равно гораздо легче будет вычислить.
Спрыгиваю с кушетки, сдергиваю электроды. Я не то чтобы горячо люблю мою семейку, но это уже чересчур! Они используют меня для своей базы данных, занесут в список не-мастеров, чтобы потом поймать Филипа, Баррона, дедушку.
— Простите, мне пора.
— Сядьте. Мы же почти закончили. Мистер Шарп!
Черчилль хватается за провода.
В этот раз я не останавливаюсь. Люди в приемной таращатся, медсестра что-то кричит вслед, но я упрямо иду к выходу, опустив голову. Надо срочно убираться отсюда.
Стараюсь дышать медленно и глубоко. Непроизвольно вдавливаю педаль газа в пол, пальцы автоматически нажимают на кнопку радиоприемника. Нужен хоть какой-нибудь звук — заглушить пульсирующую в голове мысль: «Облажался».
Собирался остаться незамеченным, а в итоге? Привлек всеобщее внимание. Вдобавок имя настоящее назвал. И ведь знаю, где именно прокололся: когда доктор спросил, зачем я здесь. Со мной часто так: слишком увлекаюсь. Если афера идет не по плану, надо смываться, а я чересчур увлекаюсь и не могу остановиться. Следовало поправить Черчилля, сказать, что не для теста пришел, но любопытство пересилило, очень уж хотелось узнать, что он имеет в виду.
Но я добыл их фирменный бланк; может, все-таки сработает. Радио не помогает заглушить мысленные упреки самому себе. Паркуюсь около универмага торговой сети «Таргет». В витринах бежевые корзинки с пасхальными шоколадными яйцами, хотя до праздника еще жить и жить. Покупаю дешевый мобильнике оплаченными минутами разговора, потом иду в копировальный центр.
На школу немного похоже, тихий гул ксероксов и запах чернил успокаивают, но когда достаю из сумки папку, сердце опять начинает учащенно биться.
Еще один прокол. Не надо было ее воровать. Раз они меня запомнили — могут запросто и в краже заподозрить.
Собирался-то всего лишь логотип клиники раздобыть в нормальном разрешении, потому что картинка из Интернета никуда не годится. Папка мне не нужна, из-за нее можно серьезно влипнуть. Но вот увидел и цапнул, не подумав.
Открываю. Настоящий идиот. Имя пациентки, номер страховки, кучка цифр и зазубренных кривых. Зачем мне все это? Хорошо хоть есть подпись Черчилля — скопирую отсюда его каракули.
Листаю, натыкаюсь на график, помеченный «гамма-волны». На кривой красным обведены колебания. Ну-ка, что нам скажет Google? Мастер вводит человека в состояние, близкое к глубокому сну, но при этом можно засечь гамма-излучение. Хотя обычно оно отслеживается лишь при пробуждении или в фазе быстрого сна. На графике пациентки видны гамма-волны, а она при этом была в глубокой фазе, когда даже зрачки неподвижны. Именно в таком состоянии люди ходят по ночам или видят кошмары. Вот и доказательство: над ней поработал мастер.
На том же сайте утверждают, что по этим самым гамма-волнам определяют наличие способностей. У мастеров излучение интенсивнее в несколько раз — и во сне, и во время бодрствования.
Гиперинтенсивное гамма-излучение.
Бессмысленно пялюсь на монитор. Никогда даже не думал об этом, а информация всегда была рядом, под рукой. Почему же я так оплошал в кабинете врача? Запаниковал. Мать всегда учила: никому ничего не говори про семью, молчи о том, что знаешь, даже о своих догадках не смей болтать. А теперь и говорить не надо. Вот ужас-то. Они могут все вычислить при помощи электродов.
И все же… И все же внутренний голос подначивает: что, если позвонить Черчиллю? «Вы же почти закончили тест. Какой результат?» А вдруг он ответит: «Кассель, все ошибались. Ты же наикрутейший мастер. Сам не догадался? Поздравляю. Получай свои законные права и привилегии».
Гоню жалкие мысли прочь. Надо сосредоточиться. Сэм ждет. Надо сделать письмо, если собираюсь вернуться в Уоллингфорд насовсем, а не просто наезжать туда время от времени и вытаскивать своего соседа из неприятностей.
Сканирую бланк, подбираю нужный шрифт, стираю в графическом редакторе телефон клиники и вбиваю номер только что купленного мобильника. Вырезаю объявление о часах работы и вписываю свой текст: «Я наблюдаю Касселя Шарпа на протяжении нескольких лет. Он прекратил прием медикаментов вопреки моим строгим рекомендациям, результатом чего и явился сомнамбулизм».
Что дальше?
Снова лезу в Google в поисках подходящей врачебной белиберды. «У пациента зафиксировано расстройство сна, вызванное употреблением стимуляторов, что привело к приступам бессонницы. Я прописал ему необходимые препараты, которые должны нейтрализовать расстройство. Бессонница часто вызывает хождение во сне. Согласно результатам обследования, Кассель может возвращаться к занятиям, инцидент с сомнамбулизмом не повторится».
Меня распирает. Вокруг куча серьезного вида дядек печатают бизнес-схемы и чертежи. Вот бы подойти к кому-нибудь и похвастаться, какой я умный. Что бы еще написать от лица поддельного Черчилля?
«Осмотр не выявил никакого внешнего негативного воздействия на пациента».
Пусть не волнуются. Всего-навсего сумасшедшее, грызущее меня изнутри чувство вины. Да и я не буду беспокоиться.
Распечатываю поддельное письмо и фальшивый конверт. Заклеиваю его, оплачиваю счет за пользование компьютером, сканером и принтером. Опускаю письмо в почтовый ящик. Хорошо бы еще как-то подстраховаться на всякий случай.
Лучше всего, конечно, просто перестать ходить во сне.
К четырем добираюсь до Уоллингфорда. Сэм, наверное, на уроке драмы. В учебный театр имени Картера Томпсона проскользнуть легче легкого. Усаживаюсь в последнем ряду. Свет приглушенный, студенты толпятся на сцене, Пиппин бросается на отца, массовка бросается на него, мисс Ставракис, учительница драмы, помирает от скуки:
— Встаньте ближе. Пиппин, нож повыше. Надо, чтобы в нем отразился свет.
Одри улыбается Грегу Хармсфорду. Отсюда плохо видно, но я по памяти представляю себе ее глаза — точно в тон голубому свитеру.
Ставракис что-то внушает Джеймсу Пейджу (он играет Карла):
— А вы, пожалуйста, не двигайтесь. Лежать всего ничего, воскреснете через минуту.
На сцену выходит Сэм и прокашливается. — Хм… Прошу прощения, можно хотя бы раз опробовать наш спецэффект? Без крови получается неправдоподобно, к тому же нужно попрактиковаться. Кстати говоря, может, Пиппину лучше застрелить Карла? Гораздо круче, чем ножом. Используем особые пакеты, тогда брызнет в разные стороны!
— Восьмой век. Никаких пистолетов.
— Но в начале мюзикла у всех костюмы из разных исторических эпох. Так же…
— Никаких пистолетов.
— Ну ладно, но один-то пакет можно? Или прикрепим к выдвижному лезвию специальный контейнер.
— Сэм, нам нужно еще раз отрепетировать сцену. Подойди ко мне завтра перед началом, мы обо всем поговорим. Хорошо?
— Хорошо.
Он уходит за кулисы, я отправляюсь следом.
На столе разбросаны бутылки с красной жидкостью и обертки от презервативов. На сцене Одри что-то кричит о субботней вечеринке.
— Ну и чем вы тут занимаетесь? На драме народ развлекается, я смотрю, вовсю.
Сэм резко поворачивается: не слышал, как я вошел. Потом смотрит на презервативы, нервно хихикает и, покраснев, пускается в объяснения:
— Это для крови. Они прочные, но хорошо рвутся, когда надо.
Подбираю один со стола.
— Ну как скажешь, брат.
— Да нет, гляди. Крепишь маленький заряд на металлическую пластину, поверх губки или пленки, потом — пакет с кровью. Работает на батарейке. Приматываешь скотчем к актеру, прикрепляешь кнопку, так чтоб не видно было. Прозрачной изолентой, например. Если для кино — вообще неважно, пускай провода торчат — можно стереть при монтаже. Но в театре надо все аккуратно и незаметно.
— Ну да. Жалко, она тебе не разрешит.
— Ей накладки мои тоже не понравились, а я хотел Джеймсу сделать бороду. Да Ставракис видела портреты Карла Великого вообще? Бородища ого-го. Ты в порядке?
Смотрит на меня пристально.
— А то. Лучше всех. Так кто что выиграл?
— Да, извини.
Сэм убирает свое добро.
— Засекли двоих учителей. Почти никто на них не ставил, всего трое. Тебе надо выплатить около шести сотен.
Он поправляется:
— Нам надо выплатить.
— Ну, не всегда везет. Кто?
Я сильно просчитался. Но лучше пусть не знает, насколько сильно. Как обычно — слишком полагался на проигрышные ставки.
— Рамирес и Картер, — ухмыляется мой сосед.
Качаю головой. Учительница музыки и учительница английского. Обе замужем.
— Доказательства? Без них любой выигрыш… Он открывает ноутбук. На фотографии миссис Картер обнимает миссис Рамирес и целует ее в шею.
— Может, фальшивка? — спрашиваю с надеждой.
— Нет. Знаешь, после твоего отъезда все ведут себя странно. Начали про меня друзей расспрашивать.
— Людям обычно не нравится, что у букмекера тоже есть друзья. Подозревать начинают.
— Но я не собираюсь бросать своих друзей.
— Никто тебя и не заставляет, — отвечаю ему машинально, потом вздыхаю. — Я пошел за наличкой. Слушай, прости, что веду себя как свинья, требую доказательства.
Жутко неловко. Разговариваем как два подельника.
— Да ну, ничего странного, ты вроде всегда такой. И ведешь себя как обычно.
Сэм, кажется, искренне озадачен. Привык, наверное, иметь дело с подозрительными, вспыльчивыми типами. Или я никогда и не выглядел нормальным, себе только льстил. Опустив голову, шагаю к библиотеке. Если меня застукает Норткатт или кто-нибудь из ее прихвостней, точно получится «нарушение административного предписания». Я же вроде как на больничном. Стараюсь не смотреть никому в глаза.
Библиотеку Лейнхарта построили в восьмидесятых на деньги какого-то известного музыканта. Тогда, вероятно, казалось, что это перекошенное круглое здание удачно осовременивает старинные кирпичные постройки, новое слово в архитектуре. Самая уродливая часть кампуса. Зато внутри уютно: везде расставлены диваны, от центра веером расходятся книжные стеллажи, в главном читальном зале висит громадный глобус. Каждый год двенадцатиклассники пытаются его украсть — регулярные ставки.
Из-за большого дубового стола машет рукой библиотекарша. Сама только что из колледжа, носит продолговатые очки в разноцветной оправе. Некоторые придурки пытаются ее закадрить и ставят на это. Такие пари принимать противно.
— Здорово, что вы вернулись, Кассель.
— Я тоже рад, мисс Фиске.
Раз уж заметила, попытаюсь не вызывать подозрений. Надеюсь, не сразу поймет, что я тут не насовсем, а когда поймет — уже сумею вернуться по-настоящему.
Рабочий капитал спрятан в огромном переплетенном в кожу словаре имен собственных. Три тысячи долларов. Уже два года их тут храню, и пока все шло гладко. Никто им не пользуется, кроме меня. Боюсь только, что книгу в любой момент могут списать — какой прок от ономастического словаря? С другой стороны, том на вид дорогущий, название непонятное — начальство Уоллингфорда наверняка его хранит, чтобы очки родителям втирать: вот, мол, какие заумные книжки ученики здесь читают.
Открываю, достаю шесть сотен, озираюсь, словно рассматривая сборники поэзии Возрождения, а потом по-тихому смываюсь в общежитие. Там уже должен ждать Сэм. На лестнице чуть не натыкаюсь на Валерио. Второпях ныряю в туалет и запираюсь в кабинке. Сердце бьется как сумасшедшее. Прислоняюсь к стене и успокаиваю сам себя. Ничего страшного, ни на чем неприличном пока не застукали. Валерио меня не заметил, по всей видимости. Пишу сообщение Сэму.
Через минуту он уже в туалете.
— У нас тут тайная явка?
— Смейся-смейся.
Даже не злюсь на него, скорее уж в голосе облегчение. Открываю дверь кабинки.
— Все чисто. Прием-прием. Орел в курятнике. Бабушка приехала.
Невольно улыбаюсь, доставая деньги.
— Ты прямо мастер маскировки.
— Слушай, научи вычислять процент, а? Если бы я сам захотел на что-то поставить. Как ты перераспределяешь деньги игроков? В Интернете пишут кое-что, но ты вроде по-другому работаешь?
— Все сложно.
Не хочется ему объяснять, что я на самом деле мухлюю.
Сосед наклоняется к раковине.
— Мы, азиаты, знаешь ли, здорово сечем в математике.
— Ну ладно, гений. Давай в другой раз.
— Лады.
Интересно: не собирается ли он выжить меня из дела? В случае чего могу устроить ему серьезные неприятности. Хотя думать об этом противно.
Внимательно пересчитывает деньги. Слежу за ним в зеркале.
— Знаешь, чего бы я хотел?
— Чего?
— Превратить свою кровать в робота, чтобы она билась до смерти с другими роботокроватями.
Смеюсь в ответ.
— Получилось бы зашибись. Сэм улыбается смущенно:
— Ставки можно было бы принимать. Разбогатели бы в момент.
Прислоняюсь лбом к двери кабинки. По кафельной плитке разбегаются в разные стороны желтые трещинки. Ухмыляюсь во весь рот:
— Беру свои слова назад. Сэм, ты действительно гений.
С друзьями у меня никогда не ладилось. Я могу быть кому-то полезным, могу втереться в компанию. Меня приглашают на вечеринки, в столовой сижу с кем захочу.
Но если человеку от меня ничего не нужно, как ему доверять? Нелогично.
Любая дружба — это союз, союз в поисках выгоды.
У Филипа вот лучший друг Антон, двоюродный брат Лилы. Иногда приезжал с ней в Карни на каникулы. Как-то летом они с Филипом три невыносимо жарких месяца подряд пили все, что только под руку попадалось, и ковырялись безвылазно в своих тачках.
Ева — мать Антона и сестра Захарова. Получается, Антон ближайший родственник старика по мужской линии. Он ясно дал понять Филипу: хочешь работать на семью — придется работать на меня. Такая у них дружба, была и есть, братец признает авторитет «друга» и во всем ему подчиняется.
Меня Антон никогда не любил. Из-за Лилы. Наши отношения никак не согласовывались с его статусом.
Один раз застал нас в кухне у Лилиной бабушки. Нам было по тринадцать. Смеялись, боролись в шутку, натыкаясь на шкафы и стулья. Он оттащил меня за шиворот и сбил с ног.
— Извиняйся, маленький извращенец.
В общем-то, правильно. Возня была лишь предлогом: мне все время хотелось прикоснуться к Лиле. Но я скорее бы позволил себя избить, чем признался.
— Прекрати! — закричала она, хватая двоюродного брата за руки, затянутые в перчатки.
— Дядя послал меня сюда присматривать за тобой. Ему бы не понравилось, что ты все время проводишь с этим недоделком. Он даже не один из нас.
— Не смей мне указывать. Никогда.
— А ты, Кассель? — Антон смотрел на меня сверху вниз. — Тебе я буду указывать. На колени перед принцессой клана мастеров.
— Не слушай его. Встань.
Я попытался подняться, но он ударил меня ногой. Я рухнул на колени.
— Прекрати! — завопила Лила.
— Вот так. Поцелуй-ка ее туфлю. Знаю же, тебе этого хочется.
— Антон, оставь его в покое. Что же ты за придурок такой?
— Целуй, тогда отпущу.
Ему было девятнадцать. Здоровенный детина. Ударил меня сильно — плечо болело. Щеки горели от стыда. Я наклонился и прижался губами к Лилиной босоножке. Кожа оказалась соленая на вкус — мы ведь в тот день как раз купались.
Она отдернула ногу. Антон засмеялся.
— Думаешь, ты тут самый главный? — Голос у нее дрожал. — Рассчитываешь, что папа сделает тебя наследником? Я его дочь. Я наследница. Когда окажусь во главе клана — припомню тебе это, не сомневайся.
Я медленно встал и побрел домой к деду.
Лила несколько недель со мной не разговаривала. Наверное, злилась, что я послушался Антона, а не ее. Филип вел себя как ни в чем не бывало. Он-то уже сделал свой выбор: променял меня на выгоду.
Не могу доверять людям, даже близким. Боюсь, что сделают больно. Да и в себе не уверен — я, может, и сам вполне способен им навредить.
Так что дружба — полная фигня.
По дороге к машине смотрю на часы. Пора домой уже, а то дед будет расспрашивать. Но кое-куда надо заехать. На ходу звоню Мауре. Последний штрих в моем плане: она будет отвечать на заранее оплаченный звонок.
— Алло.
Голос тихий, в трубке слышен детский плач.
— Привет. — Слава богу, не Филип ответил. — Это Кассель. Занята?
— Да нет, просто счищаю со стенки персиковое пюре. Ты брата ищешь? Он…
— Нет-нет. — Получилось слишком торопливо. — Хочу попросить об одолжении. Тебя. Очень бы выручила.
— Ладно.
— Мне надо, чтобы ты отвечала по мобильнику, который я тебе дам, и говорила, что ты регистратор в клинике. Я напишу все, что тебе нужно говорить.
— Дай угадаю: говорить буду, что тебе можно вернуться в школу?
— Да нет. Подтвердишь, что клиника послала им письмо, и скажешь, что доктор сейчас занят с пациентом и подойти не может. Потом мне позвони, я улажу остальное. На самом деле вряд ли до этого дойдет. Но вдруг они захотят проверить насчет письма.
— Не рановато ли тебе впутываться в такие дела?
Улыбаюсь в трубку.
— Сделаешь?
— Без проблем. Вези свой телефон. Филипа еще час не будет, ты ведь вряд ли хочешь посвящать его в свою аферу.
Ухмыляюсь. Говорит вроде уверенно и спокойно. Не как в тот раз, когда сидела с синяками под глазами на лестнице и рассказывала про ангелов.
— Маура, ты просто прелесть. Я тебя изваяю из картофельного пюре и буду поклоняться. Когда уйдешь от Филипа, выйдешь за меня?
— Ему только не говори, — смеется она.
— Ага. А ты не сказала? Я имею в виду, он еще не знает?
— О чем?
Настораживаюсь.
— Ну тогда, ночью. Говорила, уходишь от него. Но вы, наверное, уже помирились. Молодцы.
— Никогда такого не говорила, — отвечает Маура бесцветным голосом. — Мы же счастливы, зачем мне такое говорить?
— Не знаю, может, я не понял чего. Все, побежал. Заеду с мобильником.
Вешаю трубку. Ладони вспотели. Это что такое было? Не хочет по телефону трепаться, боится, что подслушают? Или кто-то там был в комнате?
Дедушка утверждал, что Филип над ней поработал. Может, я не так расслышал? Может, он на самом деле нанял кого-то стереть воспоминания жены? А что она еще забыла?
Звоню. Дверь приоткрывается, но не до конца, зайти тоже не приглашают. Что-то неладное творится.
Смотрю ей в глаза. Но там ничего, только усталость.
— Спасибо еще раз.
Передаю мобильник и листок с инструкциями.
— Да не за что.
Забирает, слегка коснувшись меня рукой в кожаной перчатке. Просовываю ногу в щель, пока дверь не захлопнулась.
— Погоди.
Хмурится.
— А музыку помнишь?
— Ты тоже ее слышишь? — Маура отпускает ручку и удивленно смотрит на меня. — Сегодня утром началось. Такая красивая.
— Нет, не слышу.
Мне не по себе. И правда не помнит. Если жена забыла, что собирается уйти от мужа, кому это в первую очередь выгодно?
Достаю из кармана амулет памяти. «Чтобы не забыть». Вполне подходящая семейная реликвия — достойный подарок невестке. Получится правдоподобная ложь:
— Мама просила тебе передать.
Маура отшатывается. Вот дурак. Конечно, мамочку далеко не все любят.
— Филипу не нравится, когда я ношу амулеты. Говорит, жене мастера не пристало бояться.
— А ты спрячь.
Но дверь уже закрылась.
— Будь осторожен, Кассель. Пока.
Еще пару минут стою на крыльце, сжимая амулет. Что происходит? А что забыл я сам?
Память — ненадежная штука. Ее искажают наши представления о мире, предрассудки. Свидетели преступления редко вспоминают одно и то же. Они часто опознают на следствии не тех людей, рассказывают о событиях, которые никогда не случались. Память — ненадежная штука. А моя память?
После развода родителей Лила отправилась в Европу, потом жила в Нью-Йорке с отцом. Наши бабушки дружили, только поэтому я и знал, где она. Удивился очень, когда однажды застал ее на нашей кухне. Болтала с Барроном как ни в чем не бывало.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|